Дабы попасть в горизонталь, ни сил, ни мужества не нужно — надо просто распуститься, рассупониться, расслюнявиться и плыть по воле волн.

Христианин же держит и выверяет себя по вертикали веры — для этого ему приходится собирать и укреплять себя каждый день, ибо он, христианин, человек прямоходящий (Homo erectus); а ежели он и отклоняется порой от этой своей (и не только своей) вертикали, то, по крайней мере, знает от чего отклоняется.

Зло — всего лишь неизбежная погрешность, естественная ошибка подаренной человеку свободы, которая осуществляется им, конечным, а значит погрешным субъектом, в конечных реалиях конечной жизни. Но зло следует отличать от греха (хотя по-гречески грех — amortano — значит «промах, непопадание, минование цели»).

Если бедная старушка отрубит курице голову, дабы употребить сию птицу для естественного пропитания, она совершит вынужденное зло, но в телесных (падших) человеческих условиях оно не экспансивно, а незлобиво и смиренно; никому (казалось бы) от него хуже не будет (хотя кармическое утяжеление миру оно и прибавит)… Убивая птицу, старушка защищает свою Богом данную жизнь от голода и, надо полагать, не превышает при этом «пределов необходимой обороны». Старушка совершает зло, неизбежное в земных условиях борьбы за существование, — но греха на ней за это нет.

Грех выражается в нашем нежелании и неумении пользоваться свободой, даденной нам во исполнение себя пред Богом.

Надо уметь слышать Бога в себе, Который, соразмеряя в нас свободу с судьбою, результирует их векторными сигналами, образующими призвание, а через при-звание, через этот Божий в нас зов мы вольны осуществить или не осуществить потом Божий замысел о нас: первый путь — по вере, второй — по греху. «Всё, что не по вере, грех» (Рим., 14:23).

Когда Л.Н.Толстой разуверился в своём писательском призвании? — когда понял, не умозрительно, а непосредственно понял, что он умрёт, что и он, такой разгениальный художник, смертен так же, как какая-нибудь неграмотная старушонка, что, не умея подписаться, рисует корявый крестик…

Сосущая тоска вселенского одиночества настигает нас тогда, когда мы, изменяя себе, отпадаем от своего призвания, когда мы не в себе, а во грехе: а во грехе мы отторгаем от себя божественную составляющую собственной сущности и потому забываем о своём изначальном неодиночестве.

Иисус Христос пришёл, чтобы подтянуть до небес, распрямить человека до Бога. Христос пришёл, чтобы высветить новым светом мерцание Бога на земле, Который присутствует здесь и сейчас сосущим, зовущим зиянием таинственной бездны и попечением нашей к Нему устремлённости.

Первым прямоходящим человекам тяжко и больно было сие прямохождение не уронить на четвереньки; другим было полегче, — а третьи уж и вовсе не подозревали, что были времена, когда прямохождение было в диковинку.

«Были времена, когда времени не было» (Талмуд).

Христианские идеалы на земле в полной мере непостижимы и недостижимы: отсюда качанья и шараханья антиномических церковных весов из стороны в сторону — меж плотью и духом, меж деянием и смирением, меж противлением и непротивлением злу, меж благословением богатых и попечением о нищих и т.д. Чем идеальнее та или иная религия, тем она отвлечённее и красивее, но тем и больше опасностей таит она для тех, кто, не успев окрепнуть душой, соблазнится её небесным (не земным!) совершенством.

Большая часть жизни уходит на уточнение своей природной интенции, на уменьшение угла рысканья, что приводит к сужению широкой дороги до узенькой тропинки, ниточки, паутинки, сходящей в итоге (на горизонте) на нет — безмерно широкое НЕТ, где почивает солнце и зреет смутная луна…

Нам, русским, строгость и точность — законов, мышления и всего прочего — в общем и целом чужда.

Все очертания и границы утопляем, размываем и размазываем мы кислыми щами своей души и жирною кашей своих мозгов: щи да каша — пища наша.

Всё лучшее и великое в этом мире исходит из личного Откровения и держится им.

Держание дрожания

отверженной струны,

кропанье содержания

у вечности в тени.

Откровение развёртывает дремлющий потенциал смысла, пробуждает от морока, спячки, распрямляет хребет духа и отпускает на волю, где видно всё окрест, где всё разбросанное прежде как попало находит вдруг своё место и смысл меж небом и землёй.

Мартин Хайдеггер (трактуя древнегреческие палимпсесты) утверждает, что бытие не есть, но имеет место, что время не есть, но имеет место…

Бог — не есть и не имеет места. Дальнейшее — молчание…

«Время не проходит — мы проходим» (Талмуд).

По аналогии с этим можно, вероятно, так же сказать и о бытии: бытие не свёрнуто — мы свёрнуты (т.е. подлинный потенциал бытия всегда реализован во всей своей полноте, тогда как наш человеческий потенциал, достойный всей полноты бытия, ещё себя не проявил — оттого-то, видимо, ноуменальная соль бытия и не даётся никак нашему познанию).

Современное общество воспитано в глубоко греховном (гуманистическом) убеждении, что здесь, на Земле, должна-таки воцариться справедливость, во имя чего, мол, делают свою работу законы морали и права, — на подмогу этой работе вырывают из Библии (из контекста) цитаты, подкрепляющие добровольное заблуждение законопослушных обывателей, сглаживают, нивелируют беспардонность, безрассудность и неотмирность слов и деяний Христа…

Христос — не добренький исусик, а беспощадный мститель за Отца (как Гамлет), несущий «не мир…, но меч» (Мф., 10:34).

Но справедливость Его не от земли, и мир Его не наш, и меч Его — незрим… Христос по-земному не бьёт и не судит, на нашу свободу не посягает…

Любовь Христа все пропасти и неутыки Собой покрывает, все преступления и все дефициты сносит за нас — сами мы справиться с этим не в силах.

Но Христос ведь учит — учись.

Пресловутая совесть, о которой у нас сплошь и рядом говорят все, кому не лень — от детских воспитателей до крупных политиков, — есть утилитарный инструмент морали и власти, инструмент государственной идеократии, понуждающей человека к конфликту с самим собой во имя согласия с законами века сего, что с неизбежностью приводит к неисчислимым бедам и страданиям.

Верно сказано апостолом: «Не сообразуйтесь с веком сим» (Рим., 12:2)

Собственно говоря, замедление в искусстве как приём (проявляющий себя в сдерживании действия, запутывании и удлинении пути меж завязкой и развязкой, в тяготении фигуративности к абстракции, в затемнении, усложнении и размывании центральной идеи и т.д.) и составляет суть его, искусства, искусственности (нарочитости, придуманности) в противовес естественности: чем больше искусственность, чем дальше и дольше путь от причины к следствию, от замысла к действию, тем сильнее падение аполлонийского в пучину дионисийского — поэтому у пьяницы, что никак, бедняга, не добредёт до родного порога, заплетается язык и подкашиваются ноги. Этот пьяница — Гамлет, который то ли хочет, но не может, то ли может, но не хочет, — и поэтому тянет резину.

Потому в России Гамлет пользовался всегда такой особой популярностью, что ему, как и русской душе, свойственно это, по определению Н.Бердяева, «вечно бабье» начало, при котором нам, русским, хлебом нас не корми, дай растечься мыслию по древу, а как до дела, у нас всё руки не доходят.

«Царство Божие не в слове, а в силе», — сказал Апостол Павел (IКор., 4:20)… Сил у нас, русских, вечно не хватает (а если хватает, то не ко времени и не к месту), поэтому наше Православие и не может позволить себе распроститься со своей сильной языческой составляющей, которая размывает, затемняет собой жёсткий императив Христовых заветов.

Нечеловеческий взлёт вертикали Христа Православие компромиссно уравновешивает КРЕСТьянской, уютной и тёплой горизонталью домашнего пантеизма.

Простодушный ребёнок, безмозглый убивец, бесхитростный дурак спасутся за их святую простоту и ненарочитую прямоту, безыскусственность и натуральность. А вот Раскольников должен быть наказан, ибо, убив старушку-процентщицу, нарушил свой собственный внутренний закон ради умозрительного эксперимента («тварь я дрожащая или право имею?»): главное для него было убить, а не ограбить (ограбить, при желании, можно и не убивая), убить рукой, ведомой холодным разумом, испытав тем самым несогласное с этим сердце.

В этом случае путь от намерения к следствию (действию) осложнён и размыт побочными, надуманными и болезненно распалёнными, соображениями: это-то вот искривление, попытка перехитрить не только окружающих, но и самого себя и есть настоящий грех. А вовсе не само убийство.

Что бы ты ни делал, если делаешь это в сердечном согласии с самим собой, своей природой и своим призванием (будь оно даже призванием злодея и убийцы), — нет на тебе греха.

В этом смысл Христова призыва — «будьте, как дети».

Христос попрал мораль и право, святыни и ценности человеческие, чтоб люди встряхнулись, «вышли» из себя и узнали святыни и ценности трансчеловеческие, которые однако исконно присущи человеку в качестве его потенциальной (свёрнутой) открытости и неконечности.

Осознание человеком своей конечности возможно только потому, что он может выйти за её границы и посмотреть на неё со стороны, со стороны своей сверхчеловечности, вечности, которая являет себя через его духовную и сокровенную связь с бытиём и Богом.

Человек открыт и незакончен не только духовно, но и биологически.

Духовное и биологическое в человеке взаимообусловлены друг другом, но не прямо- или обратнопропорционально, а неким более сложным образом.

Жизнь на Земле есть опосредствованная человеком актуализация бытия. Иисус Христос есть непосредственная актуализация Бога (до Голгофы — актуализация бытия в Боге, после Голгофы — Бога в бытии).

Человек есть непосредственная актуализация бытия (горизонталь) и опосредствованная Христом актуализация Бога (вертикаль). В этом смысл крещения человека Христом.

Фридрих Ницше констатировал не смерть Бога, а чаемую им смерть униженного, заниженного человеком бога, бога утилитарной культуры, морали и права (бога «человеческого, слишком человеческого«).

Представим себе, что после очередной мировой войны человечество полностью погибло. Совершенно ясно, что и после этого бытиё будет так же (так, да не так) пребывать в «бесчеловечном» мире, но только потеряет свою центрированную актуализацию в человеке. А уж Богу и сам Бог велел обходиться чем Бог пошлёт — Он есть с чем угодно и без чего угодно.

Человек распят, раздираем меж бытиём и богом, но и связывает их собой — связывает этим кровавым своим раздиранием.

Своим непосредственным посредничеством — и здесь произошёл невероятный онтологический скачок, переворот — Христос сораспял человека с Собой, возвысил его до Себя и тем самым тотчас непосредственно связал его с Богом.

Самое интересное, что человек был связан с Богом именно через Христа ещё до непосредственного исторического прихода Христа: отсюда все ожидания Мессии в Законе и пророках.

Откровение Христово — синхронично.

Обречённый на распятие, Иисус Христос всё-таки сумел — успел — связать человека с богом один на Один, подобно тому, как погибающий на поле боя связист успевает за мгновение до смерти, а то и в самый её момент соединить оборванные провода меж тылом и фронтом.

Неизбежный приход Мессии был обусловлен предельностью заинтересованности в Нём, ультимативностью ожиданий Его прихода. Другими словами, всё возможно, стоит только захотеть, но не нарочито и рационально, а по-детски легко и естественно, захотеть без желания достигнуть цели, а непреднамеренно имея эту цель в себе как мировую данность, то есть в свёрнутом, снятом виде (т.е.  как бы случайно, ненавязчиво надобно совпасть с мировым консенсусом, а на это способны либо люди, достигшие сверхсознательного просветления, либо люди, не достигшие ничего).

Стоит лишь захотеть, и пойдёшь по воде. Стоит лишь захотеть, и сдвинешь горы.

По вере воздастся. Да не всякому по силам вера сия — вера, не требующая видимых усилий.

Всякое рождение и рост рождённого сопровождается деградацией и гибелью корневых оснований этого рождения. В этом — элементарная диалектика всякой эволюции.

Иисус эту диалектику перевернул, углубил и освежил космологическими аллюзиями седой древности, не жизнью (как в природе), а собственной смертью смерть поправ (отрицанием отрицания).

Сын Божий пострадал ради торжества Отца. Крона Древа Жизни приняла погибель ради корней, ради обнажения извечных, корневых смыслов.

Сыновним животворением — кроной — павши на истерзанную землю, Христос связал её с небесами — встопорщенными корнями — новым узлом, узлом Своего Креста.

Иисус Христос — как посредник, адаптер, толмач — говорит иудеям: Я вынужден говорить с вами такими образами, чтобы вы хоть что-нибудь смогли сейчас понять; Я мог бы сказать и больше, да вы не поймёте, а если и поймёте, то потом, когда свершится нечто; а сейчас вы должны готовиться к приёму нового знания и нового понимания, которые придут к вам потом, когда будете готовы… Забудьте всё, чему вас учили, прежние знания и законы, они были хороши в своё время и сделали вас больше похожими на людей, они научили вас мыслить, анализировать, уважать и соблюдать благие заветы праотцов ваших, содержать себя и дом свой, и общину свою в чистоте и достатке, не гадить мимо унитаза…

Не цепляйтесь за то, что и без того уже въелось в вас навсегда, за то, что было вам когда-то родным и животрепещущим, а стало привычным и каменным; забудьте всё и идите за Мной, Я открою вам истину, которая сделает вас свободными, потому что никто из вас никогда не умрёт, но все вы изменитесь до полной неузнаваемости, fiat*!

Усомнившихся во Христе иудеев очень даже можно понять. Ни с того, ни с сего Он беспардонно пытался оторвать их от надёжных вековых (шестивековых) устоев, хотя вовсе не был в их глазах легитимным царём-помазанником, которого они давно ждали, чтобы тот пришёл и в согласии с Законом и пророками установил на их земле справедливый порядок, лад и всеобщее благоденствие. Но видно было по всему, что блюсти Закон Иисус вовсе не стремился, по крайней мере демонстрировал это своим поведением (правда, говорил, что пришёл не нарушить его, а исполнить, что, мол, Закон останется, пока не прейдут небо и земля, хотя мы-то теперь понимаем, что Он пришёл вычленить из Закона его размытый и скрытый за практическими, земными вполне установленьями духовный потенциал, очистить его от местнических, этнических, фольклорных, исторических, социальных наслоений и придать ему динамику такой силы, простоты и идейной концентрации, какой ещё не бывало на Земле) — валандался с мытарями, разбойниками, грязными нищими, падшими женщинами, калеками и уродами, рук не мыл перед едой, гнал родную мать с порога, пил вино, ел некошерную пищу, нарушал шаббат, призывал любить врагов своих, забыть ради Него дом свой и всех своих близких, осуждал свято чтящих Закон книжников и фарисеев и т.д.

И ещё: надо ведь учесть, что в пику литературной традиции, развиваемой учёными мужами того времени, Иисус дал новое развитие традиции устной коммуникации, которая имела ещё более древние корни и требовала предельной лапидарности и концентрированной, густой образности, каковые для передачи всей небывалой доселе семантической глубины и идейной новизны Иисусовой мысли, а главное, Христова духа должны были отличаться особой наглядностью, яркостью, сочностью, афористичностью, стиховой ритмичностью и эллиптичностью, необычным диалектическим сочетанием разножанровых и динамически контрастирующих элементов (проповедь, заповедь, молитва, заклинание, песнь, притча, поучение, наставление, судебная речь, диалог, полемика, театрально-игровые реплики, загадка, сакрализованная, затемнённая речь жрецов, оракулов и пророков, речь народных вождей, риторические фигуры, книжная речь).

Сложив эти факторы воедино, мы с неизбежностью вынуждены констатировать, что в основной своей массе тот народ, к которому обращал Свою Весть Иисус, не только не мог, но и не должен был понять Его хотя бы в той степени понимания, каковая бы дала Ему реальный шанс снискать хотя бы снисходительное уважение пасхальной толпы и избежать тем самым крестной муки. Однако Он всё решил про Себя ещё в самом начале Своего пути, который уже тогда был для Него крестным.

Короче — Он Сам нарывался на боль и муку, на смерть, а стало быть и на последующее Воскресение…

———————————————-

*fiat — да будет (лат.)

Специальная психотехника, аутогенная тренировка, медитация или кирпич, случайно упавший нам на голову, может привести нас к осознанию нашей связи со всем, с Абсолютом: на ледяных вершинах (где-нибудь, к примеру, в Гималаях) это особенно хорошо получается. Однако связь эта не посягает на краеуголные категории человеческого мышления, а лишь поигрывает (манипулирует) ими: эта связь — здесь. Здесь и Сейчас.

Божья вера — это тоже связь, но совсем, совсем иная, и она — не здесь, хотя мы вынуждены говорить о ней так, будто она здесь, иначе мы не смогли бы о ней говорить вообще: вот именно — об этой абсолютно конкретной связи мы вынуждены говорить только вообще, то есть неконкретно — непрямо, обиняком, через околичности, намёки, экивоки, недомолвки.

Примиренье непримиримого есть, существует, осуществляется в Боге (Который есть нигде и Которого нигде нет в качестве существования) до всякого ещё примирения, оно есть, осуществляется в Абсолюте (в единстве ВСЕГО, которого нет, и поэтому оно есть, но не здесь, хотя как будто вроде и здесь), оно есть даже в нас, но в этой нашей связи с Богом — в вере — примиренья нет и быть не может, потому что эта абсолютно конкретная связь не может не быть и есть в стороне от ВСЕГО, в стороне от чего ничто никак быть не может, в том числе и эта связь, которая может быть, несмотря на то, что не может, но вовсе не вопреки чему бы то ни было.

Вера в Абсолют (во ВСЁ, что ЕСТЬ), в его титаническую мощь — это только до-верие, пред-верие, при-мирение со всем, что есть, примирение с миром, подразумевающее самоуничижение до винтика, козявки и безвольной песчинки.

Однако вера в Бога, хотя и может начинаться, подготовляться этим самым примирением с миром, осуществляет совсем иной — новый — акт связи, в котором уже нет ничего от той умиляющей благости, с какой священники произносят: «Мир вам, братья и сестры». (Немудрено нам было по неопытности в прежних наших поползновениях смешивать две эти совершенно различные веры.)

Примирение со всем (с Бытиём, Абсолютом, Универсумом) есть раболепное примирение с подавляющим и оскопляющим нас Ordnung’ом, с Логосом, с рациональным методом восприятия мира и его, сего метода, установленьями (этика, право, мораль и т.д.).

Унитаз есть абсолютно смиренная часть Абсолюта, который структурно проявляет себя в унитазе, как и во всём остальном, что есть в мире. Через эту свою связь с Абсолютом, с всеобщим миропорядком унитаз идеально с ним примирён, иногда, правда, взбрыкивает и верещит воды потоком гордым (гордыня — грех), но всегда к месту (не противореча рациональной необходимости), а ежели будет бурчать не по делу, ежели, самоотверженно служа необходимости, сломается, его возьмут и выбросят на свалку, а опустевшее место займёт новый унитаз, и всё опять пойдёт своим унылым — упорядоченным свыше — чередом.