Себя заставил я с трудом сегодня пробежать свои 12 тыщ шагов за полтора часа. Но я обязан доказать был самому себе, что хоть не Байрон я, другой, но я не лыком шит. Я тренируюсь каждый день, хочу иль не хочу, и постепенно нахожу прозрение и свет. Когда труды твои светлы, сильны из года в год, настанет день, когда придёт прозрение и свет.
Харуки Мураками за совесть, не за страх штурмует марафоны — и я бы тоже смог, коль не сломал бы ногу аж сразу в трёх местах… (Мой голос еле слышен и дар весьма убог.) Я в молодости бегал, потом я закурил, пока в две тыщи третьем не бросил, но всерьёз я за здоровье взялся опять по мере сил через 4 года, как остеопороз подвёл меня жестоко под самый монастырь: я оступился как-то, сломал голеностоп, потом на год, примерно, мой исказился мир — я-прежний будто сгинул, загнулся и усоп. Купил я борзый велик, взял лыжи у отца и стал крутить педали и по снежку скользить, хотя вернулась к здравию нога не до конца, срослась неидеально, и на неё ступить по сию пору больно, и бегать я не мог, но я себя заставил и через боль и пот недавно начал бегать, как спал пожарищ смог, и в этом дух мой сирый нашёл себе оплот.
Откровение дарит нам мгновения освобождения от необратимой и неумолимой действительности, от законов необходимости и диалектики, парадоксальным образом нас от них нисколько не освобождая: открытая в нас Христом богочеловечность примиряет, сближает непримиримые для человека в условиях отчуждения полярные онтологические элементы — предопределение и свободу, форму и динамику, участие и индивидуализацию.
Но если, мол, гордыня — это плохо, то дерзновение — хорошо; если довольство малым — хорошо, то самодовольство — плохо; если уныние — плохо, то поросячья радость безмозглого разгула — ещё хуже…
Школярская однозначность этих (и прочих) этических суждений, часто применяемых в ординарном опыте, на уровне Откровения и высшего просветления прямо-таки убивает своей безысходной неправдой — безысходной потому, что однозначность эта выражает кристаллизацию многовековой мудрости человечества, те проверенные и отшлифованные не одним тысячелетием очевидности, сомневаться в которых серьёзному человеку вроде бы не пристало…
На закате с другом (которого во сне я знал, а сейчас то ли забыл, то ли никогда и не знал, то ли его знал, но не я, а тот, кто был в этом сне на моём месте; во всяком случае, помню только, что был он, этот друг, маленького роста, деловитый и ловкий) бредём лениво по крутому берегу реки — отдохновение, прохлада… Вдруг заяц пробежал вдали — я на него показываю другу… Незаметно добредаем до группы суетящихся у старинных авто людей: оказывается, готовится ралли, в каждом экипаже должно быть два человека, но обязательно разнополых. Кстати, мол, есть свободные машины: если, — говорят нам, — найдёте себе женщин, можете принять участие, но надо поспешить, времени, мол, почти не осталось… Мы собираемся куда-то бежать — искать себе напарниц. Но тут, на наше счастье, мимо продефилировали две милые девицы — мы (инициатива исходила от моего юркого друга) тут же приглашаем их на ралли, они нехотя соглашаются… Мы прыгаем в авто (с открытым верхом) и мчимся вперёд… Тут необходимо добавить, что к авто придавалась ещё пара лошадей, запряжённых в карету… Проехав очередной этап, останавливаемся на ночлег в живописном месте — лужок, роскошные деревья… Расслабление, отдохновение, блаженная прохлада…
С самого начала моему маленькому другу достаётся девушка получше, а мне похуже… Но здесь, на привале, я понимаю, что доставшаяся мне девушка всё-таки лучше другой и что именно она — моя любовь и судьба: мы обнимаемся и целуемся в карете. Она (девушка) чудесно пахнет свежестиранными пелёнками. Но лицо её закрыто тонкой чистой тканью, через которую я её и целую… Дело близится к совокуплению, но я, опасаясь прихода наших друзей-попутчиков, что бродят неподалёку, его не допускаю…
Тут ралли неожиданно возобновляется — мы бросаемся к своему автомобилю. Я проверяю воду в радиаторе, завожу ручкой двигатель… Но медлю, думая: может, лучше нам всё-таки ехать на лошадях?.. Но нет — мы едем на авто: соперники наши, кстати, давно уже в пути, они далеко впереди нас, и мы торопимся их догнать. Мимо проносится машина с инспекторами, которые заподозрили нас в том, что мы-де не настоящие гонщики, что мы хитроумная подмена, — но мы и сами знаем, что мы не настоящие…
Я на службе у некоего лощёного хлыща в эффектном костюме и шляпе стиля 30-ых годов — он брезглив и высокомерен, за человека меня не считает, да вдобавок ещё и шпион (агент). Мы скрываемся с ним в дряхлой, зачуханной гостиничке, напоминающей то ли казарму, то ли бывшую конюшню (с толстющими, однако, кирпичными стенами). Закрываясь от меня, хлыщ торопливо звонит кому-то по телефону… Потом, полёживая на кровати, лениво закуривает и вдруг неожиданно бросает мне пепельницу — я ловлю её и вижу, что это вовсе не пепельница, а дряхлое разбитое зеркальце в старой металлической (то ли медной, то ли латунной) оправе…
Потом слышу стук в дверь — иду открывать: явился некий виртуальный агент нашего гипотетического противника, замаскированный под маленький огненный шарик, висящий на уровне головы, который произносит для отвода глаз какую-то нечленораздельную ерунду и исчезает… Мой хлыщ выпрыгивает из кровати и бьёт тревогу — мол, этот коварный агент мог нам незаметно подбросить что-нибудь опасное… Мы торопливо обследуем гниловатые щелистые полы и на крупные щели… Потом у нас в комнате сам собой загорелся кусок пола, и мы никак не могли его затушить, а когда затушили — он начал проваливаться — образовалась дыра, которая всё росла и росла… Потом появились вдруг две милые дряхлые старухи, у которых, мол, бессонница (а дело происходит ночью) и поэтому они начинают носить к нам лопатами небольшие кучки жидкого бетона и заделывать им нашу половую дыру (старушками командует строгая и рослая, прямая как палка, матрона-администратор) — работают с шутками и прибаутками. Заделав прореху, говорят: «А теперь надо китайской лопатой пристукать»… Появляется большая дюралевая совковая лопата, подобная тем, которые обычно предназначаются для уборки снега, — старухи пристукивают, приглаживают ею только что забетонированную ими дыру...
Немыслимое нагромождение всевозможных ночных приключений, перипетий, трудностей, препятствий, чёрных страстей, страшных напастей и мучительных убеганий… Городок с лабиринтами улиц и закоулков — далеко-далеко внизу (как в Дантовом Аду), а вокруг него — высоченные горы: в этом городке я как будто учусь в каком-то полувоенном училище. Но главное, что каждая трудность, каждое препятствие разрешается освобождающим и уже привычным для меня полётом — я взмываю над этими горами чистый как младенец.
