Вот и Федерико Феллини тоже почил (проживши всего-то на год больше Юрия Михалыча)… Я у него смотрел только «Ночи Кабирии», «Джинджер и Фред», «8,5», «Амаркорд» и «Репетицию оркестра», но читалсценарии почти всех остальных фильмов…
Его фрагментаризм мне оченно мил, а всякий истинный поэт на него (фрагментаризм этот смый) неизбежно обречён: эпизод к эпизоду, эпизод к эпизоду, да протаскивай в подспудье ненарочитый лейтмотив… Обожаю «Репетицию оркестра» — фильм о том, как снимается фильм о репетиции оркестра. Славная штуковина. Приём шекспиро-гамлетовской «мышеловки». Этим приёмом многие пользовались (пьеса в пьесе, роман в романе, рассказ в рассказе). Герой лучшего романа Юрия Трифонова «Время и место» — писатель, пишущий роман о писателе «Синдром Никифорова», который есть «не просто роман о писателе, а роман о писателе, пишущем роман о писателе, и даже более того — роман о писателе, пишущем роман о писателе, который тоже пишет роман о писателе, который в свою очередь что-то пишет о писателе, сочиняющем что-то вроде романа или эссе о полузабытом авторе начала девятнадцатого века, который составляет биографию одного литератора, близкого к масонам и кружку Новикова». Зеркальная перспектива… Эксперимент с пространством-временем, которое текуче и неуловимо, одновременно в непрерывном становлении и исчезновении: тайна жизни и смерти заключена в ещё большей тайне пространства-времени, бытия и времени. Хотя «над высоким наблюдает высший, а над ними ещё высший» (Ек., 5:7).
Слухи о волшебных свойствах Белого Зогара, якобы зарытого под развалинами монастыря Имблех-Ибар, не одно столетие будоражили неокрепшие умы окрестных племён и чужестранных путешественников. говорили, например, что лишь одно прикосновение к нему (правой рукой), совершаемое вкупе с древней молитвой во славу Белых Сил, состоящей всего из двенадцати магических слов, которые должны произноситься в строгой последовательности и с определённой скоростью, — наделяет новообращённого способностью заглянуть за угол здешнего мира, а то даже и проникнуть в те миры, где властвуют иные боги, иные законы, и заглянувший, а тем более проникший в эти миры человек становился носителем такого знания, каковое с точки зрения человеческих представлений делало его по силе возможностей равным самим богам…
Если это так (что предстояло ещё проверить), то разыскать саму статую — значило сделать только полдела: для надлежащего исполнения ритуала необходимо ещё было завладеть старинным манускриптом с точным текстом молитвы…
И вот несколько лет назадСузукар напал наконец на след тайной библиотеки Белых Богов, что, по сообщениям различных источников, была сокрыта в одной из галерей понтийских катакомб: поэтому ещё полгода назад Сузукар отправил туда караван во главе с братом своим Дергабулом…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, плыла себе под облаком неспешно и раздумчиво, а облако неспешно и раздумчиво плыло себе над заскорузлой табуреткой, и так они плыли, соревнуясь меж собой кто первым заплывёт за горизонт — незнаемый и тайный... За горизонт, где всё — всему подобно: пышное облако — пышной кроне древа, древо — табуретке, табуретка — облаку…
Иерархии образов и подобий — условны. Коль захочешь, станешьобразом и подобием Бога, или облака, или табуретки. Богвнеэтичен, как и табуретка. Бог беспринципен, как и облако, что сейчас являет нам верблюда, а через минуту-другую — страуса, а потом — бегемота, бронтозавра, кенгуру…
Бог — Его почти что нет. Почти, как будто, как бы… Но мы Его сплетаем вместе — из облаков и паутинок. Паутинок хоть и бабьего, но лета — всё же, всё же, всё же…
Гореть ли нам в геенне огненной? — да мы и так уже горим… И облекаем смрадом погани наш православныйТретий Рим… Впрочем, это всё для рифмы, ибо никак не могу отнести себя к мрачным представителям черносотенного православия, которые примерно так и говорят (хотя подлинная рифма просто так ведь не приходит, и тайна рифмы в том, что она есть божественно-провиденциальная синхронизация)…
Вторя Даниилу Данину, могу сказать, что я есть зоологический оптимист. Все мои опыты, наблюдения, поползновения всегда приводят меня только к одному — к Свету. Вопреки всему. И заслуга в этом не моя, а генетической моей природы.
Огонь — это солнце и свет, тепло очага и завет, бессонница красной калины
и Неопалимой Купины.
Истинная книга есть кирпич, шкатулка, ларец с интертекстом, из которого можно вычитать всё, что в данный момент угодно читателю, каковой посредством сего вычитывания утоляет, заполняет свои психофизические и интеллектуальные лакуны-цезуры, насыщения которых так или иначе требует ненасытная (ни в чём) человеческая природа.
В человечестве живёт миф-прапамять о некоей изначальной, божественной сверхкниге, о книге книг, где есть всё, что было, есть и будет, где заключена вся тайна этого мира, вся мудрость вселенной. В Библии, а особенно Апокалипсисе Иоанна, этой книге книг уделено внушительное место. Предания разных народов упоминают о ней.
На Руси существовало поверие об упавшей с небес Голубиной Книге, повествующей о началах и концах мироздания.
Голубина Книга не малая,
а Голубина Книга великая:
в долину книга сорока пядей,
в ширину та книга двадцати пядей,
в толщину та книга тридцати пядей,
на руках держать книгу — не удержать, читать книгу — не прочести.
Из всего разнообразия нечеловеческого зверь есть ближайший родственник человека.
Однажды я шёл по улице и случайно нашёл обрывок какой-то газеты, где обнаружил заметку о правилах обращения с жеребятами: «К работе молодняк обычно начинают приучать в 2-2,5-летнем возрасте, когда у животного уже полностью сформировался костяк. В 1,5-2 года жеребчиков, которых не предполагают использовать для племенной работы, можно кастрировать.
Прежде чем приучать жеребёнка к работе, нужно дать ему привыкнуть к поводу и уздечке с удилами во рту. Поскольку даже при осторожном управлении существует вероятность поранить жеребёнку рот удилами (а это может навсегда отбить у него желание работать), лучше их обмотать марлей.
В течение первых двух-трёх дней взнузданного жеребёнка ставят на 2-3 часа в стойло, обязательно привязывая его за недоуздок (а не за уздечку) на короткий повод. В привычной для него обстановке он легче свыкнется с надетой упряжью. Чем спокойнее животное, тем быстрее его можно приучить к работе. Обращаться в этот период с ним нужно особенно терпеливо и ласково, при плохом обращении у лошади портится характер, она становится норовистой, начинает бить задом и кусаться«.
Читая всё это, я невольно видел на месте этого жеребёнка себя: не раз окружающие люди пытались проделать со мной нечто подобное, не утруждая себя проявлением нежности и ласки, и тогда я тоже становился норовистым, я брыкался и кусался, я не хотел стоять в стойле и срывал с себя всяческие узы. И конечно — у меня испортился характер…
Хочу привести большую цитату из Мартина Бубера (из его книги «Я и Ты») — самого нежного и тёплого из всех известных мне философов:
«Глаза животных наделены способностью говорить необычайным языком. Независимо от содействия звуков и жестов — только взглядом, и поэтому наиболее впечатляюще — глаза животных выражают тайну их заточения в природе, их страстное желание становления. Это таинственное состояние ведомо только животным, только они могут приоткрыть его нам — состояние, которое позволяет лишь приоткрыть себя, но не раскрыть до конца. Язык, которым оно говорит о себе, есть то, что он выражает: страстное желание — метание твари между надёжным растительным царством и царством духовного риска. Этот язык есть запинание природы при первом прикосновении духа — перед тем, как она отдастся его космической авантюре, которую мы называем человеком. Но никакая речь никогда не воспроизведёт то, что дано знать и засвидетельствовать запинанию.
Иногда я смотрю в глаза домашней кошке. Не то чтобы прирученный зверь получил от нас (как нам иногда представляется) дар истинно «говорящего» взгляда: нет, он получил лишь ценой утраты своей первоначальной непринуждённости способность обращать свой взгляд на нас — чудовищ. Но вместе с тем в этом взгляде, в его предрассветных сумерках и потом в его восходе проступает нечто от изумления и вопроса — чего совершенно нет в тревожном взгляде неприрученного зверя.
Эта кошка начинала обязательно с того, что своим взглядом, загорающимся от моего прикосновения, спрашивала меня: «Возможно ли, что ты имеешь в виду меня? Правда ли, что ты не просто хочешь, чтобы я позабавила тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Здесь ли я? Что это, что исходит от тебя? Что это объемлет меня? Что это во мне? Что это?!» (Здесь Я — заменитель отсутствующего у нас слова, смысл которого — обозначение себя без «ego», без «Я»; под «это» следует понимать струящийся человеческий взгляд во всей реальности его способности к отношению.) Только что так великолепно расцвёл взгляд зверя, язык страстной тоски — и вот он уже закатился. Мой взгляд, конечно, длился дольше; но это уже не был струящийся человеческий взгляд.
Поворот земной оси, с которым началось событие-отношение, почти сразу сменился другим, который его завершил. Только что мирОно окружал меня и зверя; потом излилось из глубин сияние мира Ты — пока длился взгляд, — и вот уже оно погасло, потонуло в мире Оно.
Рассказ об этом маленьком эпизоде, который повторялся со мной несколько раз, — это свидетельство о языке этих почти неуловимых восходов и закатов духа. Нигде больше не ощущал я с такой силой недолговечность реальности отношения с существом, возвышенную печаль нашего жребия, роковое превращение в Оно всякого единичного Ты. Потому что в других случаях между утром и вечером события был свой, хотя бы и короткий, день; здесь же утро и вечер безжалостно сливались друг с другом, светлое Тыявилось — и исчезло; было ли на самом деле снято с нас, с меня и зверя, бремя Оно, пока длился взгляд? Я всё же мог потом размышлять об этом, а зверь из запинания своего взгляда погрузился обратно в тревогу — без языка и почти без воспоминаний.
О, как он мощен, континуум мира Оно, и как хрупки проявления Ты!»
Есенин, наш русский буддист (по своему отношению ко всему живому) выразил это тёплое, сердечноеТы в своих замечтальных стихах:
Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве И зверьё, как братьев наших меньших, Никогда не бил по голове.
Н.О.Лосский, излагая учение Лейбница о перевоплощении, пишет: «Смерть есть не что иное, как отделение центральной монады от всех или большей части подчинённых её монад». Всего-то…
То есть — вычленение моего «я» из собственной суетливо-случайной шкуры, освобождение от мишуры того-сего-сякого, опутавшей его («я») вдоль и поперёк.
Ну да, ясно: душа вылетает крохотной птичкой на волю, а тяжкое тело, чуть ли уже не ухмыляясь, со всей мощью космической гравитации случайной лепёшкою вдавлено в гроб — хлоп!..
Впрочем, всякий желающий (и могущий!) вправе докопаться до последних несказуемых истин: и знать про себя что там к чему, и помалкивать в тряпочку, ибо сказано — «Молчи, скрывайся и таи!» Истинное знание — на кончике иглы. Можно лишь научиться слышать его и дышать им неслышно. А сказать — нельзя (слишком грубо): посему — Silemtium. Древнейшее табу, дошедшее до наших дней: чем сильнее чего-нибудь жаждешь, тем глубже это от себя скрываешь…
Вот и старина Фрейд о том же: о чём мы треплем языками — то показуха, а не суть. Опосредованное отражение хитроумно запрятанных глубинныхпроцессов…
Сяк ли, sic?..
Большой частный дом с богатой обстановкой, но он в то же время и пансионат для туристов и прочих постояльцев. Хозяева сего особняка — весёлая дружная семья (папаша похож на бывшего премьера Англии Мейджора) с выводком игривых вездесущих детей, носящихся по дому и завлекающих в свои игрыгостей и постояльцев (однако их мать мне увидеть так и не удалось). По вечерам кто-то либо веселится в холле (с большим, похожим на аквариум, стеклянным кубом в центре), где устраиваются то ли просто танцы, то ли party с танцами и выпивкой, либо устремляется в небольшой и уютный просмотровый зал (без киношных кресел, но зато весь покрытый нежными коврами и разнообразными пуфиками), где на средних размеров экране демонстрируют очередной, всегда, как правило, весёлый кинофильм. Мне удаётся развлечься и там и там.
Я подружился с маленькой девочкой, дочкой хозяина, а также с роковой бледнолицей красавицей в светлом свитере по имени Диана, что, как и я, время от времени останавливалась в этом пансионате.
Нюанс: Диана сошлась со мной отчасти как будто по необходимости — она работала кем-то навроде репортёра и ей зачем-то нужен был помощник мужского рода, а прежний её друг-помощник недавно умер (т.е. её приязнь ко мне была не вовсе бескорыстной). Но однажды я Диану разоблачил — она оказалась вовсе не репортёром…
Как-то все мы втроём сидели у Дианы в комнате, заваленной аудио- и фотоплёнками, — за столом. Я помогал Диане перематывать огромную бобину с магнитной плёнкой, а девочка играла с фотокассетами, одна из которых вдруг упала на пол и раскрылась — там оказалась непроявленная фотоплёнка: Диана встревожилась — не дай Бог, чтобы та засветилась, но кассета раскрылась совсем чуть-чуть, сбоку…
Я быстро её поднимаю и торопливо как бы закрываю, но на мгновение успеваю незаметно плёнку извлечь и невероятно чудесным образом «проявить» своим инфернальным зрением то, что было на ней изображено (плёнка — цветная)… Но главное — я успеваю углядеть на этой плёнке негативное изображение рукописной записки, отчего вдруг понимаю, что Диана вовсе никакой не репортёр, а шпион — spy… Всё это, повторяю, длилось всего одно мгновение — доли секунды. Я быстро закрываю кассету и протягиваю её Диане…
Лишь много позднее, оказавшись с ней наедине и приблизившись к её почему-то слишком уж большому и белому, как смерть, лицу своим правым ухом, я шепчу ей загадочно и хитро: «Диана, you spy?»
Медитация — истинное начало жизни. Твоё первое, физическое рождение — ещё не начало жизни. Первое рождение — всего лишь возможность жить, оно делает тебя потенциально живым, но не живым по-настоящему. Потенциал следует реализовать — лишь тогда ты будешь действительно жив. Медитация — это искусство реализации потенциала, искусство преображения семени в цветок. Благодаря медитации ты обретаешь второе рождение.
При первом рождении рождается тело, при втором рождении рождается душа. Мы можем реализовать себя, лишь осознав, что мы — души. В противном случае жизнь тратится впустую — семя не даёт побега, не становится цветком. Никто не присядет рядом с невзошедшим цветком, ни одна птица не прилетит к нему, ни разу не станцует с ним ветер. Непроросшее семя не знает ни солнца, ни луны, ни звёзд. Оно не может общаться с бытиём, ибо оно закрыто, оно — в капсуле.
Медитация помогает тебе родиться. Медитация — это открытие себя для всего сущего: для красоты бытия, для музыки ветра, для свободы, для тайны, для всего, что только есть…
(с) Ошо «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.192
Огромные уши Толстого, чувствительный гения нюх прочуяли тайну простого творения, мудростиплуг... А впрочем, Чезаре Ломброзо истёрся былой идеал, и жизни суровая проза — хитрее, чем он полагал. Уж коли глаза, как у жабы, иль патлы седые вразброс — довольно ли этого, дабы эйнштейновский гений возрос?.. Когда подбородок набычен и низок насупленный лоб, — не мало ли, право, обычный чувак стал бандюгою чтоб?!.
