(10-16) Шумная, суетная жизнь нынешнего городского населения, отягощённая отравленной средой, тяжёлой едой, какофонией радио, телевидения, назойливым интернетом и прочей вездесущей техникой и электроникой (вводящей в разрушительный соблазн безудержной развлекаловки и консьюмеризма), обращает психическую энергию человека (беззащитную и нежную) в дикий, агрессивный (и грязный) сумбур, что становится полновластным хозяином и диктатором сей безнадёжно изуродованной жизни: отсюда новое явление последних лет — дауншифтинг (downshifting): побег в девственную глубинку, ещё не изнасилованную нынешней цивилизацией.
Тишина и покой на лоне природы и вправду, как хлеб (хотя мы, праноеды и веган-сыроеды, хлеба не едим), необходимы нынешнему зачумлённому человеку: отсюда неимоверно возросший в последние годы дачно-огородный бум, ведь надо же, дабы вконец не загубить измочаленную психику, хоть иногда отпадать, отвлекаться от тотального давления этого безумного городского морока!..
(13-08) Потихоньку — всё же! — возвращаюсь к веган-сыроедению, не прерывая однако исступлённых попыток расширить сознание и овладеть в более полной и рационально осознаваемой мере космопсихической энергией пространства и своего Высшего «Я» (Атмана), которой каждый из нас худо-бедно владеет и без того, но, увы, крайне бессознательно и неэффективно.
Строгое моё веган-сыроедение будет теперь лишь одним из базовых аскетических упражнений, той дисциплиной, что, вкупе с физическими упражнениями, медитативными и иными практиками, поможет освобождению моего сознания, стеснённого пагубным давлением цивилизации, для овладения им космической энергией психожизни, а точнее, актуальными возможностями её могучего эволюционного начала.
Всё тотально связано со всем, и поэтому наши определения чего бы то ни было волей-неволей искажают и само определяемое, и всё, что его окружает. Когда мы что-то оПРЕДЕЛяем, судим, идентифицируем, сличая с неким условным алгоритмом, некоей матрицей, мы ведь, по сути, вырываем предмет из контекста, из мирового континуума, навешиваем на него свой ярлык, а также заодно и дробим неделимую реальность на бессмысленные куски и как таковые не существующие, мёртвые фрагменты.
С другой стороны, это наше аналитическое разбирание игрушек, доставшихся нам судьбой, на отдельные винтики и шпунтики тоже ведь входит в общемировое единство, как одна из насущных функций бытия (ибо ненасущных функций у него, по определению, нет), ибо всё что есть зачем-нибудь да надобно вселенной и иным, чем оно есть, быть не может. Но мы до сих пор вкушаем запретные плоды с Древа познания добра и зла, спеша судить и карать не окружающую нас реальность, а своё о ней заведомо превратное представление.
Нам не дано предугадать, какую роль в общемировых процессах может сыграть та или иная безделица, что значит то или иное событие в космической тотальности бытия. Но раз оно произошло, нам приходится признать его неизбежность и необходимость в целокупном контексте мирового единства.
Стоит догадаться, что ты есть то, что есть весь этот неделимый мир (раз уж он неделим) и что ты сам, как богоравный мировой пан, выбрал всё, что сейчас с тобой происходит, выбрал не выбирая, ибо то, что случилось — не могло не случиться, и Бог такой же хозяин этой жизни, как и ты, и наше светило, наше солнце светит, в принципе, как хочет, и в этом смысле, когда стирается всякая разница между свободой и несвободой, ты такой же Бог, как и всё остальное бытие, раз вы с ним единое и неделимое целое, и зачем тебе ещё чего-то хотеть и, соответственно, страдать понапрасну, зачем проецировать свои комплексные проекции в какое-то надуманное, уже сдохшее прошлое или в фантастическое, мифическое будущее, бутафорское хранилище нашего призрачного, кукольного счастья.
Конечно, страдания дали тебе ощущение экзистенциальных глубин бытия и научили тебя сопереживать тем человеческим бедам, горестям и страстям, какие мы в огромных количествах видим вокруг на планете Земля. Они учат нас стыдиться своего эгоизма и заставляют думать, как можно помочь этим многочисленным страждущим.
Но почему в самых бедных, в самых нищих странах люди улыбаются и радуются жизни намного больше, чем в относительно благополучных странах? А самый большой уровень самоубийств на планете в процентном отношении наблюдается сегодня в самых, по сути, благополучных странах мира — странах Скандинавии. Дело в том, что иногда, может быть, пострадать и полезно, но лишь до тех самых пор, когда вдруг поймёшь, что страдание не только бессмысленно и не нужно, но и пагубно — тлетворно и зловредно, ибо является ключевой причиной всех несчастий и бед на земле, всех преступлений, убийств, войн и прочих насильственных и бесчеловечных акций.
Миф о несчастной жизни сотворяется реакционными историями о прошлом и будущем, куда проецируются все, по определению, убогие и ограниченные опредения, утверждения и ярлыки. Эти истории развёртываются во времени, в диахронической плоскости, грубо вырванной из бытийной целокупности, но именно так моделируются все эти выдуманные сказки о горестной судьбе и несчастной жизни. Выбив из-под ног аляповатого мешка с человеческими несчастьями табуретку этих темпоральных проекций, мы избавляемся от обузы надуманных представлений о реальности и лицом к лицу оказываемся перед неопределимой таковостью настоящего.
Убрав болевые — а по сути, искусственно продлевающие боль — проекции, отпустив ситуацию на бессловесный простор мировой целокупности и просто позволяя быть всему, что есть, таким, каково оно есть, мы расширяем «миг между прошлым и будущим», отпускаем пружину настоящего, отчего оно расслабляется и заполняет собою всё, каким оно ведь, по-настоящему, и является.
Нас могут сделать несчастными только наши собственные мысли. Наши интерпретации. Оценки. Рамки. Ярлыки. Именования. Определения. Сам культурно-цивилизаторский, аналитический способ нашего мышления. Поверяющий алгеброй гармонию неопределимого и неделимого целого. По сути наше мышление есть вербальный нарратив, темпоральная знаковая последовательность, довольно искусственная конструкция которой обречена на диахроническое мультиплицирование логического пути из условной точки А в условную точку Б, вторичная, многажды отражённая от самой себя виртуальная история развёртываемой во времени истории наших нескончаемых претерпеваний всего и вся. В таком — мультипроекционном — аспекте взятая история наших действий и поступков обречена на пере-переживание, пере-пересказ, на нескончаемое умножение и пролонгирование тягостных страданий. Как историки и простые люди по многу тысяч раз пересказывают на разные лады ключевые события того или иного государства, так и каждый из нас по многу раз перевоссоздаёт внутри себя легенду собственной жизни, свой персональный идентификационный сюжет, свою персонажную биографию в свете своих общеупотребимых социальных ролевых функций («мальчик», «девочка», «сын», «дочь», «отец», «мать», «специалист», «водитель», «рабочий», «бедный», «богатый», «прилежный», «нерадивый», «хороший», «плохой», «успешный», «неуспешный», «уважаемый», «неуважаемый» и т.д.). Но мы вовсе не то, что мы о себе (в этом плане) думаем.
Мы автоматически, бессознательно отождествляем себя со своим (оказывается, оно не наше) мышлением и как раз поэтому неизбежно становимся несчастными. Чтобы перестать себя с ним отождествлять, достаточно себе периодически напоминать, что мысли, которые сами собой продуцируются в данный момент у нас в голове, делают нас несчастными, ибо они есть безжизненный продукт нашего мозгового компьютера, нашего рационально-логического эго-ума, а эго-ум — это просто такая словомолотилка, такой словесно-поносный робот у нас в голове, который комментирует и оценивает всё, что мы слышим, всё, что мы видим, всё, что мы чувствуем и т.д. с точки зрения нашего прежнего знания, то есть сравнивая, сличая всё новое со всем старым, что записано на его жёстком диске, в архивах-заначках его памяти, его опыта, его комплексов и фобий.
Взор нашего мышления всегда обращён вспять. Если всю жизнь ему слепо верить и следовать, будешь всю жизнь безнадёжным стариком, неспособным ни к чему новому и живому. Будешь живым мертвецом. Будешь всё время всем недовольным, будешь непрерывно бурчать на те обстоятельства, о которых всегда спешит нам напомнить наше мышление, обожающее носиться с им же вовремя придуманными (надуманными) несчастьями.
Боже, ну что за погода за окном — опять дождь!.. Ну что это за погода такая — опять солнце жарит и палит до невозможности, такая сушь, аж дышать нечем!.. Опять безветрие сплошное, духота и штиль!.. Это надо же — опять задувает ветродуй, продувает аж до печонок!..
Нашему эго-уму для порождения всё время негодующего и изоляционистского мышления до зареза нужны враги — хоть и в виде треклятой погоды. Эго-ум живёт в нас за железным занавесом, лелеет его и всё время наращивает и укрепляет, как делает сегодня Северная Корея или Советский Союз в прошлом. Подобным деспотиям для обозначения своей горделивой отдельности, как хлеб, необходимо изображать из себя перманентную жертву мифической угрозы извне.
Выдуманные истории эго-ума стремятся стать драмами, порождают конфликты, реагируют на окружающие события сугубо антиномически: на «белое» отвечают «чёрное», на «низкое» — «высокое», на «да» — «нет». Эго-ум — это такой как бы обиженный на весь белый свет подросток у нас в голове, что самоутверждается за счёт отталкивания от всего окружающего.
«Ах, опять это дождь!» «Мерзавец, опять он не позвонил!» «Я, как дурак, два часа её ждал, но она опять не пришла!» Если бы в нашей жизни не было этих сюжетов, жизнь была бы проста и прекрасна.
Если ты в Сейчас, ты точно не страдаешь. Если ты несчастен, медитируй, задержись в Здесь и Сейчас, и все беды и злосчастья сгорят в его молчаливом огне. Наблюдай за собой, когда не торопишься судить окружающее, а позволяешь ему просто быть, никак его для себя не определяя, не наделяя его никакими ярлыками, именами и ролями. Не реагируй на него, не рефлексируй по его поводу, отпусти его от себя и себя от него. Вам нечего делить со всей этой действительностью, ибо через вас течёт единая сила универсума, для которой не существует нашей болезненной, злобной раздвоенности. «Любите врагов ваших»: вы и они — одно. Когда ты полностью пребываешь в сознании, ты не страдаешь.
Но мы так привыкли к бесчисленным разновидностям своего повседневного, рутинного раздражения, нетерпения, гнева, возмущения, страха, крика, своей обиды, жалобы, всего того, что так удовлетворяет наше сладострастно-загребущее, до безобразия разжиревшее «Я», увязшее в собственных отходах эго… Всё чаще ловя себя за фалды этих своих привычных реакций, вы постепенно можете научиться опознавать и останавливать их в самом начале их зарождения, если скажете себе: «Прямо сейчас я создаю страдание на свою голову». Проработав в себе природу этого машинального реагирования, вы со временем сделаете открытие, что за каждой неприятностью кроется некий тайный урок и подарок, за всяким злом — добро. Как в басне итоговая мораль, добрая подсказка, расшифровка образа, драгоценного секрета притчи, следующая за смиренным приятием происходящего, как гостинец для малого ребёнка или заслуженное вознаграждение прилежному ученику.
Привнеси это приятие в своё неприятие. Сдайся своей настырной неуступчивости. С улыбкой прими своё раздражение, неверие, свою зависть и обиду. Прими наконец тот безутешный факт, что ты не в силах ничего принять! Вселенная (и ты внутри неё) неделима и существует всем своим куском! Её-то хоть ты не отвергаешь? А если ты принимаешь вселенную такой, как она есть, то и себя со всем, что есть в тебе, тебе приходится принять, как дружное вселенское единство, где всё всему равновелико и не делится на своих и чужих…
Лучший учитель — боль. Чем больше ей противишься, тем тебе же хуже. Прими её, и она незаметно от тебя отделится. Хотя бы чуть-чуть, да отделится. Да, ты по-прежнему будешь страдать от этой боли, но ты осознанно приносишь её в жертву неделимой вселенной или, другими словами, Богу, ведь всё, что есть, — некий урок от Него, а значит какой смысл сопротивляться неизбежному, Богу, вселенной?
«Христос на кресте улыбался и даже смеялся почти«: когда Он сдал себя на поруки Всевышнему, груз тяжкой ответственности, непосильный жертвенный крест упал с Его плеч. И Христос стал настолько лёгким, что вознёсся на небеса. «Да будет не Моя воля, но Твоя».
Так боль и страдание, страх и отчаяние через осознанное приятие, примирение, отпускание и расслабление, через медитацию и сдачу себя на поруки Всевышнему неожиданно оказываются вратами в сакральное, трансцендентное измерение бытия.
Представьте, что мир вокруг вас начисто исчез. Закрыв глаза, загляните вглубь себя. Там, внутри вас, единственная реальность, оставшаяся в мире после его исчезновения. Смотрите, смотрите, смотрите в неё, спокойно, проницательно и глубоко, бесстрастно и беспристрастно, смотрите в это месиво ваших застарелых желаний, обид, треволнений, житейских забот, в это болото гордыни и суетных конвульсий века сего, в эту кашу тоски и надрыва, напрасных метаний душевных меж навязанных вам извне надежд и мечтаний дурацких…
Смело ныряйте в это издёрганное болото, пропадайте в нём пропадом со всеми своими потрохами, отстранённо наблюдая, как этот искусственно надуманный вашим умишкой клубок искусственных хотений и мотиваций, душевных страданий и сгустков горя исчезает, распадается у вас на глазах — и больше не властно над вами. То, чему вы прежде придавали слишком большое значение, оказалось сущей ерундой, умозрительной пустышкой, мешающей вам быть по-настоящему лёгким и свободным, как воздушный шарик… Стоило лишь вглядеться внимательно и бесстрашно в подоплёку своих изо дня в день накапливающихся обид и разочарований, неразрешимых, казалось бы, задач и долгов, мучений и страхов, и все они с лёгкостью сходят на нет, ведь все их придумал ваш ум хитроловкий, у которого одна цель — через ваши привязанности привязать вас к вашей привычной «зоне комфорта»: ваши застарелые привязанности — это ржавая цепь, а ваш закосневший умишко — это чугунная гиря, намертво притороченная сей цепью к вашим затёкшим вконец конечностям…
Грязное и вонючее месиво ваших внутренних ментальных залежей, вашей внутренней помойки расступается, распадается и исчезает в никуда, уступая место жгучему свету, что струится оттуда — из сокровенных глубин, обиталища самой истины и высшего смысла — и заливает вас всё больше и больше: вы свободны, этот свет глубин освободил вас из смердящего заточения в кромешных миазмах вашего умственного эго, он так выжигает собой всё ваше внутреннее дерьмо и так проникает в каждую клеточку вашего тела, что вы сами становитесь этим светом. Он и вы — одной крови! Он, этот вселенский свет, конец и начало, альфа и омега мира, смысл, прана и правда жизни открывает вам новые перспективы!
И вот болото вашей прошлой унылой жизни наконец осталось позади, оно высохло и сгорело в лучах вселенского солнца, путь к которому вы обнаружили в ваших собственных сокровенных глубинах. Теперь внутри у вас — сухо и светло.
Теперь, когда вы откроете глаза, вы обнаружите, что внешний ваш мир изменился так же, как и внутренний, — он уже — будто омытый ключевой водой или горным рассветом… Всё былое ушло — всё теперь новое, новая земля и новое небо. Начните теперь вашу жизнь сначала — с чистого листа — в этом свете вашего освобождения от прежних долгов и привязанностей. Вы обрели свой внутренний свет: не забывайте о нём никогда — и светитесь им изнутри всегда и везде!
На примере Н.В.Гоголя и Л.Н.Толстого мы отчётливо видим, насколько вредны художнику голое умозрение и трезво размеренное благоразумие, освобождённые от творческого, бессознательно-интуитивного произвола, который есть не что иное, как богоборчество.
Богоборчество — это вовсе не атеизм и не борьба с Богом, а тем более с верой как таковой: это есть культурная, аксиологическая работа в контексте божественной иерархии по омоложению-освежению составляющих её ценностей, по их очищению от одряхлелых и омертвелых культурных тканей и напластований. Окружая божественные, а значит метакультурные, ценности своими железобетонными дамбами, культура поначалу помогает эти ценности воспринимать и обживать, но в итоге окончательно их собой замуровывает — погребает… И тогда приходят богоборцы… Иисус Христос был таким богоборцем. И «антихристианин» Фридрих Ницше. И неистовый Джироламо Савонарола. И антиклерикал Мартин Лютер. И антиклерикал Лев Толстой. И въедливо-язвительный Серён Киркегор. И громокипяще-апокалиптичный Лев Шестов.
Религия есть не какое бы то ни было учение, не философия, не этика, не право. Церковь есть не клуб, не школа, не социальный, не государственный институт, не учреждение по регистрации рождений, браков, смертей, излечению больных и отпущению грехов… Религия и Церковь как невеста Христова в первую голову озабочены движением и взрастанием духа в человеке — в стороне от всех мирских и социальных процессов. Поэтому в убийце, например, религию и церковь заботит (должно заботить) не то, что заботит в нём органы государства и права…
А Божья Благодать не за благие деяния может снизойти на того или иного человека, а за то духовное преображение в нём, что способствовало свершению сих деяний. В божественном измерении и слово, и мысль (даже самые будто бы случайные и мимолётные) — уже, а то и прежде всего — дело, деяние души или духа.
Благие, в эссенциально-божественном смысле, намерения иногда поневоле приводят и к недобрым, в экзистенциально-житейском смысле, деяниям. «Пути Господни неисповедимы…»
В каждом существе бесчисленное множество лазеек есть, через которые оно может, в принципе, улететь куда угодно в любое время дня и ночи, ежели только захочет. Другое дело, что существо сие не ведает как ему — откуда и куда — захотеть: взять вот так и внепространственно-вневременно захотеть… Впрочем, человеку как субстанциальному сверхпространственно-сверхвременному деятелю это, в общем-то, вполне по силам…
Время твоё — в твоих руках, ты можешь сделать с ним всё, что захочешь. Ты можешь секунду свою раздвинуть до размеров вечности (где время и пространство тождественны и взаимозаменяемы). Другое дело, что ты не ведаешь, где и как сия секунда дрожит, с чем и с кем она дружит, где-как и чем-кем со-держится это твоё-не твоё внепространственно-вневременное могу-щество и хочу-щество…
Человек, в принципе, совершенно свободен (благодаря тому, что, в отличие от всех прочих животных, обладает чрезвычайно центрированной самостью, то есть богатейшим арсеналом обратных связей культурно репродуцирующего себя самосознания), но он (чем дальше, тем больше) вольно или невольно, сознательно или бессознательно эту свою свободу ограничивает — в соответствии с той иерархией ценностей, которую опять же он сам и выстроил в себе собственной культурно-духовной или культурно-бездуховной работой (вся беда в том, что чаще всего он скор на выстраиванье надуманных, скоропортящихся «ценностей» и бессилен или попросту ленив для приоткрытия подлинных — алетейных — ценностей, которых на самом деле очень и очень немного).
Бог слишком непосредственно и слишком детально не помогает человеку отделять его зёрна от плевел: человек должен делать это сам, но если он, наделённый «образом и подобием Божиим» (центрированной самостью), делает это в виду Бога, культурно-опосредованно определяющего надличную вертикаль человеческого духа, ему будет легче (яснее) делать своё дело, если оно не служит абсолютному злу (Сатане), и труднее (смутнее), если оно не служит абсолютному добру (Провидению).
Бог — не участник наших дел, Он как бы наш внепространственно-вневременной Соглядатай, не видящий вдобавок всех наших конкретностей так, как видим их мы. Потому зачастую и кажется, что Его как будто бы и нет. Вот так Он и есть, что как бы Его и нет (и даже более того): в этом и проблема. От этого и вопрошания, и недоумения, и сомнения… Однако Он, Творец и Соглядатай, вынуждает-таки человека себя культурно раздвигать и поднимать, себя корректно объективировать, дабы видеть, познавать себя с Его стороны и подвергать себя Его надличному суду.
С психоаналитической точки зрения, сей верховный Соглядатай — это, конечно, не Бог, а проекция нашего внутреннего бессознательного стремления иметь над собой, до себя и вокруг себя некий сверхбиологический культурный сверхсмысл, сверхсимвол папы-патриарха, через который мы могли бы рефлексивно-объективированно сублимировать свои невротически вытесняемые в тёмные подвалы бессознательного основные животные влечения (а других — в этом, психоаналитическом, ракурсе — и не бывает).
Прошу Наденьку справиться о трудах крупного советского таракановеда Г.Я.Бей-Биенко, — которые могут пригодиться для моей «Структуры таракана». Она, смахнув со лба волосы (новая, современная, причёска), кивает, записывает фамилию в записную книжку, прячёт её в сумочку. Мы выпиваем по рюмочке её любимого «Амаретто» (приторная дрянь!). Потом едим какую-то рыбу (я в ней не разбираюсь). Она щурит свои зелёные глаза, рассказывает о какой-то встрече с работниками искусств, но эти её кошачьи глаза пристально меня прощупывают и будто никак к этому рассказу не относятся, будто они сами по себе, отдельно. А может, я просто всё это выдумываю. Я мнителен. Простодушие даётся мне с трудом. Начинаю вдруг выдавать что-нибудь заумное, увлекаюсь, забываюсь. Натыкаюсь на эти её недоумённо застывшие глаза — прикусываю язык. Но — поздно… Она становится язвительной, когда ревнует меня к литературе. Ей не хватает с моей стороны рыцарских жестов, знаков внимания, нежностей, хотя бы ласкательных слов. Я же вижу — она чувствует себя обманутой. Но когда ей особенно этого нужно — мне особенно лень эти знаки выказывать. На днях она записалась в секцию аэробики и шейпинга. Показывает мне походку бедром вперёд с изгиляющимся задом: теперь моя очередь язвить. Купила модную дамскую кепку, — натянув её набекрень, снова, виляя, прохаживается по комнате. Выдавливаю что-то формальное. Я должен быть восторженным. Но я прозаичен и скушен. Я догадываюсь, что о счастье можно лишь грезить, что близко его не бывает, ностальгировать можно лишь вдали от родины.
Она опять о чём-то рассказывает, отрешённой мордой я изображаю внимание, киваю, киваю, и вдруг замечаю на полу с опаской бегущего таракана — внимательно наблюдаю, как он огибает ножки стола и скрывается под секретером.
30.11.93 (23-48)
Утром поднимаюсь теперь около пяти часов (чтобы успеть на завод). В этом (раннем вставании) есть своя прелесть, и вообще — почему-то это мне интересно: прежде чем ложиться, ночью, посмотреть за окно и с удовлетворением отметить, что все окна близлежащих (и близстоящих) домов совершенно темны, а теперь вот ещё, восстав от сна (посредством двух, дублирующих друг друга, будильников) с тем же удовлетворением озираю я окрестный мрак…
Время, — говорит И.Пригожин, — это конструкция Пространства. Но без книг нашу жизнь (такую, по крайней мере, какой мы располагаем в данной ситуации Времени-Пространства) было бы трудно нашпиговывать смыслами. «В истории нашего вида, в истории «сапиенса», книга — феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. <…> книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это в свою очередь, как вякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению. Бегство это — бегство в сторону личности, в сторону частности» (И.Бродский).
Сегодня после работы (дал слабину) говорил матушке о чуждости мне той работы, какой я теперь вынужден заниматься, о том, как непросто мне (м.б. поначалу) в непривычной, незнакомой среде, как задубел я на аэродромной холодрыге, как выбит из родимой колеи письмослагания, из-за чего, чтобы что-нибудь нынче написать, придётся м.б. до ночи настраиваться на необходимый лад… А матушка с такой лёгкостью советует мне сегодня ничего не писать, что я немею, не в силах объяснить ей, насколько чудовищным (по крайней мере сегодня) кажется мне этот её совет.
Из приёмника — рассказ (чересчур популярный) о Сократе и Платоне.
Где-то опять авария — батареи ледяные.
Лакаю чифирь — напиток богов.
Зима. Мороз. Снежная белизна. Чёрный мусорный бак: на краю его компактно сидит всякое повидавшая белая кошка. Снизу на неё, махая в воздухе сильным хвостом, исступлённо лает, и чуть ли уже не захлёбывается в этом праведном своём исступлении, большая собачара цвета прелой залежалой белизны…
Кошачья невозмутимость, этот по-матерински мудрый, и даже доброжелательный, взгляд свысока, это меня восхитило.
Взгляд уходящего Сократа… который говорил о том, что доверять стоит только собственному внутреннему (божественному) голосу (демонию) и что в мире существует так много вещей, без коих можно преспокойно жить…
Кое-как ковыляя на ватных ногах, Сузукар вывалился из сонного душного царства Ёрмунганда и жадно хватал пересохшим ртом предутренний воздух бескрайнего, ничем не стесняемого, дола…
Справа, из-за озера Зерван, вырвался багровый, что-то новое и обнадёживающее сулящий, край огромного светила — начинался восход, — и Сузукар смахнул с себя последние лохмотья загробного сна. Ещё не понимая зачем, он побежал на конюшню, и скоро уже скакал к озеру Зерван, до которого было не больше пяти оргий…
Отпустив Архилоха, любовался восходом, который и вправду сулил, сулил на этот раз новые откровения, новые чудеса.
А с восходом здешней звезды и здешнее колдовское озеро разгоралось, пламенело, искрило и поигрывало бликами, зазывая навеки забыться — погрузиться в его утробные неподвижно-грузные глубины…
Не помня себя, заворожённый Сузукар присел у самой кромки лениво пошевеливающейся воды и, исходя непонятной истомой, медленно потянулся к ней правой своей рукой, и коснулся её, а потом и погрузил в неё почти всю руку, чуть не до самого плеча — блаженная прохлада нетерпеливо побежала по его разгорячённому телу… Застучав зубами, Сузукар в попытке овладеть собой и воспротивиться колдовской ласке по-звериному зарычал, с силой вырвал отяжелевшую руку из жадной пасти хищного озера, отполз немного назад и упал затылком на тёплый песок…
Глядел на протуберанцы пылающего неба.
Левый глаз затягивало сонной плёнкой — веко, медленно тяжелея, неумолимо закрывалось… И всё его тело, грозно грузнея, уже с силой вдавливалось в ещё не остывшую за ночь чашу берегового песка…
29.11.93 (18-25)
В Москве (да и в Питере тож) за последние годы образовалось (расплодилось) множество махоньких, узкополосных (редкоземельных, как сказал был Д.Ю.Цесельчук) галереек, философских, политических, пиитических, джаз- и рок-клубов, музыкальных гостиных, всевозможных студий, штудий и т.д. Не провозвестники ли это будущего ренессанса? А за бдительной Петровкой-38, прядая усищами, устроился рок-клуб «Белый таракан»…
Как-то мой старый сослуживец Санька Тананыхин подарил мне, как старому чифирщику, пачку грузинского чая, что несколько лет провалялась у него в кладовке… И вот, собравшись через несколько дней заварить свежего чайку, открываю я эту пачку, а из неё — фр-р-р! — выпрыгивает и разбегается в разные стороны добрый десяток совершенно диких прусаков (а в те годы во времянке, которую я снимал, тараканы у меня почему-то не водились, водились лишь милые книжные мышата).
Зря я, как выяснилось, посмеивался над Ч.Ломброзо. В русском издании газеты «Нью-Йорк таймс» (№22, 1993), которую мне недавно подарил небезызвестный читателю Иван Новицкий (по кличке «Мамонт самиздата»), помещена статья Натали Энджер «Божий дар в смирительной рубашке», где читаем: «Всё новые и новые исследования показывают, что люди искусства чаще страдают от необычайно резких перепадов настроения, и в частности, маниакальной и глубокой депрессией. <…> Как указывает д-р Кей редфилд Джеймисон в своей последней книге «Опалённые огнём: маниакально-депрессивные заболевания и художественный темперамент» <…>, вышедшей в издательстве Free Press, перечень художников, несомненно страдавших маниакально-депрессивными состояниями или глубокой депрессиейЮ похож на пантеон славы. Вот только некоторые имена из этого списка: лорд Байрон, Перси Биш Шелли, Герман Мелвилл, Роберт Шуман, Вирджиния Вульф, Сэмюэл Тейлор Колридж, Роберт Лоуэлл, Теодор Ретке. <…> Некоторые учёные предполагают, что поскольку страдающие маниакально-депрессивным психозом всегда мечутся на «биохимическом экспрессе» между эмоциональными крайностями, связи в их мозге оказываются более сложными, а сам мозг демонстрирует большую пластичность, чем мозг менее «подвижного» вида. Восприимчивость к новой информации может позволить лицам с душевными расстройствами соединять казалось бы несовместимые мысли и преобразовывать обыденное в необычайное, — а это и есть сущность художественного творчества».
Ну что ты будешь делать! — не внимая протестам тьмутараканской общественности, автор «Структуры таракана» продолжает изощряться в убиении моих бедных собратьев, да ещё смел, негодяй, поминать в своих писаниях святые заповеди Христа и непротивленца Льва Толстого.
Последняя его жертва — чёрный мягкий собрат, превращённый огромным шлёпанцем в мокрое место. Смысл и цель — всегда вне человека. «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым». (Притчи, 6:6)
Конечно, чёрный апостол был любопытен и в своём познании мира, вероятно, заходил слишком далеко, но разве только смерть была ему уделом, этот благородный санитар, может, сгрыз бы ещё на своём веку не одну тысячу хлебных крошек, оброненных тобою в извечной твоей суете, человек, жестокое четвероногое чудище и т.д.
Мы, тараканы, суть природа в чистом виде, а, как сказал один человеческий мудрец*, «природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те, которые придумываем мы» (т.е. вы — человеки). Таракан простодушен и чист, ибо его структура проста и очевидна. Но в этом-то и тайна (как и тайна атома, как и тайна вакуума, как и тайна горчичного зерна). Своей природной, хоть и неведомой нам (и вам), очевидностью таракан — прекрасен.
Засим — цулую. Ваш Мафусаил.
27.11.93 (00-28)
Некая (конечно, сегодняшней особиной опосредованная) параллель с античностью брезжится-сквозит в нынешнем, к tabula rasa изначалья тяготеющему, времени. А посему — вот вам преамбула к моей, античному роману посвящённой, курсовой, резюме которой я уже имел наглость представить вам, господа, в одной из предыдущих главок.
«То, что ныне называют античностью, вбирает в себя такое множество самых неоднозначных и до сих пор во многом ещё загадочных для науки явлений и проблем, что вякие подступы к её (античности) заповедным областям требуют известной осторожности и неспешной осмотрительности. Вульгарно-социологические и прочие упрощения, какие мы находим в нынешних учебниках, написанных с оглядкой на догматы марксистско-ленинской идеологии, приводят к безапелляционным выводам о решающем влиянии общественно-исторических формаций на становление и развитие культуры и искусства тех или иных народов… В действительности же мы имеем здесь такой сложный клубок противоречий и во многом неведомых нам ещё причин, что с раздачей приоритетов лучше не спешить. Что первичней — курица или яйцо? Подобные вопросы не всегда нуждаются в наших ответах. Конечно, невозможно отрицать влияние общинно-родовых отношений на структуру античной мифологии и вообще на представления о природе в целом, но чтобы установить степень этого и многих других, подчас труднораспознаваемых, влияний, мало изучить эту мифологию с нашей заоблачной двадцатовековой колокольни — неплохо было бы ещё влезть, как говорится, в шкуру античного человека, носителя таких представлений, которые настолько отличны от наших, что нам они уже теперь и вовсе недоступны, и не потому, что мы глупы, а потому, что они другие.
Господа Маркс и Энгельс, зациклившись на главенстве производственных отношений в историческом развитии общества, категорически утверждали, «без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки»…
Отчасти это, может быть, и так, но только отчасти. Нам же истоки зарождения «греческого чуда» представляются сейчас значительно более неоднозначными и загадочными, чем это представлялось вышеназванным господам.
Во всяком случае нынешняя ситуация не только в гуманитарных, но даже уже и в точных науках такова, что мы вынуждены, помимо прочих аспектов, заподозрить во всём этом определённое значение и неких метафизических, иррациональных факторов. Ведь мы до сих пор во многом ещё не знаем, что есть — есмь — ЧЕЛОВЕК, а особенно что представляет собой его мыслительная, духовная, метафизическая сущность (неотделимая, впрочем, от психофизической), каковая как раз и рождает величайшие произведения искусства, имеющие самостоятельное — природно-космическое — значение.
Укоренившееся ныне представление о прогрессе, как линейном процессе, ущербно и примитивно-высокомерно, — достоверные источники убеждают нас в том, что древний человек был ничколько не глупее нашего, а значит пустое умножение научных открытий, изобретений и «голой» информации само по себе не прибавляет человеку ни способностей, ни стремления к истине, ни мудрости. То есть люди разных времён отличаются не внутренней своей сущностью (которая практически неизменна), а внешними формами её выражения — образом жизни, обрядами, ритуалами, обычаями, моральными установками, знаковой символикой и проч. Кстати, всякому времени свойственна и своя мифология; мифы же древности, став архетипами и завладев нашей прапамятью, самым непосредственным образом участвуют в нашей повседневности, обиходе, в наших намерениях, поступках, словах и обычаях, в искусстве… Поэтому трижды справедливо выражение о том, что всё новое — это хорошо забытое (то есть архетипически освоенное) старое. Движение искусства (как и прогресс) — это иллюзия. Время меняет лишь систему координат, интерпретацию, ракурс взгляда, сущность же, истина — они остаются неизменными. Назови хлеб хоть хлебом, хоть самолётом, хлебом от этого он быть не перестанет.
Для древних греков эстетика, искусство, красота — внутренние атрибуты существенного, которое не подвластно ни времени, ни судьбе. Греки, с их рационалистическим чувством прекрасного, ориентировались на безусловные образцы, что могли явиться к ним только из прошлого, — поэтому Гомер был для них великим поэтом лишь постольку, поскольку по сравнению с другими наиболее адекватно и живо доносил до современников и потомков древние мифы, нерукотворная вечность которых не подлежала сомнению.
Но свежесть восприятия теряется, обряды и культы изнашиваются подобно старым одеждам; само тело требует со временем омовения в чистых и свежих водах, тело требует новых, свежих одежд (новых форм).
Депрессия, кризис Римской империи способствовали усталости античного мифа, или усталость античного мифа способствовала депрессии, кризису Римской империи… Во всяком случае причина зарождения античного романа видится нам в усталости античного мифа. В это время (~IIв. до н.э.) происходит смена эстетики творчества, открывающая дорогу своеволию, эксперименту, когда сближаются, монтируются прежде «далековатые понятия» и формы, когда начинает разрушаться герметичная мифологическая парадигма. Искусство начинает тяготеть к децентрализации-индивидуализации: творец-еретик, под шумок социально-общественной неразберихи, когда былые святыни уже не столь убедительны и величавы, как прежде, пытается вершить нечто кощунственно само-бытное, — и тогда в литературу неожиданно вступает реальный «маленький» человек, индивидуум с его собственным бытом (само-быт), уже не всегда всерьёз соотнесённым с божественно-космическим началом.
От частого употребления мифы истёрлись, скукожились и пожухли, иссохли и оскелетились, опростились и опростоволосились, и, выбирая между смертью и хоть какой-никакой, но жизнью, потихоньку прятались в тёмную пещеру коллективного бессознательного — становились архетипами. Своевольная мифологическая стихия, поначалу неуправляемая, интуитивная, развивалась, шлифовалась веками, и только потом её, освобождённые от всего лишнего, парадигмы, закрепившись в памяти поколений, становились основой, подсознанием новой, ещё только нарождающейся литературы».
Три дня и три ночи Сузукар, Курослеп и перс Мегазаб, время от времени сменяя друг друга, пытались добудиться Дергабула и его, казалось навек сломленных вечным сном, соратников — трясли их за плечи, хватали и дёргали за волосы, уши и носы, хлестали по щекам, щекотали им пятки и бока, — и сами почти потеряли счёт всякому времени за этим бессмысленным, как теперь выяснилось, занятием…
Дойдя же до полного исступления и еле держась на ногах, они к утру четвёртого дня сумели-таки осознать, что потеряли всякую способность к какой бы то ни было разумной деятельности, после чего, отложив принятие решения на неопределённый срок, дружно, хоть и не вполне уверенным шагом, отправились в верхние покои — отсыпаться… Но сон их был зыбким и тревожным — втайне от себя они невольно опасались, как бы и их не сломило ненароком то же самое непробудное забытьё…
Но очень скоро, тяжело дыша и размахивая руками, со своей лежанки вскочил взмокший Сузукар, которому вдруг приснилось, будто гигантский таракан, подобно вурдалаку, вцепился ему в горло, прогрыз в нём страшную дыру и, сладострастно урча, лакал из неё обильно хлещущую кровь…
26.11.93 (01-00)
Василий Захарченко во вчерашнем «Труде» пишет, что американские исследователи, используя сверхточные весы, обнаружили потерю веса у умирающих людей в момент их смерти в пределах от 2,5г. до 7г. Французский врач Ипполит Барадюк с помощью специальной фотоаппаратуры сделал серию снимков «души», покидающей умирающего. В этом же русле успешно работают и наши питерские учёные…
12 декабря — выборы в госдуму, федеральное собрание т референдум по новой конституции. Предвыборная кампания набирает свои назойливые, на все лады ревущие обороты. По нашему округу баллотируется некий бизнесмен (водочный король) Скорочкин, который завтра будет выступать в ДК «Старт», где он устраивает распродажу ТНП по сниженным ценам и бесплатный концерт группы «Доктор Ватсон». По телеку состоялись развлекательные выступления государственных оригиналов — Жириновского, Травкина и Говорухина, — смачно и вполне по-русски клеймивших нынешнюю власть и своих соперников… И вчера обиженный Ельцин, предупреждая подобные выступления, не преминул пригрозить, что такие, дескать, неэтичные действия будут впредь караться снятием с эфира и отстранением от выборов: президент хочет лишить подопытный народ его последних развлечений…
Вчера я получил неожиданное письмо от ранее упоминавшегося Жени Тюрина. Он предлагает мне свою дружбу, хвалит книжку, вспоминает наши многочисленные разговоры о литературе, о романе — каким он должен быть и как его писать. «Сейчас лихорадочно пишу роман» — сообщает он и спрашивает, приступил ли к своему роману я, который прожужжал ему все уши о том, как начал я что-то ковырять, копать и структурировать… Пишет, что «земную жизнь пройдя до половины», пора бы нам уже выходить на большую дорогу: «На Букер, на Букер, Андрюша, давай напишем что-нибудь»…
Это наивно, конечно, и смешно: на премию Букера выдвигаются уже достаточно известные имена. А чтобы сделать себе имя, надо печататься в престижных изданиях, а если не печататься, то изнурительно вращаться в сугубо определённых кругах, мелькать мотыльком егозливым — явно или опосредованно заниматься фабрикованием своего имиджа, своей легенды, невероятных о себе слухов. Для этого лучше всего жить в центре (во всяком случае — культурном). Небезызвестный мне Иван Новицкий затрачивает на всё это огромные усилия, но на него, беднягу, жалко смотреть. И скучно.
Она жила в дряхлом тараканьем домике на Полянке. Узкая дощатая лестница со скрипом. Запах тления и гнили. Тщедушная старушенция с махонькой белой собачкой на поводке выходит на прогулку, — чтобы их пропустить, мы с Наденькой прижимаемся к грязной стенке.
У Наденьки крохотная опрятная квартирка со старой, хоть и недорогой, обстановкой, доставшейся ей от прежних, ушедших на кладбище, хозяев.
Мы пили ритуальный чаёк за одноногим круглым столиком у окна, где выстроились в ряд разнокалиберные горшочки с кактусами всевозможных пород и сословий.
— Вот они, — говорит Наденька, печально улыбаясь, — мои братья и сёстры, я такая же, как они…
Я говорил в ответ что-то нечленораздельное, навроде того, что нет, я не верю, зря она на себя наговаривает…
Но, странное дело, Наденька мрачнела буквально на глазах.
Я о чём-то её спрашивал, пытался разговорить, но она почти не отвечала — поднялась из-за стола, бесцельно бродила по комнате, перекладывала с места на место какие-то вещи, книги… Потом начала судорожно зевать, слегка отворачиваясь и прикладывая рот ладошкой…
Ну что ж, я понял этот её намёк. Поблагодарил за приём. И откланялся.
Её нездоровится, — думал я, направляясь к метро, — должно быть, нервный шок после случившегося на Знаменке…
Со мной был бумажный клочок с номером её телефона. И её чудесная коса.
24.11.93 (00-49)
Глубинная жажда структуры.
Боже, сколько чепухи разбросал я вначале (а также и в середине) сих заметок дрожащей рукою оторопелого, и потому неразборчивого, сеятеля! — метания духа и нюха, жаждущих новой (для себя) структуры определяли сей параметров разброс. Но без метаний без этих, без сбирания неприметных каменьев с хронотопа этой, задрапированной туманом, дороги, не забрезжила бы мне сквозь драпировку хрусчатая моя структура…
Структурирование хаоса, гармонизация бытия — иного не дано. Обретение (всякий раз заново) чувства пути. По-ступок, ступание, воля (как свобода и потенция силы) и путь (как дорога и ступание по ней, топ-топ). То, что ищушь, никогда не найдёшь. Перестанешь искать, и найдёшь. А то, что надобно знать, знаешь — уже — изначально, ибо знание — заведомо — дано. Надо не искать, а сразу — брать. Хватательная цепкость ребёнка — в природе вещей. Будь ребёнком — по-ступай, не мудрствуя: мудрость — в хваткой ручонке младенца. Всё прейдёт — кроме этой ручонки. Не искать, а услышать, отгадать то, что в тебе — уже — ЕСТЬ: каркас.
На завод меня всё-таки решили взять — в порядке исключения (вняли просьбе отца, отдавшего заводу всю трудовую жизнь): сегодня занимался бумажным оформлением. Берут в качестве авиационного механика по планеру и двигателям 4 разряда, а потом обещали перевести радистом-локаторщиком, каковым я прежде уже работал.
…тело моё метнулось вправо под защиту домов, перекрывающих директрису обстрела… Иные тела тоже в мгновенье ока разметались на все четыре (и более)… Я прижался спиной к нагретой солнцем стене (в октябре случилось-таки запоздалое потепление), бездумно обдумывая ситуацию… И, видно, долго обдумывал. Взмокшая спина начинала уже остывать… Где же эти славные блюстители порядка?..
На улице снова появились редкие прохожие, — завидев кровавое тело с неестественно вывернутыми ногами и руками, старались обойти его подальше и быстрее покинуть жуткое место.
Но одна странная девушка, ступающая вразвалку в нелепом синем плаще-балахоне, со старомодной косой вороной на плече и круглыми глазами сестры милосердия на неторопливо скуластом лице, подошла к безобразному трупу: обхаживала его со всех сторон, охала и ахала, суетливо перебрасывая махонькую чёрную сумочку с плеча на плечо, и… Дождалась на свою участливую голову — очередная очередь разодрала размягчённый солнышком воздух над мостовой, срезала несколько веток американского клёна в скверике за правым моим плечом, замедленно и звеняще застыла в задавленных перепонках… несколько сизых голубей, толкаясь и оспаривая какие-то свои права, кружили друг подле друга, а потом, разобравшись, взмывали один за другим в бледноголубенькие небеса…
Опустив заторможенный взгляд, я увидел синий девушкин балахон, мешком лежащий рядом с коричневой кожаной курткой уже знакомого мне мертвеца… Тут я наконец-то пришёл в себя (уж пора бы!) — сорвался и побежал к этому синему («это очень благородно с твоей стороны!»). Я осматривал куда ей попало (попали), но так ничего и не заметил, только пахло почему-то палёной шерстью… Я отстранился от неё, но её роскошная толстая коса осталась в моей руке — ах, ей подстрелили (отстрелили) её косу, но как же она сама, цела ли?.. Я дёргал её за плечо — благородство благородством, но мне не терпелось поскорее отсюда (оттуда) убраться! Я дёрнул её посильнее — наконец она зашевелилась, неловко приподнялась…
Я подхватил её под руки, поволок было к своей стене, но она заперебирала ногами, пытаясь встать, просипела сдавленно и возмущённо: «Пустите меня!»
Н.А.Бердяев утверждал, что основу истории составляет свобода зла, что история нужна «для какой-то свершающейся в вечности драмы», а в итоге, окликая Ф.Фукуяму, заключал: «История только в том случае имеет положительный смысл, если она кончится».
Осмысляя негатив, наши пот, кровь и слёзы, мы корректируем своё понимание смысла истории и философии человеческой судьбы, мы корректируем, а то и меняем свои мировоззренческие координаты (из чего вовсе не следует, что мы из-за этого должны рвать на себе скудные свои волосы). Что ж, нам, конечно, и тяжко, и скользко, и смутно, но что нам ещё остаётся, как не преодолевать всё это, как вопреки всему не сохранять достоинство и не выходить на новый — позитивный — уровень познания (к чему бы это нас ни привело)?
Окликая Н.А.Бердяева, В.В.Налимов делает вывод: «Драма, совершающаяся в вечности, сейчас предстаёт перед нами как некий гигантский эксперимент, направленный на распаковку изначально существующих смыслов Мира. Мы оказываемся активными участниками, наделёнными свободой воли, не понимаемого нами до конца творческого процесса».
И даже если эта пресловутая свобода воли всего лишь только застарелая иллюзия, нарыв, фурункул на лбу, ублажающий наше непомерное иерархическое самолюбие, мы будем дрыгаться до последнего. Ещё одна попытка, ещё один рывок?.. Знамо дело.
Авось, не сдохнем. А сдохнем — опять народимся. А не народимся — и ладно. Спасение — в связующей силе стихий, в нарабатывании могучего сверхчувственного опыта…
Да-да, господа, — слушайте музыку революции…
9.11.93 (01-52)
Боже, четвёртый час ночи: то ли собака, то ли ребёнок воет и воет за дверью на лестнице… Жутко. Жутко…
Ух, нет, — вроде бы всё-таки собака. Тоскующий щенок, которого хазяева почему-то не пускают домой… А может, он и вовсе бездомный…