Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.
Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…
Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.
Время это (свойственное человеку) восприятие бытия как про-странства (странствия, протяжённости). Время есть трансцендентальное (со-)знание, тройственное (через прошлое-настоящее-будущее) рас-познавание жизни-смерти, невольно противящееся абсолютной (а значит и беспричинной) спонтанности существования. Поэтому наше сознание искусно (искусственно) выискивает в окружающем вехи-закономерности, через которые непрерывно соотносит это окружающее с собственным существованием и сплетает (вы-думывает), ткёт из этих непрерывно подтасовываемых соотношений его (существования) ущербно закономерныйобраз (легенду, прозу, ткань).
Пытаясь преодолеть старую метафизику, субъективную односторонность человеческого мышления, мы пробуем взглядывать на мир не-человеческим, за-человеческим оком, оком некоего камня, т.е. более (по возможности) объективно, что, собственно, тоже не исчерпывает (не вы-черпывает) всей множественности заключённых в бытии смыслов (всей полноты).
Человек — трагичен. Но его (и его мышления) спасение (выход из трагизма разорванного бытия) — только в непрерывном (снова и снова) перевоссоздании, переобновлении, только в творчестве, что примиряет постоянство и текучесть, объединяет всё со всем, что прозревает непротиворечивость в противоречивых проявлениях бытия, закруглённое единство сиюминутного в вечном и вечного в сиюминутном, т.е. (другими словами) единство Мира в Боге и Бога в Мире (Универсум).
Выходит, без метафизики (без объединяющего порыва «поэтического» прозрения) не обойтись, — но дело в том, что, отбрасывая, преодолевая прежнюю, устаревшую, закосневшую метафизику, мы всякий раз создаём новую метафизику, т.е. мы всякий раз заново (в новых условиях) переосмысляем существующее (мир, человека, Бога) как целое по отношению к бытию.
А ведь некоторые поэты давно уже обогнали в этом прозревании самых великих философов…
5.11.93 (01-45)
Интересен сырой, разлаписто-раздрызганный текст, пребывающий в состоянии текучего становления, интересно — откуда что выплетается; а наждачно отредактированный, обструганный и привычно прилизанный текст блюдёт правила приличия, не имеющие ничего общего с собственно творчеством как процессом непосредственного сообщения с запредельным (такой текст подобен человеку, не имеющему привычки носить галстук, которого пригласили в старый добрый советский ресторан, — сей человек всё-таки вынужден затягивать шею ненавистной удавкой, т.к. швейцар ни за что не пропустит его внутрь приличного заведения без того атрибутивного аксессуара, каким в числе иных является и галстук).
А художество как ремесло заключается не в умении редактировать, а в умении вызывать и поддерживать в своём сознании (и во всём организме) такие — психологически промежуточные — состояния (родственные состояниям релаксации, медитации, суггестии, сомнамбулизма), при которых произведения выползают на свет органично, естественно, непреднамеренно, без чрезмерной натуги, способной в зародыше убить нарождающееся из мрака существо, нередко неведомое и самому демиургу…
Утопая в грузино-абхазской крови и в стоне уже голодающего народа, Э.Шеварнадзе, скрепя самостийное сердце, потянулся ко всё ещё могучей России, изъявил-таки желание вступить в СНГ…
После расстрела Ельциным Белого дома в разных районах центра Москвы объявились так называемые «снайперы«, что располагались на крышах, чердаках, верхних этажах домов и даже на колокольнях некоторых церквей: несколько дней они ещё беспорядочно стреляли по всему, что двигалось под их обезумевшими взорами, пока их одного за одним не вычислили и не нейтрализовали («не-не» — ни-куда не годится!). Впрочем, бесконтрольность утечки оружия из Белого дома делает эту нейтрализацию достаточно условной…
В своих «Хрониках Харона» А.Лаврин приводит слова современного французского эколога Альберта Жакара: «Бактерия не может знать, что такое смерть, ведь она просто делится на две, четыре части. Смерть для неё не существует. Понятие «смерть» появилось тогда, когда двое соединились, чтобы произвести на свет третьего. Потому что этот третий — это и не первый, и не второй, не тот и не другой. Это новое существо. Мы себе позволяем роскошь делать что-то новое. А когда делаешь что-то новое, надо освобождать для неё место. Итак, смерть — результат наличия полов. Получается парадокс: рожая детей, мы стремимся бороться со смертью, а ведь потому, что мы рожаем детей, мы неизбежно смертны».
Создания ума и рук человека — это ведь тоже новое, новая сущность, хоть и не биологическая, — но, но… Биологические мутации… духовно-разумные выбросы — теории, религии, искусства — что это?..
3.11.93 (22-10)
Теории, религии, искусства (и философия) — через них пульсирует (путается, продирается, смеётся и плачет, бликует и подмигивает) бесконечная (снова и снова), мазохически сладкомучительная, всякий раз не удовлетворяющая полноте (а то и существу) посыла (замаха) по-пытка существования, схватывания скользкой рыбины бытия (истины), впадения в колею единственно реального (реальнее реального) сиюминутного-вечного… Сие всякий раз ускользает, оттого и пытка, но и — опять и опять — новая и новая попытка… Улитка… вот-вот — непрерывная спираль Вавилонской башни, строительство которой всякий раз трагически предрешено, как предрешена, между прочим, и пресловутая эволюционная спираль, как предрешена всякая утопия, как предрешена всякая, якобы чистая, мысль, каковая, будучи заведомой метафорой (что предопределено изначальным свойством всякого языка), всегда утопична, — поэтому, не будучи в силах выйти за пределы языка, максимум, на что мы обречены расчитывать (на что обречено и чем ограничено человеческое мышление), — это непрерывно (снова и снова) постигать лишь образ бытия, а не само бытиё.
4.11.93 (20-46)
Ницше говорил (над могилой XIX века): Бог умер.
Фукуяма говорит (над могилой XX века): история кончилась.
Сказано слишком резко, эпатажно, впрочем, понятно почему: и тому и другому надобно было, чтобы их услышали, и — их услышали.
Скажем так: где-нибудь сотни (а то и тысячи) лет назад Бог, может быть, просто пошёл погулять, чтобы предоставить народам, ослеплённым неистовством исторических (истерических), материальных преобразований, вдосталь ими упиться, дойти до последнего края, разочароваться и вздохнуть устало и обречённо — всё, история кончилась… А это и значит, что пришла Ему пора возвернуться, поглядеть на жалких и слабых человеков, погладить их по головке и сказать: чего разнюнились, сопли распустили? вставайте, поднимайтесь, ну!?.
А ведь и вправду, чем дальше назад, тем глаза у людей были как будто шире, больше, круглее — более откровенно (и наивно) они их что ли распахивали?
Со старых картин, фотографий, даггеротипов эти расширенные, сильные и ясные глаза и посейчас прокалывают нас (ехидно-скептически узкоглазых) насквозь (и выше), эдак наискосок, и выстреливают через (некогда нежное) темя в немеренную высь «светлого будущего»…
Своим, пронзающим время, взглядом эти глаза накалывают нас, как в магазинах накалывают чеки на обращённое ввысь шило: каждый из нас пытается нести на себе свою персональную цену, каждый пытается чего-то стоить, но наши глаза уныло и философически сощурены — прежняя тотальная иллюзия скончалась (и слава Богу!), а новая ещё в процессе зачатия (как это ни печально, её рождение неизбежно).
2.11.93 (17-11)
Второе пришествие. Агент 002. Итак, Исусувидел «безглазых» (т.е. сощуренных, неоткровенных, «двойных») людей, которые будто не умели себя нести, — скукоженные, согбенные, с перемётными сумами на плечах, глядящие себе под ноги, будто опасавшиеся неожиданного подвоха, будто ошеломлённые неким ещё грядущим приговором, они уже ничего не ждали для своих глаз. «Юр-родивое семя», — процедил Исус сквозь жёлтые, прокуренные зубы. Он заслужил своё право так о них говорить, ведь и сам он был юродом со стажем, — а юродивым, как известно, не чужд дух соперничества.
Став шпионом, Исус и сам вынужден был теперь слегка умалить горделивый разлёт своих духоверховных плеч, умерить длину степенного шага, приспустить всеобъемлющий взор пред очами нагловатой своей соперницы Цирцеи, растерявшей уже, впрочем, пёрышки былой уверенности и первозданной красы.
2.11.93 (21-02)
Смерть ходит рядом с жизнью, ибо она — её неотъемлемая часть (та и другая — той и другой). Так чего же негодовать и дрыгаться? — действуй по обстановке и вся недолга. При оперативной угрозе твоей биологической жизни доверяй инстинкту самосохранения, т.е. биологической же своей сущности.
Гармонизация биологического, плотского и разумно-духовного начал (если она вообще в нашем случае возможна) плюс гармонизация нашей жизни со всей окружающей средой (предполагающая нашу скромность) — вот цели, к которым нам надо бы устремиться прежде всего… Но практически этого добиться, учитывая весь необозримый спектр человеческой взбрыкливости, — может быть даже и невозможно (вопрос открыт)…
Время цветистопространных словоплетений м.б. уже прошло. Хлебушек чёрный уже 200 рэ. «Прима» («явская») — 160 (это у нас в Луховицах, в Москве д.б. чуть дешевле). Телек, слава Богу, не работает (совсем доломался). Газет не получаю. Приёмник есть, но слушаю теперь в основном аполитичное Авторадио. Читаю Мартина Хайдеггера, ирландские саги, обериутов, Джона Фаулза («Волхв»), Джидду Кришнамурти, Ляксея Михалыча Ремизова, Уильяма Фолкнера («Когда я умирала»), Ветхий завет, «Моби Дика» Германа Мелвилла, «Большие надежды» Чарза Диккенса, «Хроники Харона» Александра Лаврина, что-то ещё… Морокую (от слова «морок», «мрак») над романом. Пописываю — промежду делом — III часть «Структуры таракана» (прежнее название «Промежду прочим»)…
Избываю последнюю свою любовишку (примчался на сессию, три дня подряд звонил Наденьке, пытался назначить встречу, но она не захотела, ну и ладно, думаю, не хочешь, не надо).
«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею» (Ек.,7:26).
Ищу (нехотя) работу некаждодневную, но покуда не нашёл (всё разобрали пенсионеры и алкаши); надобно искать быстрее: у мамочки стыдно уже денюжки брати… t (за окном)=-2; небольшой снежочек возлежит.
31.10.93 (13-05)
Музыка и нежность, нежность и музыка — они не посягают на твою свободу, человек, и без твоей словесной патетики и лукавой велеречивости обходятся без труда. «…и любовь — музыка»… Кому повем печаль свою и нежность… Бутылке горькой русской водки, кое-как примиряющей с общажным сирым бытом и комендантским часом, хранящим оскал черноты заоконной уже привычными чёрными дулами ловких калашниковых и бронежилетами деловитых спецназовцев и омоновцев?.. Поманив игривым пальчиком, меня отвергли, щёлкнули по носу, ах-ах… Конечно, я такого не прощаю никому — ни чёрту, ни Богу. Ну и ладно. Чего уж… Вот так и пробухали всю сессию с Женей Тюриным. Хавать не хавали — пили… В минуты просветлений трепались о литературе, о нынешнем её состоянии и о том, «куда ж нам плыть», потому и пью, говорит Женя, что плыть-то некуда, по большому то есть счёту, вот, говорит Женя, ходили мы с корешом к Евгению Юрьевичу Сидорову (ректор до С.Есина), отпусти, говорим, в Париж по обмену, на Россию, говорит, надобно взглянуть со стороны, как вот Гоголь заглянул в своё время, но нет, и разговаривать не стал, выгнал взашей из кабинета…
31.10.93 (16-00)
Рядом с общагой литинститута громоздилось солидное здание управления внутренних дел, оцепленное бэтээрами и вооружёнными до зубов омоновцами, под прицел которых Жека Тюрин попал однажды ночью во время комендантского часа, когда пошёл за бутылкой в одно секретное местечко неподалёку. «Эй, мужик, стой! Стрелять будем!» — омоновцы кричали ему в спину, но Жека героически продолжал движение, и вся прошлая жизнь почему-то вовсе даже и не пробегала перед его глазами… «Эй, мужик!» — орали омоновцы с эдакой, свойственной вооружённым людям, ленцой и с клацаньем перёдёргивали затворы… Но Жека не имел таких сил, чтобы побежать, и, может быть, это его и спасло (при сопротивлении и побеге омоновцы имели право стрелять на поражение) — кто его знает, может он просто глухой… Несколько дней перед этим вооружённые омоновцы в бронежилетах и масках врывались в наши общажные комнаты, переворачивали всё вверх дном — искали якобы оружие и наркотики… Жека утверждает, что искусство — это дьявольское дело, дело смерти… Это он, конечно, перегнул, собака, но Томас Вульф с ним отчасти согласен: «…трудхудожника взрастает не только на семенах жизни, но и на семенах смерти; я понял и то, что созидательная сила, которая поддерживает нас, может нас и разрушить, подобно проказе, если только мы позволим ей задеть наши жизненно важные органы«.
В своих «Хрониках Харона» Александр Лаврин попытался, может быть, чуть ли не закрыть тему смерти (к счастью, это невозможно) и разбередил во мне старый мой замысел: десять лет назад я тоже пытался варганить некую штуковину о смерти… Но потом мы с Изосимом начали выпускать наш самиздатский журнал«Ракурс», за нас крепко взялись кагэбисты, и роман мой в зародыше издох…
После событий 3-5 октября Стас К. (наш сокурсник), как заядлый журналист (он работал в одной липецкой газете), был в Склифе, Минздраве и Главном медуправлении и выяснил, что официальная цифра погибших относительно реальной занижена, по меньшей мере, втрое: большая политика сеет большую смерть…
Очередной зубец из пасти сиротеющей выдернул (пятый-верхний-левый). Я не лечу, а сразу выдёргиваю, чтоб с души долой, чтоб к этому скучному делу больше не возвращаться.
Не только художники, но и музыканты могут быть славными писаками. Вот сейчас по радио читают письма Дмитрия Дмитрича Шостаковича к Исааку Давыдовичу Гликману — бесподобно, замечательно, особенно на слух (Фёдор Иваныч Ш. вроде бы тоже писал интересно)… Тут сама личность, ежели она могучая, делает всё дело…
27.10.93 (21-50)
Вот Шалвович интонирует, как и иные (славные вы наши) барды, железистую нашу действительность: «На фоне Пушкина снимается семейство«… А другими словами говоря, , вся наша жизнь, все деяния наши «снимаются» на фоне смерти… И лучшие писания наши — нет, это не бардовские истомные песнопения, это «Бардо Тодол«…
27.10.93 (22-04)
Надо же, опять я оказался в Москве (на сессии) во время очередных боевых действий: вечером 3 октября прослушал информацию о захвате боевиками Хазбулатова и Руцкого (окопавшихся в Белом доме) останкинского телецентра и нижних этажей мэрии, а утром был уже в литинституте — народу никого, голо и пусто, Есин (недавно избранный ректором) сиротливо бродит по двору (за непреклонной спиной Александра Иваныча Г.)… К середине дня к Краснопресненской набережной потянулись боевые вертолёты Ми-8…
Я купил в «Академкниге» солидную энциклопедию смерти Александра Лаврина «Хроники Харона» и поехал к Серёге С. смотреть панорамный репортаж CNN о том, как Ельцин эффектно расстреливает из танков Белый-белый дом…
Выдёргивал сегодня свой очередной приватный зуб (остаток зуба) — четвёртый-верхний-левый.
Новая примета — помимо зубных страдальцев в стоматологическом зале ожидания томилось несколько цивильно прикинутых молодых людей с повреждёнными челюстями (коммерсанты): оборотная сторона коммерциализации времён очередной российской депрессии.
23.10.93 (01-48)
Усохшие остатки мозолей на моих отвыкших от физического труда ладонях уже сошли: закопали в земельку то, что от тётеньки Вали осталось. Поминки же послужили поводом для встречи с давно не видевшими друг друга родственниками (иных десятки лет не видел). Количество и разнообразие яств на этой тризне меня почему-то смущало…
23.10.93 (02-06)
Уж который день за хлипкой дверью моей каморки истошно орёт (мяукает) микроскопический котёнок, уязвляя совесть мою и высокомерное моё уединение — отъединение от внешних, бушующих за дверью трагедий… Но что я могу предложить ему — не воду же из моего специального отстойного ведра?..
Из приёмника — сладкие, неизбывные звуки Гаэтано Доницетти…
«И все они умерли, умерли, умерли»…
24.10.93 (14-35)
Вот оно, началось: за окном — первая настоящая позёмка метёт по крышам и недоумённо стынущей бледнокоричневой земле… Из щелей дряхлой, прогнившей оконной рамы тянет холодрыгой, стремящейся к супротивным щелям кургузой и хилой двери. Но сей сквозняк спасает меня от дымовой завесы, беспрестанно изрыгаемой моими чёрными курительными лёгкими.
Да, конечно, время — категория чрезвычайно относительная и во многом человеческая. Какое время у тараканов?..
Детишки чёрных тараканов (согласно БСЭ) взрастают в течение аж четырёх лет (с ума сойти!).
24.10.93 (14-52)
Юрий Карлыч: «Писать можно начиная ни с чего… Всё, что написано — интересно, если человеку есть что сказать, если человек что-то когда-то заметил».
А Виктор Борисыч: «Надо писать лишнее».
То бишь — дело своё надобно делать без нарочитого пережима, но в то же время и без недожима, то бишь — в собственную силу, меру, как тянет, манит, блазнит, аки чутьё ведёт непреднамеренное. Хотя… стоит ли тут мудрить? Бросаешься в омут — и всё: чем сильнее, чем безнадёжней затянет, тем лучше.
«Утром сей семя твоё, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет» (Ек., 11:6).
Я весь — в интонации, в побочных гармониках, обертонах, мелочах, и не столько даже в тональности, сколько в неожиданной модуляции, повороте…
Чтобы изловить зверя, надо притвориться спящим и даже несуществующим, надобно стать бревном, камнем, деревом, стулом… Дремать, дремать и ждать, ждать, ждать, выглядывая иногда осторожно сквозь ма-ахонькие щёлки будто бы накрепко захлопнутых глаз…
А тот главный сторож и соглядатай, что правит тобой всечастно, будто толкает при этом в спину: «Ну что, что там видно?»
А чёрт его знает, что там видно! Что-то такое смутное, струящееся, мерцающе-бликующее, зовуще-маняще-дразнящее, такое, что ли, несколько аляповато-амёбное, сумрачно-просветлённое, серобуромалиновое, но чертовски привлекательное, и даже божественное…
Но надо ещё подождать, рано ещё вылезать на свет Божий, надо потерпеть, когда оно там, снаружи, проявит поотчётливей свою неизвестную фигуру, тогда уж мы уж, глядишь, и выползем из засады, и лыжи свои навострим…
10.09.93 (02-15)
Уж конечно. Мысль изменчива, облыжна и сквалыжна. Ну да, мысль изреченная. А посему поступаться своими принципами (мыслями) приходится часто.
И посему же — не предпочтительней ли тогда, отметая (по возможности) любые концепции и идеи (мысли, идущие от лживого, ужом изгиляющегося, ума), просто смотреть (детскими глазами), не называя (по возможности) и не определяя, не связывая меж собой искусственно (по рукам и ногам) явления, события, предметы и объекты, не навязывая никому эти лукавые связи («опасные связи»*)…
Но тогда это будет уже не искусство, каковое таково именно эдаким (надстроечно-созидательным) связям благодаря… Парадокс.
То есть — логика мышления и логика мира (ежели таковая существует) есть вещи почти несопоставимые. А это «почти» основано на мало-мальской (хоть где-то и как-то) общности человека и внеположного ему мира. На этом «почти» всё и держится. На него вся надежда — апофеозно-беспочвенная, смешная, больная и слабая, но почему-то и отчаянная, потому и героическая, как сам человек, которому ничего не остаётся, как быть отчаянно героическим во всей своей тщедушности и голизне…
10.09.93 (11-17)
Безобразие! Бабьего лета тоже (помимо небабьего) не было! Дожди, ветра, около нуля… Со всеми опять поругался, ничего ни там, ни сям не прорезало (что именно — уточнять не будем)… Денег — нетути… Остаётся что? — правильно: улыбаться, забросить суетню, сидеть в домашнем тепле и пописывать литературку (в ожидании поступлений от персонального спонсора)… Ах, Дао, Дао… И вправду, славно, славно снова почти всё потерять — сколько можно тыкать меня носом в эту истину: сиди, не рыпайся в чужие дебри, ковыряйся со своими словечками — может, чего-нибудь и наковыряешь (а может, и нет)…
17.09.93 (22-37)
Номинализм Уильяма Оккама. Обходиться малым не только в быту, но и в мышлении. Вот почему Робинзон. Свифтовское остранение. Внешний мир, мир вещей и объектов слишком захватан слюняво-слезоточивыми лапами «слишком человеческого», просветительский фетиш человека навяз в зубах и превратил мозги в клейкую сопливую массу, стреножившую первородные смыслы и пути постэкзистенциально-романсовыми охами и ахами, в которых, может быть, и надо было погрязнуть, чтобы вдосталь их исчерпать и вернуться к чистой доске немоты и простора, когда слово не найдено и мир существует сам по себе…
Вот поэтФ.Ницше (или прозаик М.Хайдеггер) копал как раз в этом направлении.
18.09.93 (20-30)
Ф.Ницше: «Мой стиль — танец, игра симметрий всякого рода, перескоков и осмеяний этих симметрий».
Обериуты довели своё остранение до такого предела, когда — через преодоление человеческой семиотики — открывались такие бездны, до которых (с другой стороны) докапывались ещё только такие гиганты, как Ф.Ницше, М.Хайдеггер, Л.Витгенштейн…
Вывести своё субъективное «я» из собственной текстовой ограниченности в нечеловеческий мир объектов и вещей, овнешнить его, освободить суверенное мышление от знаковых суеверий, от липкого груза «слишком человеческого», деприватизировать, отдать его прохладной и чистой космической природе — такова задача (в идеале), через которую выходим на остраняющую метафору, на сверхязык и сверхлитературу, чтобы мы уже сегодня поняли, что человеку, как мыслительному аппарату, мало быть просто человеком…
Неторопкие, каждый звук смакующие баллады и простоватенькие, но зато первозданно фольклористичные (кантристичные) блюзы — это да-а, это моё, этим готов дышать и жить до самого смертного часу, здесь моя чёрная кровь изгоя и расстебая чувствует себя в своей тарелке… Новые формы? — ерунда. В жёстких рамках стародавне простенькой формы, в летучих её кандалах заварганить пружину свободы и воли — ухх! — вот оно, то самое… Все формы давно открыты, ибо они суть архетипы (или их комбинации), вписывай в них себя, и вся недолга! Надобно только отыскать клетушку по себе, чтоб было уютно, найти свою онтологию, органику… А чтобы найти — здесь нужен нюх, чутьё, каковые первозданны и досознательны, а потому — подлинны (архетипичны).
Вот я унюхал, учуял уже свою камеру-каморку, начал уже в ней устраиваться, подстелил соломки в уголочке, свет в окошке подпотолочном углядел, вымерил шагами расстояние от стены до стены, то, сё… Уже нашёл, но не совсем ещё понял что именно… и куда…
9.09.93 (23-56)
Человеческие отношения, не оттенённые (а точнее, не осветлённые) игрой, поэзией и красотой (о любви я уж и не говорю) — такие отношения скучны и тягомотны ( и без толку)… На крайний случай сгодится и взаимная деловая заинтересованность…
Но ведь рано или поздно иссякают и игра, и поэзия, и красота (о любви я уж и не говорю)… И отношения становятся экзекуцией. Какой же выход? Только один — искать, взращивать, плодить, творить, культивировать всё ту же игру, поэзию, красоту — из воздуха, из дыма, из ничего…
10.09.93 (00-45)
Мэрилин… Её обаяние… Нынче таких звёзд нет.
Она воплощает мужской идеал Женщины, женского начала в природе. Подлинность, непридуманность, естественность, природность её чрезмерно-томной женственности убеждают, обезоруживают любого мужика и буквально кладут его на лопатки.
Ведь её не назовёшь ни жеманной, ни уж тем более пошловатой и вульгарной (чем как раз и грешит Мадонна, её эпигонша).
Мужик любит глазами (и одураченной подкоркой) — поэтому он может полюбить самую что ни на есть распорочную женщину, если облик её наружный покажется ему непорочным (и при этом он вполне может догадываться об истинной подоплёке), — он рад (и горазд) обманываться, а то даже и так: наиболее сладка бывает женщина, лукаво бликующая меж пороком и святостью, когда всякий волен домыслить, подогнать её по мерке собственных иллюзий (Кармен, Манон Леско)…
Есть некая скупая мера (формула) совершенства, что единовременно — стихийна и строга, безмерна и проста, таинственна и очевидна, свята и порочна…
10.09.93 (01-22)
Нет, на чужих ошибках, на чужой мудрости никогда ничему не научишься: если до чего и дойдёшь, то только через собственную хребтину…
Идёшь-бредёшь дурак дураком под проливным радиоактивным дождём и, задрав башку, хохочешь в грозовые небеса, хохочешь и идёшь, идёшь и хохочешь, сам хохочешь, и сам же — идёшь, ни на кого не киваешь, хоть сам дурак дураком, но сам же, сам же идёшь, сам-сусам…
Нет, но сколько ещё хрстианского смирения требуется от вашего покорного слуги, когда эти рыжие ребятаползают уже буквально по его (моей) посыпанной пеплом главе?!
Даже вот Лев Николаич, забывшись однажды, прихлопнул же ведь на собственном, всемирно известном, лбу бедную комариху, позарившуюся на его вегетарианскую кровь, кровь великого мыслителя и махатмы, на что, помятуя о теории непротивления злу, не преминул лукаво посетовать присутствующий при сём ехидный г-н Суворин…
Вот я бы посмотрел на Льва Николаича, попади он в мои условия, где воочию наблюдаю я плоды незабвенной теории: ведь шестиногие ребята оборзели не по какой-нибудь там неведомой причине, а сугубо пользуясь только лишь миролюбием и незлобивостью всё того же вашего покорного служаки, что при желании мог бы, пиша сии мелкие (никому не нужные) штучки и практически от этого не отвлекаясь, затягиваться сигареткой и обычной мухобойкой нехотя прихлопывать там и сям обильно ползающих blatt’ов (лат.)… Но, во-первых, у меня нет (и никогда не было) мухобойки, а во-вторых, я, может быть, учусь быть примерным христианином, или же так — я хотел бы жить в гармонии с природой, и ещё — без этих весёлых ребят мне было бы совсем одиноко и пусто (и о чём бы тогда я писал в этих своих, никому не нужных, записках?)…
8.09.93 (16-06)
Кризис художественности?.. Но — редкий случай — я капитально простудился: кашель, чих, то хлюпающий, то заложенный нос (по-осетински, между прочим, фынц) и прочее, что в таком случае полагается… Но курить не бросаю — благо, спасают старые заготовки табака — делаю мастерские козеноги, что при простуде, между прочим, курятся терпимее всяких там сигарет, хоть с фильтром, хоть без, тем более, что у меня в настоящий период моего бытования нет ни тех, ни других… Горячее молоко (das Milch) попиваю…
Включил маг с кассетой «ДДТ»: Юрий Шевчук — красавчик! Его хрипатый прорыв — сквозь трагедию — к солнцу, катарсису… Он учит мужеству быть счастливым. На окультуренном стыке русского рока и попсы… А БГ выпустил новый альбом «Рамзес IV», где пытается выйти на чистую музыку, чистый эстетизм, психоделизм, но… но прежний БГ не даёт ему вырваться в чистый космос, хватает за ноги, тянет назад (это, впрочем, естественно, нормально, это ненасильственный процесс, движение, не хочется говорить «эволюция«)…
8.09.93 (18-00)
Не кризис художественности, а, пожалуй, коррекция, а то и смена художественных ракурсов…
Вот напечатают где-нибудь, к примеру, эти мои (никому не нужные) штучки-дрючки, и дядя какой-нибудь скажет (аль тётя): это что же такое? Моложавый автор входит в литературу дневниками и мемуарами? Или, может, это записные книжки?… Нет, скажу я, дядя (аль тётя), это, дескать, ракурс такой, вполне, мол, художественный. Это — «даль свободного романа«, это жил да был я, такой-сякой, средь тараканов и друзей, на поприще любви и безнадёги, это чуть ли даже не торовский «Уолден», «Жизнь в лесу», отчасти даже, может, «Моби Дик» (кстати: Изосим рассказывал, как нашёл однажды у себя дома огромного таракана-альбиноса — вот он, Моби Дик нашей городской цивилизации!)…
Встряхивание, тормошение, освежение приёмов мысле- и формообразующие структуры. Всякий из нас, в общем-то, совершает свой собственный сдвиг по фазе… Шаг влево, шаг вправо… Попытка рвануть за колючку, за флажки… Метафизика опять же. С её планетарным охватом…
Между прочим, Ерёма назвал своё издательство «Моби Дик»…
8.09.93 (18-53)
Ехидный Вс.Некрасов, «завёрнутый» К.Кедров (с Е.Кацюбой), слюнобрызгающий Д.А.Пригов, захлебнувшийся В.Сорокин и др. — всё-таки славные они все ребята, лётчики-испытатели, работники языка, лабораторники-ёрники, которых охаять всякий может (и горазд) — по настроению ли, по эстетической ли чуждости, аль почему ещё… Но всякий творец уж тем хорош, что собственную веху, собственный — именной — костыль загоняет в пространство искусства, каковой потом в процессе социально-исторического электролиза покрывается золотом, серебром или медью — чем угодно…
А провокация, эпатаж? — что ж, это обычный художественный приём, жест, призванный раззадорить сонное внимание индифферентного читателя.
8.09.93 (20-08)
Или вот Лидия Яковлевна Гинзбург (Царствие ей Небесное). Разве её блокадные записки — это только дневники? Впрочем, никто уже, кажется, не спорит, что это документальная проза, проза non-fiction. Но какова степень её художественности и в чём она? В точности деталей, в своеобычности ракурса, в интеллектуальном запасе, глубине авторской личности? Скорее всего — всё вместе. И ещё, знамо дело, то самое «чуть-чуть»…
Ну да, стародавняя дискуссия обо всём этом вспоминается. Но сегодня эта проблема, получив новый сдвиг по фазе, получает некое иное освещение.
А Монтень? А поздний Олеша?.. Перегородки между жанрами, они всё-таки достаточно условны. Условность липнет к условности и получается в итоге чистейший Витгенштейн… Да… Пущай критики разбираются. Не наше это дело.
Или вот ещё одна Яковлевна — Надежда Мандельштам…
Вот это были женщины! (Когда они умирают — такие!! — это кажется особенно нелепым: уж их-то, думаешь, за что?)
А монографии Льва Николаевича Гумилёва (мир праху его) — чем не романы?..
8.09.93 (21-29)
Судьба есть структура. Своего рода кристаллическая решётка (шаг влево, шаг вправо)… Сложнейшая структура всякого человека составлена из множества субструктур, как-то: вселенские, космические, планетарные, инкарнационно-наследственные, физико-геометрические, химические, полевые, энергоинформационные, биологические, исторические, социальные, психические и многие, многие, многие другие (и несть им числа).
А посему «куда ж нам плыть» — нам ли сие решать?..
