Подлинный — откровенный (апокалипсичный) — богоадаптер-самозванец (не в негативном вовсе смысле), экзистенциалист Иисус Христос по-гегелевски подошёл к проблеме столкновения неслиянно-нерасторжимых противоположностей, когда заземлил, овременил открытые прежде вневременные отвлечённости, однако поэтически сделал (оставил) систему асимметричной, открытой, а значит самодвижущейся, пульсирующей — живой: и припечатал её гербовым крестом Своим к вечности.

Христос и вправду Сын единородный Бога, ведь Он такое — и так — понял, и не только понял, но и донёс (адаптировал-редуцировал)  до нас, что это стало нам подлинным Откровением человеческого беспредела.

И в этом всём, что есть во всём (в том числе и в нас), и в этом беспределе, когда язык начинает заплетаться и склоняться к спасительному молчанью, к немоте неизъяснимости, в нас возникает вопрос — а Бог? — Его-то куда нам поставить, Неприкаянного?! Некуда нам Его ставить в сей тесноте понатыканного во всём всяко-разного. Бог — безместный, неуместный, не местный Он, не здешний и не всейный, никакойный бомж, ни одним из бесчисленных наблюдателей конкретно, явно не фиксируемый. Если бы было Ничто, то и там Ему не нашлось бы места, ведь и оно есть ВСЁ, есть ли оно или нет. Вот такой Он так и есть — Единственный, о Котором ничего сказать нельзя, что бы мы о Нём ни говорили.

Иные мыслители из жажды сопряжения с несопряжимым прилепляют к Нему адаптирующие элементы, прилепляют в том числе и для того, чтобы они сами могли о Нём что-нибудь поговорить, и желательно побольше, а чтобы больше о Нём говорить, надо больше Его адаптировать, когда вдруг — оп! — это уже и не Он, совсем, абсолютно не Он.

Мы Его чуем, чаем, лично и безлично участвуем в Нём и т.д., но не надо к нам Его приспосабливать, ведь после этого приспособления речь уже ведётся обо всём, о чём угодно (универсуме, абсолюте, гармонии, духе, субстанции, бытии, основании бытия, единстве истины и реальности, эссенции, экзистенции и т.д.), но только не о Нём. Больше всего мы так или иначе можем и любим говорить о себе, потому что мы сами и есть это непрестанное говорение — говорение эго.

Несмотря на предоставленную нам свободу, Бог произ-волен вступать с нами порой в самые что ни на есть тесные отношения — расчитать моменты этих встреч нам невозможно, однако к ним надо быть готовыми, поэтому некоторый опыт мистического постижения может нам всем для этого пригодиться, ведь Бог для связи с нами склонен, скорее всего, использовать непрямые высказывания, которые ещё называют указаниями судьбы.

Есть в христианстве особенное — последнее — дерзновение. Христос будто специально раздражает даже тех, кто поначалу пытается Его понять и по-доброму с ним обойтись, Он будто нарочно их провоцирует к тому, чтобы они обязательно захотели Его распять: мало ли было тогда лже-, а то и не лжепророков, к деятельности которых римские наместники проявляли достаточную терпимость, но многие ждали тогда справедливого царя и народного заступника, а Иисус облик имел чересчур неказистый, да якшался притом с недостойным простонародьем, с какими-то прощелыгами…

Муки Его на кресте и взывания к Богу вполне ясно говорят, что Он, как и всякий живой человек, вовсе не хотел быть распятым, но всё Его поведение до этого указывает на то, что Он всеми ниспосланными Ему силами толкал к этому сомневающийся в Нём народ и власть предержащих.

Видно, Ему (и Тому, Кто Его уполномочил) очень было нужно, чтобы дело зашло далеко, слишком далеко, так далеко, чтобы и тысячи лет спустя о нём позабыть не смогли…

Одни ищут, мечутся, рвут на себе волосы, бьются головой о стену, но не находят (или не всегда находят, а если и находят, то не обязательно потому, что метались и бились); другие же ничего специального не предпринимают, а то и, более того, чихают на всё с высокой колокольни, но им порой ни с того, ни с сего открывается — ВДРУГ…

«Я открылся не вопрошавшим обо Мне; Меня нашли не искавшие Меня» (Исайя, 65:1).