Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, которая в один из субботних дней, когда в полку проводился очередной парко-хозяйственный день, была обнаружена старшим медбратом по фамилии Загоруйко на территории, прилегающей к санчасти, и тут же перенесена им в предбанник поликлинического отделения, где наблюдалась острая недостаточность сидячих мест…
Но вскоре весь полк скопом погрузили в самолёты и отправили в Чечню, где бушевала в ту пору ужасная война. Вместе с полком отправилась и санчасть: и Дуся стала служить табуреткою милосердия в одном из полевых госпиталей.
Она оказалась в палатке с кроватями, на которых лежали и жили раненные воины после своих операций.
Перевязки, уколы, стоны, крики… Кто-то выздоравливал, многие отправлялись долечиваться на большую землю, кто-то умирал…
Грохот войны сюда почти не долетал, а если учесть, что Дуся не могла ничего ни видеть, ни слышать, а могла лишь туманно чуять, переживать чуемое да спать и видеть сны, то чеченской войны для неё как бы вовсе даже и не было, за исключением смутно беспокоящих её древесное нутро телесных и душевных стонов израненных войною сей воинов…
Дусю использовали для чего придётся — то идели на ней, то клали на неё что-нибудь… И скоро она уже чувствовала себя здесь вполне уютно, чем более что к страданиям людским она почти привыкла, как привыкли к ним врачи и сёстры, которые не смогли бы достойно делать милосердное своё дело, если бы не привыкли… А табуретка, что ж, такая скотина, ко всему привыкает. Да и какой с табуретки спрос?
Правда, со временем война стала приближаться к полевому госпиталю всё ближе и ближе, но на то он и полевой, чтобы как можно быстрее помогать самым «свежим», только что из боя, раненым… Да и самих раненых стало теперь много больше прежнего, врачи еле успевали с ними управляться… Дусю постоянно теперь задевали ногами кому не лень, шпыняли туда-сюда… Суета стояла страшная… Нет, не стояла — суета носилась и пульсировала в воздухе, пропахшем потом, портянками, кровью, гнилью, эфиром… Но Дуся всё равно ведь не умела обонять, хотя в этих запахах столько было энергетической информации, что отчасти кое-что она учуяла, конечно… Тут, в эпицентре боли и мольбы, не только получеловеческая Дуся, но и всякая иная, неразвитая, деревяшка рано или поздно и то затрепещет невольно зачатками крохотных чувств…
Но Дуся если что и чувствовала, то ничем не выдавала своих глубинных переживаний, внешне она, как всегда, оставалась невозмутимой и цельной.
Всякая война — благодатное место для разгула низменных, звериных инстинктов. На эдаком суетном зверином уровне и обычная табуретка невольно покажется Буддой…
Всякую войну устраивают живые, здоровые люди о двух руках, о двух ногах и одной, не очень большой, голове, люди, которые при случае никогда не забудут напомнить вам о том, как радеют они за цветущий мир и голубое небо над головой, как ненавидят войну, которые всегда искренне посочувствуют искалеченному этой войной солдату и безутешной матери, навсегда потерявшей на ней сына… Эти воинственные генералы с горящими неистовым огнём выпученными глазами очень напоминают охотников-убийц, которые больше всего на свете любят жадно рыскать по мирным лесам с ружьём наперевес в поисках добычи да рассказывать байки о том, как они любят и ценят живую природу…
Что ж, Дуся давно знала за людьми эту странную особенность: самый жестокий и злобный из них больше всего разлагольствует о ценностях добра и любви... Люди часто лживы, лицемерны и редко делают добро без всякой выгоды для себя…
По-настоящему добрые люди чаще всего суровы и неприятны на вид и редко говорят о добре и любви: они слишком заняты своим каждодневным тяжёлым трудом. Эти люди — ангелы небесные, тихо и спокойно творящие почти невидимый, но благодатный свет истинного добра, творящие белый свет, и не ради благодарности, а ради самого этого света.
Эти люди, вот они — хирурги, сёстры и врачи, что в белых своих одеждах днём и ночью неустанно исцеляют несчастных и отверженных страдальцев, каких не успели ещё истребить те пучеглазые полководцы, что так любят рассуждать о добре и справедливости…
Дуся многое поняла на этой войне, хоть и служила обычной подсобной табуреткой в маленьком полевом госпитале, и многое могла бы рассказать, если бы умела говорить…
Но какой с табуретки спрос?
Да и сама война для табуреток не так уж и страшна, не страшнее, чем какой-нибудь брадатый истопник энэнской баньки №39…
Как-то на рассвете очередной израненный боец поблизости от Дуси просипел:
— Сестрица! Сестрица!..
Сестрица Соня прибежала на зов, помогла раненому, успокоила, и тот на время затих.
А Дуся учуяла в этом безногом и безруком бедолаге не кого-нибудь, а бывшего члена легендарной верёвкинской банды, который своим пронзительным сипом доставал до самого её древесного нутра.
И только через несколько дней, перед самой отправкой в госпиталь Северо-Кавказского военного округа, Сипатый, немного уже оклемавшийся после тяжёлого ранения, узнал-таки глухонемую Дусю по характерной царапинке на её морщинистом лице и по её невзрачному побочному сучку: и приобнял Сипатый Дусю уцелевшею рукою, и заплакал горькими слезами, ведь она явилась ему диковинным существом из немыслимо далёкой для него прошлой, мирной жизни, когда и капитан Верёвкин, и Сазан, и Лысый, погибшие нелепо в первых же боях, были ещё живы и здоровы…
Пришло время, когда изменение боевой обстановки заставило полевой госпиталь спешно сворачиваться для переброски на новое место.
Нет, Дусю вовсе не забыли, не бросили на произвол судьбы, а загрузили с прочим скарбом в один из последних грузовиков. Но накануне весь день поливал сильнейший дождь, отчего эта самая последняя машина, попав в чересчур разъезженную колею, забуксовала, а когда наконец вырвалась на свободу, Дуся, не удержав равновесия, выпала из кузова, перевернулась в воздухе полтора раза и плюхнулась мордою в грязь… И осталась стоять вверх ногами в опустевшем, оголившемся поле, изуродованном колёсами грузовиков, бронемашин и гусеницами танков, — среди измятой, изодранной, измученной травы: у каждой травки было своё собственное место, своя тень и своя судьба…
Шли дни за днями, а Дуся всё стояла и стояла вверх ногами под палящим кавказским солнцем в окружении дружного множества мужественных травинок, которые уже залечили свои раны и весело трепетали в лёгком дыхании летнего ветерка. Дуся была этим травинкам родною сестрой и потому разделяла с ними их приземистую радость.
Время от времени она задрёмывала и тогда — то улетала в непроглядные просторы бескрайней вселенной и летала там меж разными планетами, галактиками, звёздами, а однажды еле ускользнула от испепеляющих лучей громадного солнца, но всё-таки встретила за его спиной блаженные души Верёвкина, Лысого и Сазана, которые, будучи прозрачными и невесомыми, вольготно летали и прыгали туда-сюда, и радовались обретённой свободе, как малые дети, позабыв о треволнениях своей нелёгкой земной жизни; то снова оказывалась в развесёлой компании Васи, Таси и длинношёрстной Муси, которая была её родной семьёй, как, впрочем, и мама Иванова, и папа Иванов, что хоть и выбросил её из родного дома, но сделал это не со зла, а поддавшись всего лишь случайному порыву, за который сам себя, небось, сейчас клянёт и осуждает…
А война меж тем разрасталась вдаль и вширь, со всех сторон теперь полыхало и грохотало, — казалось, это полыхает и грохочет уже сама земля, само небо, весь мир…
Что, в сущности, может быть примитивнее и проще, чем война? Тот, кто в обыденной мирной жизни дурак дураком, на войне может ощутить себя властелином мира, если в руках у него хитроумная железяка, из которой он волен сеять смерть налево и направо, которой он может грозить беспомощным женщинам, старикам и детям…
Чтобы выжить, эти простые безоружные люди должны снова стать увёртливыми и быстроногими зверями, какими они были миллионы лет тому назад, снова должны всецело подчиняться только своему древнему животному страху, к чему понуждает их обезумевший зверёныш со смертоносной железякою в руках…
И вот, бросив родные дома, стронулись со своих мест огромные караваны беженцев, беззащитных женщин, детей и стариков разных национальностей… Один из караванов проходил мимо Дуси, а семья Петровых задержалась возле неё, и дедушка Петров сказал маме Петровой: «Хорошая табуретка«…
Для них, обездоленных и обнищавших, табуретка была теперь уже добром немалым — и они взяли её с собой: так Дуся обрела себе новое пристанище в семье Петровых, которой удалось через несколько дней перебраться к своим родственникам в мирный Энэнск.
Понравилось это:
Нравится Загрузка...
