(10-16) Шумная, суетная жизнь нынешнего городского населения, отягощённая отравленной средой, тяжёлой едой, какофонией радио, телевидения, назойливым интернетом и прочей вездесущей техникой и электроникой (вводящей в разрушительный соблазн безудержной развлекаловки и консьюмеризма), обращает психическую энергию человека (беззащитную и нежную) в дикий, агрессивный (и грязный) сумбур, что становится полновластным хозяином и диктатором сей безнадёжно изуродованной жизни: отсюда новое явление последних лет — дауншифтинг (downshifting): побег в девственную глубинку, ещё не изнасилованную нынешней цивилизацией.
Тишина и покой на лоне природы и вправду, как хлеб (хотя мы, праноеды и веган-сыроеды, хлеба не едим), необходимы нынешнему зачумлённому человеку: отсюда неимоверно возросший в последние годы дачно-огородный бум, ведь надо же, дабы вконец не загубить измочаленную психику, хоть иногда отпадать, отвлекаться от тотального давления этого безумного городского морока!..
(13-08) Потихоньку — всё же! — возвращаюсь к веган-сыроедению, не прерывая однако исступлённых попыток расширить сознание и овладеть в более полной и рационально осознаваемой мере космопсихической энергией пространства и своего Высшего «Я» (Атмана), которой каждый из нас худо-бедно владеет и без того, но, увы, крайне бессознательно и неэффективно.
Строгое моё веган-сыроедение будет теперь лишь одним из базовых аскетических упражнений, той дисциплиной, что, вкупе с физическими упражнениями, медитативными и иными практиками, поможет освобождению моего сознания, стеснённого пагубным давлением цивилизации, для овладения им космической энергией психожизни, а точнее, актуальными возможностями её могучего эволюционного начала.
Ну что ты будешь делать! — не внимая протестам тьмутараканской общественности, автор «Структуры таракана» продолжает изощряться в убиении моих бедных собратьев, да ещё смел, негодяй, поминать в своих писаниях святые заповеди Христа и непротивленца Льва Толстого.
Последняя его жертва — чёрный мягкий собрат, превращённый огромным шлёпанцем в мокрое место. Смысл и цель — всегда вне человека. «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым». (Притчи, 6:6)
Конечно, чёрный апостол был любопытен и в своём познании мира, вероятно, заходил слишком далеко, но разве только смерть была ему уделом, этот благородный санитар, может, сгрыз бы ещё на своём веку не одну тысячу хлебных крошек, оброненных тобою в извечной твоей суете, человек, жестокое четвероногое чудище и т.д.
Мы, тараканы, суть природа в чистом виде, а, как сказал один человеческий мудрец*, «природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те, которые придумываем мы» (т.е. вы — человеки). Таракан простодушен и чист, ибо его структура проста и очевидна. Но в этом-то и тайна (как и тайна атома, как и тайна вакуума, как и тайна горчичного зерна). Своей природной, хоть и неведомой нам (и вам), очевидностью таракан — прекрасен.
Засим — цулую. Ваш Мафусаил.
27.11.93 (00-28)
Некая (конечно, сегодняшней особиной опосредованная) параллель с античностью брезжится-сквозит в нынешнем, к tabula rasa изначалья тяготеющему, времени. А посему — вот вам преамбула к моей, античному роману посвящённой, курсовой, резюме которой я уже имел наглость представить вам, господа, в одной из предыдущих главок.
«То, что ныне называют античностью, вбирает в себя такое множество самых неоднозначных и до сих пор во многом ещё загадочных для науки явлений и проблем, что вякие подступы к её (античности) заповедным областям требуют известной осторожности и неспешной осмотрительности. Вульгарно-социологические и прочие упрощения, какие мы находим в нынешних учебниках, написанных с оглядкой на догматы марксистско-ленинской идеологии, приводят к безапелляционным выводам о решающем влиянии общественно-исторических формаций на становление и развитие культуры и искусства тех или иных народов… В действительности же мы имеем здесь такой сложный клубок противоречий и во многом неведомых нам ещё причин, что с раздачей приоритетов лучше не спешить. Что первичней — курица или яйцо? Подобные вопросы не всегда нуждаются в наших ответах. Конечно, невозможно отрицать влияние общинно-родовых отношений на структуру античной мифологии и вообще на представления о природе в целом, но чтобы установить степень этого и многих других, подчас труднораспознаваемых, влияний, мало изучить эту мифологию с нашей заоблачной двадцатовековой колокольни — неплохо было бы ещё влезть, как говорится, в шкуру античного человека, носителя таких представлений, которые настолько отличны от наших, что нам они уже теперь и вовсе недоступны, и не потому, что мы глупы, а потому, что они другие.
Господа Маркс и Энгельс, зациклившись на главенстве производственных отношений в историческом развитии общества, категорически утверждали, «без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки»…
Отчасти это, может быть, и так, но только отчасти. Нам же истоки зарождения «греческого чуда» представляются сейчас значительно более неоднозначными и загадочными, чем это представлялось вышеназванным господам.
Во всяком случае нынешняя ситуация не только в гуманитарных, но даже уже и в точных науках такова, что мы вынуждены, помимо прочих аспектов, заподозрить во всём этом определённое значение и неких метафизических, иррациональных факторов. Ведь мы до сих пор во многом ещё не знаем, что есть — есмь — ЧЕЛОВЕК, а особенно что представляет собой его мыслительная, духовная, метафизическая сущность (неотделимая, впрочем, от психофизической), каковая как раз и рождает величайшие произведения искусства, имеющие самостоятельное — природно-космическое — значение.
Укоренившееся ныне представление о прогрессе, как линейном процессе, ущербно и примитивно-высокомерно, — достоверные источники убеждают нас в том, что древний человек был ничколько не глупее нашего, а значит пустое умножение научных открытий, изобретений и «голой» информации само по себе не прибавляет человеку ни способностей, ни стремления к истине, ни мудрости. То есть люди разных времён отличаются не внутренней своей сущностью (которая практически неизменна), а внешними формами её выражения — образом жизни, обрядами, ритуалами, обычаями, моральными установками, знаковой символикой и проч. Кстати, всякому времени свойственна и своя мифология; мифы же древности, став архетипами и завладев нашей прапамятью, самым непосредственным образом участвуют в нашей повседневности, обиходе, в наших намерениях, поступках, словах и обычаях, в искусстве… Поэтому трижды справедливо выражение о том, что всё новое — это хорошо забытое (то есть архетипически освоенное) старое. Движение искусства (как и прогресс) — это иллюзия. Время меняет лишь систему координат, интерпретацию, ракурс взгляда, сущность же, истина — они остаются неизменными. Назови хлеб хоть хлебом, хоть самолётом, хлебом от этого он быть не перестанет.
Для древних греков эстетика, искусство, красота — внутренние атрибуты существенного, которое не подвластно ни времени, ни судьбе. Греки, с их рационалистическим чувством прекрасного, ориентировались на безусловные образцы, что могли явиться к ним только из прошлого, — поэтому Гомер был для них великим поэтом лишь постольку, поскольку по сравнению с другими наиболее адекватно и живо доносил до современников и потомков древние мифы, нерукотворная вечность которых не подлежала сомнению.
Но свежесть восприятия теряется, обряды и культы изнашиваются подобно старым одеждам; само тело требует со временем омовения в чистых и свежих водах, тело требует новых, свежих одежд (новых форм).
Депрессия, кризис Римской империи способствовали усталости античного мифа, или усталость античного мифа способствовала депрессии, кризису Римской империи… Во всяком случае причина зарождения античного романа видится нам в усталости античного мифа. В это время (~IIв. до н.э.) происходит смена эстетики творчества, открывающая дорогу своеволию, эксперименту, когда сближаются, монтируются прежде «далековатые понятия» и формы, когда начинает разрушаться герметичная мифологическая парадигма. Искусство начинает тяготеть к децентрализации-индивидуализации: творец-еретик, под шумок социально-общественной неразберихи, когда былые святыни уже не столь убедительны и величавы, как прежде, пытается вершить нечто кощунственно само-бытное, — и тогда в литературу неожиданно вступает реальный «маленький» человек, индивидуум с его собственным бытом (само-быт), уже не всегда всерьёз соотнесённым с божественно-космическим началом.
От частого употребления мифы истёрлись, скукожились и пожухли, иссохли и оскелетились, опростились и опростоволосились, и, выбирая между смертью и хоть какой-никакой, но жизнью, потихоньку прятались в тёмную пещеру коллективного бессознательного — становились архетипами. Своевольная мифологическая стихия, поначалу неуправляемая, интуитивная, развивалась, шлифовалась веками, и только потом её, освобождённые от всего лишнего, парадигмы, закрепившись в памяти поколений, становились основой, подсознанием новой, ещё только нарождающейся литературы».
Время цветистопространных словоплетений м.б. уже прошло. Хлебушек чёрный уже 200 рэ. «Прима» («явская») — 160 (это у нас в Луховицах, в Москве д.б. чуть дешевле). Телек, слава Богу, не работает (совсем доломался). Газет не получаю. Приёмник есть, но слушаю теперь в основном аполитичное Авторадио. Читаю Мартина Хайдеггера, ирландские саги, обериутов, Джона Фаулза («Волхв»), Джидду Кришнамурти, Ляксея Михалыча Ремизова, Уильяма Фолкнера («Когда я умирала»), Ветхий завет, «Моби Дика» Германа Мелвилла, «Большие надежды» Чарза Диккенса, «Хроники Харона» Александра Лаврина, что-то ещё… Морокую (от слова «морок», «мрак») над романом. Пописываю — промежду делом — III часть «Структуры таракана» (прежнее название «Промежду прочим»)…
Избываю последнюю свою любовишку (примчался на сессию, три дня подряд звонил Наденьке, пытался назначить встречу, но она не захотела, ну и ладно, думаю, не хочешь, не надо).
«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею» (Ек.,7:26).
Ищу (нехотя) работу некаждодневную, но покуда не нашёл (всё разобрали пенсионеры и алкаши); надобно искать быстрее: у мамочки стыдно уже денюжки брати… t (за окном)=-2; небольшой снежочек возлежит.
31.10.93 (13-05)
Музыка и нежность, нежность и музыка — они не посягают на твою свободу, человек, и без твоей словесной патетики и лукавой велеречивости обходятся без труда. «…и любовь — музыка»… Кому повем печаль свою и нежность… Бутылке горькой русской водки, кое-как примиряющей с общажным сирым бытом и комендантским часом, хранящим оскал черноты заоконной уже привычными чёрными дулами ловких калашниковых и бронежилетами деловитых спецназовцев и омоновцев?.. Поманив игривым пальчиком, меня отвергли, щёлкнули по носу, ах-ах… Конечно, я такого не прощаю никому — ни чёрту, ни Богу. Ну и ладно. Чего уж… Вот так и пробухали всю сессию с Женей Тюриным. Хавать не хавали — пили… В минуты просветлений трепались о литературе, о нынешнем её состоянии и о том, «куда ж нам плыть», потому и пью, говорит Женя, что плыть-то некуда, по большому то есть счёту, вот, говорит Женя, ходили мы с корешом к Евгению Юрьевичу Сидорову (ректор до С.Есина), отпусти, говорим, в Париж по обмену, на Россию, говорит, надобно взглянуть со стороны, как вот Гоголь заглянул в своё время, но нет, и разговаривать не стал, выгнал взашей из кабинета…
31.10.93 (16-00)
Рядом с общагой литинститута громоздилось солидное здание управления внутренних дел, оцепленное бэтээрами и вооружёнными до зубов омоновцами, под прицел которых Жека Тюрин попал однажды ночью во время комендантского часа, когда пошёл за бутылкой в одно секретное местечко неподалёку. «Эй, мужик, стой! Стрелять будем!» — омоновцы кричали ему в спину, но Жека героически продолжал движение, и вся прошлая жизнь почему-то вовсе даже и не пробегала перед его глазами… «Эй, мужик!» — орали омоновцы с эдакой, свойственной вооружённым людям, ленцой и с клацаньем перёдёргивали затворы… Но Жека не имел таких сил, чтобы побежать, и, может быть, это его и спасло (при сопротивлении и побеге омоновцы имели право стрелять на поражение) — кто его знает, может он просто глухой… Несколько дней перед этим вооружённые омоновцы в бронежилетах и масках врывались в наши общажные комнаты, переворачивали всё вверх дном — искали якобы оружие и наркотики… Жека утверждает, что искусство — это дьявольское дело, дело смерти… Это он, конечно, перегнул, собака, но Томас Вульф с ним отчасти согласен: «…трудхудожника взрастает не только на семенах жизни, но и на семенах смерти; я понял и то, что созидательная сила, которая поддерживает нас, может нас и разрушить, подобно проказе, если только мы позволим ей задеть наши жизненно важные органы«.
В своих «Хрониках Харона» Александр Лаврин попытался, может быть, чуть ли не закрыть тему смерти (к счастью, это невозможно) и разбередил во мне старый мой замысел: десять лет назад я тоже пытался варганить некую штуковину о смерти… Но потом мы с Изосимом начали выпускать наш самиздатский журнал«Ракурс», за нас крепко взялись кагэбисты, и роман мой в зародыше издох…
После событий 3-5 октября Стас К. (наш сокурсник), как заядлый журналист (он работал в одной липецкой газете), был в Склифе, Минздраве и Главном медуправлении и выяснил, что официальная цифра погибших относительно реальной занижена, по меньшей мере, втрое: большая политика сеет большую смерть…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла в чистом поле, в ус не дуя. Дождь её поливал, снег засыпал, ветер обдувал, солнце палило, но ничто не могло нарушить её свободного, её божественногоспокойствия, всё ей было что в лоб, что по лбу, хоть бы хны и трын-трава. И тем прославилась она на всю бескрайнюю округу, где о ней прослышали червячки, кузнечики, комары да мухи, бабочки да кроты, хомяки да птицы — большие и маленькие. А прослышав, приползали, прибегали, прилетали они к заскорузлой табуретке, рассказывали ей про свои беды-несчастья и молили её, невозмутимую и божественную, чтоб она одарила их капелькой вольготной своей благодати…
Птицы ещё — хлебом их не корми — любили посидеть на задумчивом её челе, отдыхая и оглядывая просторные, бездревесные почти поля, и ничего при этом не говорили, а возвышенно молчали, будто они и не птицы вовсе, а монахи шаолиньского монастыря…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, послужившая основанием для скупого, рабоче-крестьянского натюрморта: самогона гранёный стакан, селёдки кус да хлеба чёрного краюха.
Подобный натюрморт писал я в детстве и помню, что из этих трёх предметов труднее всего мне было воссоздать именно хлеба чёрного кусман: я с ним намучился изрядно, чтоб достоверно передать…
Художник пишет посмертную, убиенную им натуру, то бишь неестественную, несуществующую вне его природу. Искусство, по сути, природу насилует, то бишь естества её не раскрывает, а лишь «искусственно«, насильственно его пересоздаёт. Художник рвёт контекстуальные связи предмета с природой, то бишь вырывает его из природного континуума, из естественной, ненарочитой среды… Так можно понять смысл слова «натюрморт»(от французского nature morte — мёртвая природа).
Но человек со всеми своими измышлениями (и натюрмортами) — (почти) тоже часть живой природы: как машина, хлеб или селёдка. Почти. В том-то и дело, что почти. Человек выпадает из всего земного — нечеловеческого — контекста, континуума. Поэтому — деваться некуда — приходится вводить категорию Бога.
К тому же, человек — это не только собственно человек, но и всё, что с ним связано (а чем дальше — тем связано больше). А с ним (уже) связано практически всё. Весь континуум.
Получается, что человек это почти что Бог — только бог как бы забывший себя, не отдающий отчёта в собственной божественности, бог невменяемый, свихнувшийся. То бишь и впрямь — Сын Божий. Сыночек.
Сходил сейчас в магазин, купил кефиру, бородинского буханку и выпил кружечку с горбушкой свеженькой — живой…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, сотворённая по образу и подобию древнего доброго дуба. В табуретке шевелилась и дышала в полусне весёлая древесная душа. Эта полусонная древесность, населяющая планету, одно из немногих полусознательных сообществ, неотступно и героически противоборствующих её всеобщей дьяволизации…
В разраздольном поле у перепутья трёх дорог наша героическая табуретка служила порой случайному путнику древом отдохновения и покоя. Почти древом, почти покоя, но — служила, служила!..
Хотя за годы и годы кособоко-сомнительного стояния вдали от домашнего уюта и тепла она, бедняжка, одичала и растрескаласьвдоль и поперёк, но каждую весну, но каждую весну она снова и снова ощущала в себе слабые токи своей древней древесной сущности и изо всех сил тянулась призрачными ветвями к радеющему за всё живое божественному светилу, дрожала всеми своими несуществующими листочками — с восторгом и верой, с восторгом и верой…
Поймите же вы наконец, что и дерево, и табуретка, и машина, и человек, и облако, и хлеб, и птица, и земля, и небо, и солнце, и дом, и чаша, и вода, и камень, и зверь, и часы, и книга, и яблоко, и штаны, и огонь, и бабочка — всё это суть живые и сознательные сущности: хоть как-то, хоть не совсем, почти, случайно, хоть каким-то боком, но — живые, но — сознательные! Ибо невероятное — всегда вероятно. Ибо чудо есть чаемое ЕСТЬ. Проявление всеприемлемого бытия.
Я — табуретка!.. У перепутья трёх дорог стою я в разраздольном поле — забыт, изломан, хромоног: зато исполнен доброй воли... А тут вдруг как-то я заметил, что откуда-то сбоку у меня появился сначала какой-то странный нарост, будто сучок, а потом из него начал вдруг — о чудо! — пробиваться тихий и скромный росточек — веточкаживая...
Живительная влага, живая вода… Это вам не хлеб, это будет покруче. На самом деле без хлеба-то вполне можно обойтись — и совсем не обязательно бедным крестьянам корячиться на полях за выращиванием и сбором урожая ржи и пшеницы.
А вот без воды действительно хана. И ни туды, и ни сюды.
В 76-ом году я ради эксперимента держал недельную «сухую» голодовку, а в 89-ом — двухнедельную «сырую» (уже не ради эксперимента, а ради дела), и мог после этого сравнить ощущения.
Сегодня у меня был поистине водный день. Попив чайку и кофейку, я отправился в сосново-песочное царство, где погрузился в чудную чашу карьерного озера, намереваясь совершить свой шестнадцатый в этом году заплыв, и поплыл. Тут набежали тучи и посыпал лёгкий дождичок. Это было очень приятно. Потом дождь усилился. Глаза ведь мои были на уровне водной поверхности, и было удивительно наблюдать, как крупные капли с силой бултыхаются в воду, образуя бесчисленное множество столбиков-взрывчиков.
Но на середине дистанции началось что-то невообразимое — сплошной стеной хлынул сильнейший ливень, я уже почти ничего не видел и плыл наугад, а тут ещё засверкали огромные молнии и загрохотали громы, и меня охватили одновременно и страх и восторг, и я тут же ощутил себя в эпицентре Всемирного Потопа и вспомнил фильм «Водный мир», где показан новый Всемирный Потоп, когда в результате тотального потепления растаяли Арктика с Антарктикой…
Кончилась, видать, пляжно-солнечная лафа и на свою поливальную вахту заступает первый эшелон осенних дождей.
А потом я отправился в баню, где проникался горячими парами, хлестался веником, намыливался, тёрся мочалкой, стоял под мощными струями душа, прохлаждался в предбаннике и попивал рязанское пивко…
Россия — страна традиционно земледельческая, и «хлеб» для русского человека слово особенное — родное, сокровенное, архетипическое. Русский человек стойкий, выносливый — без чего угодно может обойтись, акромя хлеба, хлебушка… Хлеб для него много больше, чем только продукт, он — Божий дар, тело Господне, символ плодородия, богатства и счастья. Русскому человеку совершенно ясно, что хлеб есть могучая духовная сила. С хлебом — жизнь, без хлеба — смерть. Без хлеба не обходятся ни самый богач-разбогач, ни распоследний босяк и бомж.
Хлеб у русских стоит в ряду таких понятий, как мать-сыра-земля и родина, земля и воля, небо и солнце, тьма и свет... Хлеб да вода — солдатская еда! Зачастую мне приходилось питаться сугубо чёрным чаем с чёрным же хлебушком вприкуску — и дух мой при этом бывал наиболее ясен и чист.
А сегодня ночью я удивительно летал на странном астронавтическом корабле с огромным иллюминатором с левой стороны…
Возможно, злаковое земледелие возникло в раннем неолите отчасти как прарелигиозный культ. Именно сознание демиургического созидания несуществующего в дикой, неокультуренной природе продукта как бы из ничего (ex nihilo nihil, «кто был ничем, тот станет всем«), из праха и брения (из муки и муки) делают производство и вкушение хлеба священным, архетипическим ритуалом ведущих мировых цивилизаций.
Собственно говоря, замедление в искусстве как приём (проявляющий себя в сдерживании действия, запутывании и удлинении пути меж завязкой и развязкой, в тяготении фигуративности к абстракции, в затемнении, усложнении и размывании центральной идеи и т.д.) и составляет суть его, искусства, искусственности (нарочитости, придуманности) в противовес естественности: чем больше искусственность, чем дальше и дольше путь от причины к следствию, от замысла к действию, тем сильнее падение аполлонийского в пучину дионисийского — поэтому у пьяницы, что никак, бедняга, не добредёт до родного порога, заплетается язык и подкашиваются ноги. Этот пьяница — Гамлет, который то ли хочет, но не может, то ли может, но не хочет, — и поэтому тянет резину.
Потому в России Гамлет пользовался всегда такой особой популярностью, что ему, как и русской душе, свойственно это, по определению Н.Бердяева, «вечно бабье» начало, при котором нам, русским, хлебом нас не корми, дай растечься мыслию по древу, а как до дела, у нас всё руки не доходят.
«Царство Божие не в слове, а в силе», — сказал Апостол Павел (IКор., 4:20)… Сил у нас, русских, вечно не хватает (а если хватает, то не ко времени и не к месту), поэтому наше Православие и не может позволить себе распроститься со своей сильной языческой составляющей, которая размывает, затемняет собой жёсткий императив Христовых заветов.
Нечеловеческий взлёт вертикали Христа Православие компромиссно уравновешивает КРЕСТьянской, уютной и тёплой горизонталью домашнего пантеизма.
Простодушный ребёнок, безмозглый убивец, бесхитростный дурак спасутся за их святую простоту и ненарочитую прямоту, безыскусственность и натуральность. А вот Раскольников должен быть наказан, ибо, убив старушку-процентщицу, нарушил свой собственный внутренний закон ради умозрительного эксперимента («тварь я дрожащая или право имею?»): главное для него было убить, а не ограбить (ограбить, при желании, можно и не убивая), убить рукой, ведомой холодным разумом, испытав тем самым несогласное с этим сердце.
В этом случае путь от намерения к следствию (действию) осложнён и размыт побочными, надуманными и болезненно распалёнными, соображениями: это-то вот искривление, попытка перехитрить не только окружающих, но и самого себя и есть настоящий грех. А вовсе не само убийство.
Что бы ты ни делал, если делаешь это в сердечном согласии с самим собой, своей природой и своим призванием (будь оно даже призванием злодея и убийцы), — нет на тебе греха.
В этом смысл Христова призыва — «будьте, как дети».
Культура, религия, искусство в развитии всех цивилизаций были поначалу столь же насущны и онтологически адекватны, как вода и хлеб,земля и солнце, как сама жизнь. Нынче же, когда технизация и автоматизация средств, облегчающих тяготы подённой жизни, достигли уже некоторого предела, эта жизнь сама поневоле прониклась всей этой роботно-многорукой мертвечиной (секуляризацией в широком смысле), всеми этими служебными культурными продуктами, а они, в свою очередь, начинают понемногу заступать место самой жизни, становятся уже не только объектами языческого культа, но, «видя» замешательство человека, ненасытно жаждущего всё больших удобств и горизонтальных удовольствий (каковые ему с поклоном подносит нынешняя массовая культура), «берут» на себя и некоторые функции субъекта — и как иначе, если человек в этом цивилизаторском пинг-понге согласен оскопиться (оскотиниться) до состояния предмета, вещи, но уже не «вещи-в-себе«, а вещи-без-себя: неуправляемая, рассупоненная самость в таком человеке пожирает собственное «я», отчего это «я» становится ещё больше и ненасытней, а человек начинает судорожно метаться, искать какого-нибудь решающего выхода — выбрасывается из окна, ударяется в пьянство или наркоманство, удаляется в круиз или монастырь, забывается в новой работе, страсти, в новомодном культе, -изме и т.д., ублажает себя приобретением всё новых и новых вещей…
Культура, религия, искусство «ушли» из жизни, из её насущных первооснов, став жалким и убогим орнаментально-служебным довеском к не на шутку разыгравшейся технической революции, которая из знающей своё место служанки превратилась в огромное «чудовище, не убив которое, человек не может жить«(Мартин Лютер). Вера в технократический рай в полной мере олицетворяет собой человеческую гордыню.
