Вот оно, человечишкино — тоненькое, тоненькое — простое, да неспроста...
Откуда что берётся — воздух, колбаса, водка, с вареньицем чаёк... У маленькой племянницы — день рождения, 8 лет, повод любить и быть — сродственником, тёплым членом клана.
Вот он я — отщепенец — и то вспомнил, что не один, что по рукам и ногам повязан — тоненько и просто…
Не убежишь — да и незачем, бессмысленно от этого убегать: ОНО в тебе сидит, лежит, комочком сердца дремлет до поры… А при случае-то и просыпается, отрясает с себя прах суеты и мороки, пыль залежалых, куда-то за угол забегающих дорог…
Но все дороги рано или поздно возвращаются восвояси: восвояси — хорошее русское слово. Да, восвояси. Восвояси! Славное словцо!
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, существо практически неживое, но где-то, совсем чуть-чуть, всё-таки, очень-очень немножечко, совсем слегка и ненароком — живое, живёхонькое, учавствующее в обменных иноформационных процессах. Мало ли что мы, испорченные культурнымипредрассудками и пристрастиями, считаем: мы стали ужасными дураками за тысячелетия наших чересчур суетливых телодвижений…
Табуретка немножко живая, но уж, конечно, не зверь. Не хищник, не дракон, не змий.
В развевающемся плаще проскакал меченосный Ланселот на ретивой кобыле — табуретка испуганно вжалась в землю, — он скакал в сторону прихотливо клубящихся облаков, в изгибах которых при очень большом желании можно было разглядеть туманные контуры роскошно-разлапистого Дракона…
Измождённый, измученный голодом и холодом волчара погнался на жизнестойким, выносливым зайцем — гнался, гнался, плутал, плутал, — но так и не догнал: измучился вконец, устал, запыхался — упал и умер, бедняжка. И только тут его нагнал наш хитроумный охотник, а нагнав, сокрушался искренно и честно, а посокрушавшись, вырыл кое-как в земле небольшую ямку и схоронил клыкастого беднягу, а схоронив, поставил крест и написал: «Волк обыкновенный, серый». А счастливый заяц меж тем убежал себе в далёкие дали, где влюбился в молодую зайчиху и вызвал в ней ответные чувства: но мы уже знаем, чем он кончит, бедолагаотчаянный и бесстрашный, когда придёт сакраментальное время Всемирного Потопа…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе во чистом поле и чего-то ждала. Проходили годы и десятилетия, а она всё стояла, всё ждала. Дождь её поливал, снег её засыпал, ветер её обдувал, солнце её палило, а она всё ждала и ждала.
И вот — дождалась. В эту осень проливной дождь лил подряд много дней и ночей — реки и моря вышли из своих берегов, и — начался Всемирный Потоп. И почернело небо, и не стало больше земли под ногами, и понесло бедную табуретку неведомо куда по воле бушующих волн — и сверкали молнии, и грохотали громы…
Дрожащий заяц взгромоздился кое-как на неустойчивую, летящую вдаль табуретку и думал, что он спасён, да не тут-то было: страшная молния ударила — нет, не в табуретку, а рядом, совсем рядом с ней, но этого хватило, чтобы бедного зайца сразить наповал, — его, уже мёртвое, тельце опрокинулось в воду и камнем пошло к неведомым, невидимым глубинам…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе у перепутья трёх дорог, каждая из которых сулила ей свою, отличную от других, судьбу, свою, иным наполненную, чашу.
На перепутье трёх дорог стою я в разраздольном поле — забыт, изломан, хромоног: зато исполнен доброй воли. Одна дорога — в небеса, другая — в горе Преисподни, а третья — в горы и леса, где спят апостолыГосподни…
Для того, чтобы выбрать одну из этих дорог, никуда идти не надо, а надо, во-первых, получше в себе разобраться, а во-вторых, и выбрать — в себе, внутри себя. А ежели выбрал, значит уже и ступил на одну из дорог, значит уже и пошёл. Выбор сей в каждом из нас ежедневен, ежечасен, ежеминутен. Отсюда его новизна и вечность. Вечная живизна.
Мимо по осеннему, жухлому полю широким, хозяйским шагом проходил охотник с весёлой ушастой собакой, носящейся перед ним вольготными кругами в предвкушеньи гона и добычи... Попутно обнюхалаброшенную кем-то тряпку, очень похожую на штаны, и окурок, и нелепую кособокую табуретку, и кротовью норку...
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, которая в прошлой жизни была деревом, а в позапрошлой — человеком, за грехи свои наказанным нисхождением в мир предметов и вещей служебных, скромных, неказистых. Домашних.
Здесь, не далее порога, волен каждый храм создать, где не токмо человеки, но и всякая пылинка, таракан и табуретка обретают горний лад.
Это можно даже в тесных комнатушках коммуналок иль общаг…
Не имеющий своего дома (человеков таких в России немало) может о нём долго и нудно мечтать, а может, при большом желании, носить его в себе как идею, иль на своих плечах — улитке подобно…
В конце концов физическое наше тело, по известному определению, есть временный дом, храм для нашей души, каковая ветви и крылья свои пристирает далеко за его пределы… Лишь только так и стоит жить, чтоб всё своё с собой носить.
Любовь и лад ежели есть, значит есть и дом — как бы то ни было и где бы то ни было.
Играющие дети — махонькие человечки — использовали табуретку как махонький домик: по очереди забирались под неё и были там, под ней, вполне счастливы…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе в голом и диком поле, давно уже стояла, и устала уже стоять… Дождь её заливал, снег её засыпал, ветер её обдувал, солнце её обжигало… Грызли её жучки,червячки и полевые мыши, клевали глупые птицы… Постарела она, потрескалась и за годы героического стояния ушла уже в землю по самое по сидалище. А жирная и сочная землянежно и методично всасывала усталую табуретку в своё бездонное всеядное нутро и уже готова была её поглотить и переварить, как поглотила и переварила она всё, что в неё ни попадало за многие-многие годы, за века и тысячелетия, когда она без устали должна была завершать нелёгкую работу своей бессмертной матушкиСмерти, втайне от которой ей вдобавок приходилось ещё помогать своей внебрачной дочурке по имени Жизнь…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла в чистом поле, в ус не дуя. Дождь её поливал, снег засыпал, ветер обдувал, солнце палило, но ничто не могло нарушить её свободного, её божественногоспокойствия, всё ей было что в лоб, что по лбу, хоть бы хны и трын-трава. И тем прославилась она на всю бескрайнюю округу, где о ней прослышали червячки, кузнечики, комары да мухи, бабочки да кроты, хомяки да птицы — большие и маленькие. А прослышав, приползали, прибегали, прилетали они к заскорузлой табуретке, рассказывали ей про свои беды-несчастья и молили её, невозмутимую и божественную, чтоб она одарила их капелькой вольготной своей благодати…
Птицы ещё — хлебом их не корми — любили посидеть на задумчивом её челе, отдыхая и оглядывая просторные, бездревесные почти поля, и ничего при этом не говорили, а возвышенно молчали, будто они и не птицы вовсе, а монахи шаолиньского монастыря…
Гореть ли нам в геенне огненной? — да мы и так уже горим… И облекаем смрадом погани наш православныйТретий Рим… Впрочем, это всё для рифмы, ибо никак не могу отнести себя к мрачным представителям черносотенного православия, которые примерно так и говорят (хотя подлинная рифма просто так ведь не приходит, и тайна рифмы в том, что она есть божественно-провиденциальная синхронизация)…
Вторя Даниилу Данину, могу сказать, что я есть зоологический оптимист. Все мои опыты, наблюдения, поползновения всегда приводят меня только к одному — к Свету. Вопреки всему. И заслуга в этом не моя, а генетической моей природы.
Огонь — это солнце и свет, тепло очага и завет, бессонница красной калины
и Неопалимой Купины.
Яблоко раздора, яблоко познания добра и зла (или апокрифический виноград, котрый ели отцы, а дети, мол, пожинают оскомину)…
Самый для наших относительно северных широт и нашему человеку соответствующий сорт яблок — антоновка: плод крупный и крепкий, аки кулак Кожемяки, стойкий необычайно ко всем неприятностям внешней среды, зелёный, кислый как лимон, пригоден к длительному хранению, после которого желтеет, мягчает и уже более удобен для употребления внутрь. Антоновка поистине — ядрёное яблоко жизни. Яблоко для русских — плод, несомненно, особенный, сакральный. Языческий.
Центром и смыслом Эдемского сада является Древо Жизни, плоды которого дают вечную райскую жизнь. Но за то, что Адам и Ева вкусили плоды от Древа Познания Добра и Зла, Господь лишил их надежды вкусить плоды от Древа Жизни вечной. Он наказал их не за то, что они стали что-то знать, а за то, что раскололась детская цельность их восприятия, за то, что в нём угнездился дуализм добра и зла, замутняющий чистоту созерцания искушениями плоти, изнурительной борьбой «верха» и «низа», духа и плоти.
Но взращиваемое преобладание одной из этих противоборствующих ипостасей борьбу сию преуменьшает. Кто потакал позывам плоти и дух свой горний подавлял, тот в конце концов истаивал под тяжестью собственного брюха, тот — успокаивался и умиротворялся во плоти. Кто потакал позывам духа и плоть свою позабывал, тот тоже — успокаивался и умиротворялся, но в духе.
Матушка моя любимая испекла сегодня яблочный пирог и принесла мне оного кусочек. И я вкусил его с чайком, записывая между делом случайные ассоциации (и сентенции), пингпонгово отскакивающие от понятия «яблоко«, что обыгрывается в восемнадцатом пункте Естествослова. Этимологическое озарение—прозрение пронзило вдруг меня: яблоко есть облако вкруг «я» (я-облако — я-блако — яблоко), где «я» — глубинная сердцевина с зёрнами-семенами жизни и смысла.
Истинная книга есть кирпич, шкатулка, ларец с интертекстом, из которого можно вычитать всё, что в данный момент угодно читателю, каковой посредством сего вычитывания утоляет, заполняет свои психофизические и интеллектуальные лакуны-цезуры, насыщения которых так или иначе требует ненасытная (ни в чём) человеческая природа.
В человечестве живёт миф-прапамять о некоей изначальной, божественной сверхкниге, о книге книг, где есть всё, что было, есть и будет, где заключена вся тайна этого мира, вся мудрость вселенной. В Библии, а особенно Апокалипсисе Иоанна, этой книге книг уделено внушительное место. Предания разных народов упоминают о ней.
На Руси существовало поверие об упавшей с небес Голубиной Книге, повествующей о началах и концах мироздания.
Голубина Книга не малая,
а Голубина Книга великая:
в долину книга сорока пядей,
в ширину та книга двадцати пядей,
в толщину та книга тридцати пядей,
на руках держать книгу — не удержать, читать книгу — не прочести.
