21.Бабочка

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, пока не сгорела в огне, что запалил охотник Митрич на маленькой опушке милого леска.

Конечно, Митрич был в тоске и скуке, каковые хищно настигали его в сырые непогоды, когда в охотничьем его носу начинал заводиться препротивный насморк и в пояснице воцарялось зауныное нытьё.

Поэтому и запалил наш Митрич костерок — хотел тем самым взбодрить в себе былую охотничью резвость и раж. Да и неугомонный пёс его Огонь не позволял ему раскиснуть, прыгал вокруг и носился — звал в затаённые дебри, где прячется коварный ловкий зверь. Посидев на корточках у костерка и дождавшись его естественного увядания, охотник Митрич разогнул свою устало скрипящую спину и последовал за псом в лесные дали.

А как же наша четырёхногая героиня — неужели сгорела совсем, без каких бы то ни было последствий, хоть как-то обнадёживающих наши с вами, дорогой читатель, сиротливые сердца?

Так вот, случилось следующее. Пьяной осенней бабочкой выпорхнула из охваченной огнём табуретки её весёлая древесная душа и приладилась было присесть на голую ветку ближайшей берёзы, как пронырливый ветер ловко занырнул на лесную опушку, где угасал неброско жертвенный костёр, и тут же устремился в тёмно-серую, уныло моросящую высь, а попутно, между делом подхватил с собою невесомую, нежную, хрупкую, но невероятно ярко и причудливо расцвеченную бабочку и унёс неизвестно куда...

                                                                                                                                                                      31.10.96 (21-28)

19.Штаны

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе на перепутье трёх дорог под моросящим в преддверии Всемирного Потопа дождём, что застал бы проходящего мимо охотника врасплох, если бы его ушастая собака по кличке Огонь не обладала удивительным чутьём, позволявшим ей брать след искомого зверя и в более пагубных погодных обстоятельствах.

Деревянная табуретка прозябала себе во чистом поле на перепутье трёх дорог, но ведать не могла, что где-то на горизонте, а то и ближе, начинались затейливые рощицы и лески, меж коими уютно разместился дачный посёлок работников искусств, одним из которых и был известный нам художник Валя К., что недавно иссякшим летом, надев рабочие штаны, писал в своём дачном саду натюрморт, скрупулёзно составленный им из хлеба краюхи, чаши с божественно чистой водой, бурого камня не больших-не маленьких размеров, допотопного будильника, толстенного тома «Симплициссимуса» и роскошно духовитого яблока. Позднее художник хлеб и яблоко пожрал, воду выпил, камень забросил в угол сада,  будильник поставил на допотопный комод, том «Симплициссимуса» начал читать — и читает его до сих пор. А заляпанные краской штаны выбросил на помойку.

«Охваченный» Огнём охотник поднял воротник своего балахона и устремился к ближайшему леску…

                                                                                                                                                         30.10.96 (18-38)

15. Зверь

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, существо практически неживое, но где-то, совсем чуть-чуть, всё-таки, очень-очень немножечко, совсем слегка и ненароком — живое, живёхонькое, учавствующее в обменных иноформационных процессах. Мало ли что мы, испорченные культурными предрассудками и пристрастиями, считаем: мы стали ужасными дураками за тысячелетия наших чересчур суетливых телодвижений…

Табуретка немножко живая, но уж, конечно, не зверь. Не хищник, не дракон, не змий.

В развевающемся плаще проскакал меченосный Ланселот на ретивой кобыле — табуретка испуганно вжалась в землю, — он скакал в сторону прихотливо клубящихся облаков, в изгибах которых при очень большом желании можно было разглядеть туманные контуры роскошно-разлапистого Дракона…

Измождённый, измученный голодом и холодом волчара погнался на жизнестойким, выносливым зайцем — гнался, гнался, плутал, плутал, — но так и не догнал: измучился вконец, устал, запыхался — упал и умер, бедняжка. И только тут его нагнал наш хитроумный охотник, а нагнав, сокрушался искренно и честно, а посокрушавшись, вырыл кое-как в земле небольшую ямку и схоронил клыкастого беднягу, а схоронив, поставил крест и написал: «Волк обыкновенный, серый». А счастливый заяц меж тем убежал себе в далёкие дали, где влюбился в молодую зайчиху и вызвал в ней ответные чувства: но мы уже знаем, чем он кончит, бедолага отчаянный и бесстрашный, когда придёт сакраментальное время Всемирного Потопа…

                                                                                                                                             28.10.96 (15-35)

14.Камень

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, жила себе, горя не знала, ибо, придорожному камню подобно, стояла глухая, немая, слепая, дышала неслышно и медленно, и так же, как камень, медленно думала долгую думу ни о чём и обо всём…

Придорожный камень лежал-стоял себе неподалёку — было с чем сравнить… К камню уютно прислонился небольшой муравейничек. Но камень его не чуял — уж слишком огромными были периоды его, камня, жизненного ритма. Пройдёт, может быть, пара столетий, прежде чем камень зафиксирует в своём плотно спрессованном банке застробированную, сжатую информацию об этом бедном давнем муравейнике, которого уже совсем не будет на этом насекомом свете… Медленный камень бессознательно сохранит всё слишком быстрое и насытит им слишком медленное, в том числе и самого Демиурга. Да он и сам подобен Демиургу, который как бы не успевает заметить, уловить всё слишком быстрое, мелькающее, суетливое, но зато нудная, настырная капля, с исступлённой непрерывностью капающая ему на его каменные мозги, может стать последней, переполняющей чашу Грааля с окаменевшею кровью Творца, но лишь только сосуд переполнен — последняя капля становится первой, что падёт из Грааля алмазным, сверкающим камнем к нам, на ослепшие наши глаза…

                                                                                                                                                                 24.10.96 (00-38)

13.ВОДА

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе во чистом поле и чего-то ждала. Проходили годы и десятилетия, а она всё стояла, всё ждала. Дождь её поливал, снег её засыпал, ветер её обдувал, солнце её палило, а она всё ждала и ждала.

И вот — дождалась. В эту осень проливной дождь лил подряд много дней и ночей — реки и моря вышли из своих берегов, и — начался Всемирный Потоп. И почернело небо, и не стало больше земли под ногами, и понесло бедную табуретку неведомо куда по воле бушующих волн — и сверкали молнии, и грохотали громы…

Дрожащий заяц взгромоздился кое-как на неустойчивую, летящую вдаль табуретку и думал, что он спасён, да не тут-то было: страшная молния ударила — нет, не в табуретку, а рядом, совсем рядом с ней, но этого хватило, чтобы бедного зайца сразить наповал, — его, уже мёртвое, тельце опрокинулось в воду и камнем пошло к неведомым, невидимым глубинам…

                                                                                                                                                      23.10.96 (18-25)

12.ЧАША

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе у перепутья трёх дорог, каждая из которых сулила ей свою, отличную от других, судьбу, свою, иным наполненную, чашу.

На перепутье трёх дорог стою я в разраздольном поле — забыт, изломан, хромоног: зато исполнен доброй воли. Одна дорога — в небеса, другая — в горе Преисподни, а третья — в горы и леса, где спят апостолы Господни…

Для того, чтобы выбрать одну из этих дорог, никуда идти не надо, а надо, во-первых, получше в себе разобраться, а во-вторых, и выбрать — в себе, внутри себя. А ежели выбрал, значит уже и ступил на одну из дорог, значит уже и пошёл. Выбор сей в каждом из нас ежедневен, ежечасен, ежеминутен. Отсюда его новизна и вечность. Вечная живизна.

Мимо по осеннему, жухлому полю широким, хозяйским шагом проходил охотник с весёлой ушастой собакой, носящейся перед ним вольготными кругами в предвкушеньи гона и добычи... Попутно обнюхала брошенную кем-то тряпку, очень похожую на штаны, и окурок, и нелепую кособокую табуретку, и кротовью норку...

                                                                                                                                                 23.10.96 (17-32)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, которая в прошлой жизни была деревом, а в позапрошлой — человеком, за грехи свои наказанным нисхождением в мир предметов и вещей служебных, скромных, неказистых. Домашних.

Здесь, не далее порога, волен каждый храм создать, где не токмо человеки, но и всякая пылинка, таракан и табуретка обретают горний лад.

Это можно даже в тесных комнатушках коммуналок иль общаг…

Не имеющий своего дома (человеков таких в России немало) может о нём долго и нудно мечтать, а может, при большом желании, носить его в себе как идею, иль на своих плечах — улитке подобно…

В конце концов физическое наше тело, по известному определению, есть временный дом, храм для нашей души, каковая ветви и крылья свои пристирает далеко за его пределы… Лишь только так и стоит жить, чтоб всё своё с собой носить.

Любовь и лад ежели есть, значит есть и дом — как бы то ни было и где бы то ни было.

Играющие дети — махонькие человечки — использовали табуретку как махонький домик: по очереди забирались под неё и были там, под ней, вполне счастливы…

                                                                                                                                                21.10.96 (19-15)