В эпоху ледникового периода многие животные вымерли от неожиданного холода. А те, что пока ещё жили, старались как-нибудь приспособиться к изменившимся климатическим условиям. В том числе и древние иглокожие свиньи. Днём они бродили по округе в поисках пропитания, а по ночам, когда становилось намного холоднее и жуткий мороз гнал их к своим соплеменникам, они сбивались в небольшие группки и устраивались на ночлег в каких-нибудь более или менее укромных местах. Жизнь заставляла их объединяться друг с другом, «чтоб не пропасть поодиночке«, да только острые иглы, растущие на поверхности тела этих реликтовых свиней, невольно ранили кожу каждой близлежащей свиньи и мешали их взаимному обмену жалкими остатками своего драгоценного тепла. Уколовшись о товарища, каждая из свиней поначалу с визгом отшатывалась в сторону, но при этом быстро снова замерзала так, что вынуждена была снова придвинуться к своему не менее колкому соседу, чем она сама.
Судьба предоставила им парадоксальный, но неизбежный выбор: либо погибнуть, замёрзнув, как уже замёрзли сотни видов животных на обледеневшей планете Земля, либо, с болью, но и надеждой претерпевая тернии ближних своих, всё-таки попробовать как-нибудь выжить. Им пришлось выбрать второе и научиться молча выносить боль от никогда не заживающих ран, чтобы не дать в себе угаснуть драгоценному дару жизни, какой свиньи-собратья передавали друг другу слабым теплом собственных тел, покрытых острейшими иголками, какими Господь наградил их для защиты от коварных врагов, по иронии судьбы, уже исчезнувших с лица Земли. И случилось чудо — иглокожие свиньи выжили.
Мораль сей басни такова: выживают лишь те взаимоотношения, при которых каждый снисходит к природным недостаткам ближнего своего и в ответ ожидает того же, когда у каждого в приоритете взаимное друг к другу уважение, надежда и терпение. Бог терпел — и нам велел.
Единство нашей явной конечности (судьбы) с нашей неявной неконечностью (свободой) делает нас способными к своеволию и творчеству: всякое человеческое творчество слагается из элементов смирения (традиции) и своеволия (инновации), а привносимой в мир новизной оно неизбежно способствует диалектической борьбе и конфликту.
Гений без злодейства (читай: без греха своеволия) невозможен — так или иначе. Когда Н.В.Гоголь и Л.Н.Толстой это поняли, они потеряли всякий интерес к настоящему искусству. Взвалив на себя груз авторитетной нравственной ответственности, груз традиционной морали, они отсекали от себя возможность инновационного своеволия.
Искусство потому и называется искусством, что оно есть дело внеестественное, не только свободное, непринуждённое, но и своевольное, то есть производит то, чего никогда ещё не было в природе, — но богоподобную способность свободно творить даровал нам Господь, сделав для нас сию свободу необходимостью творить добро, красоту и истину: однако ввиду нашей земной ограниченности и несовершенства мы (в том числе и гений) в реализации этой свободной необходимости недостаточно тонки и точны, недостаточно эссенциальны, поэтому в наши творения поневоле закрадываются элементы недобра, некрасоты и неистины, обусловленные неизбежной смутностью всей нашей здешней жизни, нашей экзистенции, которую мы видим «как бы сквозь тусклое стекло (вариант: «через зеркало в загадке«. — А.Л.), гадательно» (IКор., 13:12).
Есть ещё, конечно, сознательные злодеи и сатанисты, грешники по призванию, но и они своего рода обусловленные творцы и жертвы земного своеволия, а в итоге и вышнего Промысла, что обречены, бедняги, совершать всё новые и новые (инновационные) злодеяния, проявляя при этом порой удивительную изощрённость и изворотливость (Иисус без предавшего Его Иуды не стал бы для нас Тем Христом, Который будучи распятым — воистину воскрес).
Всякий гений есть прежде всего гений комплексного наития, интуиции, озарения, откровения, инсайта, то есть гений непосредственного до- и сверхрационального постижения. И в этом смысле, рождаемая им новизна проистекает из проницательности, в наибольшей степени присущей древним и примитивным народам, а также из божественного Логоса как творческого основания бытия. То есть в культурно-историческом плане гений является самым несовременным из всех современных ему, но менее одарённых творцов, ибо он своей творящей сущностью, духом творческого откровения двуедино пребывает в далеко разнесённых друг от друга временах (разнесённых лишь относительно линейной шкалы ординарного исторического времени) — слишком давно прошедшем и слишком далёком будущем. Поэтому, как правило, современники — в упор — его не видят во всей глубине, широте и высоте его гениальности (не говоря уже об иных её измерениях).
Но, с другой стороны, сама природа, само естество не может обойтись без творчества и искусства (какие так или иначе приуготовляет Бог) — в мире нет ничего неизменного (Гераклит прав): мир творится Богом всё время, всегда — и творится вневременно, ибо и само время есть продукт Его миротворчества; Богом творятся все мировые, онтологические структуры, хотя чтобы стать реальными, они должны исходить из неких внеположных им опорных принципов, лежащих в основании всего бытия, а значит эти мировые структуры творятся им не совсем из ничего (ex nihilo).
Всё всегда и неостановимо творится и пересотворяется: всё, что было, есть и будет — всегда, безостановочно происходит, в том числе — здесь и сейчас.
Нашему сознанию сия тотально-творческая каша представляется в виде некоего тютчевского — «древнего» и «родимого» — хаоса (меона), что незримо «шевелится» под явленными нам природными стихиями: однако он вовсе не древний (учение о «начальном» творении есть деизм), а вневременный, и значит, в каком-то смысле, всегдашний, но в контексте всеединства он даже вовсе и не хаос.
Бог в каждый момент времени творит и новые сущности, вещи, и новое время, но творит непостижимым для нас образом, то есть из некоей внеонтологической и межфазово-узловой виртуальной точки…
Да, всё всегда меняется, но в основе сохранения целокупного опорного единства мира стоят божественные законо-мерности количественно-качественных соотношений, количественная сторона которых более доступна нашему культурно-исторически ограниченному познанию, чем качественная. Поэтому посредством интеллектуальной интуиции мы наиболее точно, тонко и глубоко способны постичь последовательные, линейно-количественные закономерности нашего мира, — потому-то сегодня главной точной наукой для нас является математика. Для постижения же качественной стороны бытия мы к интуиции разума вынуждены подключать ещё интуицию души и интуицию духа.
Непосредственно творя абсолютные закономерности относительных закономерностей, Бог как бы оставляет на откуп сим последним запускающие механизмы самоорганизации нашего мира, диалектическая динамика которого — чрезвычайно сложная и многослойная — и составляет сущность дарованной нам свободы, каковую нам надо ещё исхитриться качественно «взять», или же суметь позволить ей «взять» нас…
Бытийно-внебытийная пропасть, разделяющая нас с Богом, делает абсолютно непонятным, как всё-таки могло произойти на земле культурно-историческое явление живого Бога, Богочеловека Иисуса Христа, — ведь Богу для того, чтобы оставаться Богом, нет в этом («кентаврическом») явлении никакой структурно-инструментальной необходимости: сомнения иудаистов в подлинности Мессии поэтому вполне справедливы, но лишь в таком — структурно-инструментальном — смысле. Явление Христа подобно здесь эпатажным инновациям в искусстве.
Естество сего мира непрерывно и непоследовательно творится спонтанным искусством Творца.
Значит Христос есть инновационно-алогический Свет-Логос Бога-Творца, творящего из Себя в Себе как из абсолютной интуиции в абсолютной интуиции, из Духа в Духе (тавтология — алогичный намёк на логическую пропасть меж бытиём и Создателем, которую Его Свет-Логос преодолевает чудовищно решительным и тайным для нас образом, то есть алогическим скачком).
«Свет есть смысл» (Плотин).
Разделяющая нас с Богом пропасть целиком и полностью обусловлена генеральной — рационально-логической — особенностью нашего мышления.
Бог как сверхкосмический и металогический Субъект (но — субъект без объекта) апофатической, отрицательной теологии («Божественное за-Ничто») творит мир как нечто совершенно новое, внешнее и неимоверно, немыслимо (для нас!) отличное от Самого Себя, — новое, внешнее и отличное в смысле полной, абсолютной разницы между Собой и сотворяемым миром, но не в смысле абсолютного отсутствия какой бы то ни было (пусть даже слабой и хлипкой, зыбкой и зябкой) меж ними связи. Связь — есть! Алогическая связь.
Говоря компромиссно-онтологически, Бог является творческим основанием бытия (здесь тайна — скачок через пропасть, «через зеркало в загадке»), поэтому Он есть не наше бытиё, а бытиё-как-таковое, то есть основополагающее, эссенциальное бытиё, тогда как наше бытиё — это бытиё «падшее», экзистенциальное. Следовательно, с нашей, сугубо рационально-логической, экзистенциальной точки зрения — Бога и вправду нет. И связи с Ним нет. Узнать, что Он есть и приблизиться к постижению связи с Ним можно лишь через алогично-эссенциальное преодоление нашей экзистенции с помощью сердца, с помощью души и духа, посредством непосредственно-чувственного и непосредственно-мистического познания, то есть с помощью интуиции чувственной и интуиции мистической. А добытое, познанное этими родами интуиции мы уже потом можем рационально-логически отрихтовать и философски отдискурсировать посредством интуиции интеллектуальной…
Никакого тождества между Богом и миром, Богом и человеком быть не может, поэтому Иисус Христос явил нам Собой сразу две неслиянно-неразрывные ипостаси — Бога и человека: с рационально-логической точки зрения Он — человек, а с металогической — Бог. Но раз человек Иисус может (смеет) говорить от Бога, значит между этими — неслиянными! — ипостасями существует металогическая связь, хотя евангельский Иисус, Который говорит, это, как ни крути, в явленном наличии всего лишь человек (ведь Бог «не говорит»), пусть и исключительный, а именно — наследный и последний посредник, толмач, переводчик, артикулятор Бога на общечеловеческий, рационально-логический язык (другого для нас, в нашей экзистенции, строго говоря, нет).
Однако Бог достаточно всесилен и изощрён, чтобы в неявном подтексте и контексте учительско-пророческого дискурса Иисуса донести до нас то, что мы не способны явно (рационально-логически) понять, но зато способны неявно (металогически) почуять — сердцем: вот почему, адаптируя Себя как Богоадаптера, Иисус говорит нам о без-умии веры, вот почему Его речь зачастую так противоречива, парадоксальна, метафорична, а то и абсурдна — речь, более всего понятная (а значит уже не абсурдная) поэтам, художникам и композиторам, которые в лучшие свои минуты подходят к иррациональному постижению Бога ближе других людей. Впрочем, более или менее близко к такому постижению подходит всякий выпадающий из ординарной культурной обоймы (мейнстрима) человек — всякий маргинал и аутсайдер (художник, посмевший им стать, есть только частный, но наиболее для нас показательный случай такого выпадения).
Зло, гордо и сознательно противостоящее Богу, есть грех. Но зло как динамическое свойство всякой жизни столь же относительно, как пространство и время: то, что с одной стороны может быть злом, с другой стороны вполне может оказаться и даже непременно является добром).
Саранча, являющаяся органической частью сотворённого Богом природного единства и пожирающая поля созревающей пшеницы, совершает бессознательное зло — для человека, который предполагал приготовлять из этой пшеницы хлеб. Хирург от Бога, отпиливающий гангренозную ногу у своего пациента, Провидением Божиим оказавшегося на хирургическом столе, приносит сему пациенту сознательное зло — боль — ради спасения Богом дарованной ему жизни…
Человеку в наличном бытии дарована свобода, включающая в себя взвешивание, выбор и ответственность.
Американский доктор медицины Джек Кеворкян придумал новую область медицины — «обитиатрию«, лечение смертью (эвтаназия). Он способствовал уходу из жизни тех людей, которые изъявляли желание совершить самоубийство по причинам либо психического, либо соматического характера. В конце концов выяснилось, что многие из этих людей были далеко не столь безнадёжно больными, как утверждал Кеворкян, и что он попросту является вполне вменяемым и сознательным убийцей, испытывающим дьявольское удовлетворение от процесса убиения и созерцания агонизирующих тел (13 апреля 1999 года мичиганским судом он был приговорён к тюремному заключению на срок от 10 до 25 лет).
Так зло становится грехом — злом в Абсолюте (но суд над ним вершит не суд земной).
Дьявол — существует: но не буквально, а в виде безоглядной комплексной захваченности, одержимости той или иной — любой — страстью.
Ну что ты будешь делать! — не внимая протестам тьмутараканской общественности, автор «Структуры таракана» продолжает изощряться в убиении моих бедных собратьев, да ещё смел, негодяй, поминать в своих писаниях святые заповеди Христа и непротивленца Льва Толстого.
Последняя его жертва — чёрный мягкий собрат, превращённый огромным шлёпанцем в мокрое место. Смысл и цель — всегда вне человека. «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым». (Притчи, 6:6)
Конечно, чёрный апостол был любопытен и в своём познании мира, вероятно, заходил слишком далеко, но разве только смерть была ему уделом, этот благородный санитар, может, сгрыз бы ещё на своём веку не одну тысячу хлебных крошек, оброненных тобою в извечной твоей суете, человек, жестокое четвероногое чудище и т.д.
Мы, тараканы, суть природа в чистом виде, а, как сказал один человеческий мудрец*, «природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те, которые придумываем мы» (т.е. вы — человеки). Таракан простодушен и чист, ибо его структура проста и очевидна. Но в этом-то и тайна (как и тайна атома, как и тайна вакуума, как и тайна горчичного зерна). Своей природной, хоть и неведомой нам (и вам), очевидностью таракан — прекрасен.
Засим — цулую. Ваш Мафусаил.
27.11.93 (00-28)
Некая (конечно, сегодняшней особиной опосредованная) параллель с античностью брезжится-сквозит в нынешнем, к tabula rasa изначалья тяготеющему, времени. А посему — вот вам преамбула к моей, античному роману посвящённой, курсовой, резюме которой я уже имел наглость представить вам, господа, в одной из предыдущих главок.
«То, что ныне называют античностью, вбирает в себя такое множество самых неоднозначных и до сих пор во многом ещё загадочных для науки явлений и проблем, что вякие подступы к её (античности) заповедным областям требуют известной осторожности и неспешной осмотрительности. Вульгарно-социологические и прочие упрощения, какие мы находим в нынешних учебниках, написанных с оглядкой на догматы марксистско-ленинской идеологии, приводят к безапелляционным выводам о решающем влиянии общественно-исторических формаций на становление и развитие культуры и искусства тех или иных народов… В действительности же мы имеем здесь такой сложный клубок противоречий и во многом неведомых нам ещё причин, что с раздачей приоритетов лучше не спешить. Что первичней — курица или яйцо? Подобные вопросы не всегда нуждаются в наших ответах. Конечно, невозможно отрицать влияние общинно-родовых отношений на структуру античной мифологии и вообще на представления о природе в целом, но чтобы установить степень этого и многих других, подчас труднораспознаваемых, влияний, мало изучить эту мифологию с нашей заоблачной двадцатовековой колокольни — неплохо было бы ещё влезть, как говорится, в шкуру античного человека, носителя таких представлений, которые настолько отличны от наших, что нам они уже теперь и вовсе недоступны, и не потому, что мы глупы, а потому, что они другие.
Господа Маркс и Энгельс, зациклившись на главенстве производственных отношений в историческом развитии общества, категорически утверждали, «без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки»…
Отчасти это, может быть, и так, но только отчасти. Нам же истоки зарождения «греческого чуда» представляются сейчас значительно более неоднозначными и загадочными, чем это представлялось вышеназванным господам.
Во всяком случае нынешняя ситуация не только в гуманитарных, но даже уже и в точных науках такова, что мы вынуждены, помимо прочих аспектов, заподозрить во всём этом определённое значение и неких метафизических, иррациональных факторов. Ведь мы до сих пор во многом ещё не знаем, что есть — есмь — ЧЕЛОВЕК, а особенно что представляет собой его мыслительная, духовная, метафизическая сущность (неотделимая, впрочем, от психофизической), каковая как раз и рождает величайшие произведения искусства, имеющие самостоятельное — природно-космическое — значение.
Укоренившееся ныне представление о прогрессе, как линейном процессе, ущербно и примитивно-высокомерно, — достоверные источники убеждают нас в том, что древний человек был ничколько не глупее нашего, а значит пустое умножение научных открытий, изобретений и «голой» информации само по себе не прибавляет человеку ни способностей, ни стремления к истине, ни мудрости. То есть люди разных времён отличаются не внутренней своей сущностью (которая практически неизменна), а внешними формами её выражения — образом жизни, обрядами, ритуалами, обычаями, моральными установками, знаковой символикой и проч. Кстати, всякому времени свойственна и своя мифология; мифы же древности, став архетипами и завладев нашей прапамятью, самым непосредственным образом участвуют в нашей повседневности, обиходе, в наших намерениях, поступках, словах и обычаях, в искусстве… Поэтому трижды справедливо выражение о том, что всё новое — это хорошо забытое (то есть архетипически освоенное) старое. Движение искусства (как и прогресс) — это иллюзия. Время меняет лишь систему координат, интерпретацию, ракурс взгляда, сущность же, истина — они остаются неизменными. Назови хлеб хоть хлебом, хоть самолётом, хлебом от этого он быть не перестанет.
Для древних греков эстетика, искусство, красота — внутренние атрибуты существенного, которое не подвластно ни времени, ни судьбе. Греки, с их рационалистическим чувством прекрасного, ориентировались на безусловные образцы, что могли явиться к ним только из прошлого, — поэтому Гомер был для них великим поэтом лишь постольку, поскольку по сравнению с другими наиболее адекватно и живо доносил до современников и потомков древние мифы, нерукотворная вечность которых не подлежала сомнению.
Но свежесть восприятия теряется, обряды и культы изнашиваются подобно старым одеждам; само тело требует со временем омовения в чистых и свежих водах, тело требует новых, свежих одежд (новых форм).
Депрессия, кризис Римской империи способствовали усталости античного мифа, или усталость античного мифа способствовала депрессии, кризису Римской империи… Во всяком случае причина зарождения античного романа видится нам в усталости античного мифа. В это время (~IIв. до н.э.) происходит смена эстетики творчества, открывающая дорогу своеволию, эксперименту, когда сближаются, монтируются прежде «далековатые понятия» и формы, когда начинает разрушаться герметичная мифологическая парадигма. Искусство начинает тяготеть к децентрализации-индивидуализации: творец-еретик, под шумок социально-общественной неразберихи, когда былые святыни уже не столь убедительны и величавы, как прежде, пытается вершить нечто кощунственно само-бытное, — и тогда в литературу неожиданно вступает реальный «маленький» человек, индивидуум с его собственным бытом (само-быт), уже не всегда всерьёз соотнесённым с божественно-космическим началом.
От частого употребления мифы истёрлись, скукожились и пожухли, иссохли и оскелетились, опростились и опростоволосились, и, выбирая между смертью и хоть какой-никакой, но жизнью, потихоньку прятались в тёмную пещеру коллективного бессознательного — становились архетипами. Своевольная мифологическая стихия, поначалу неуправляемая, интуитивная, развивалась, шлифовалась веками, и только потом её, освобождённые от всего лишнего, парадигмы, закрепившись в памяти поколений, становились основой, подсознанием новой, ещё только нарождающейся литературы».
А ведь и вправду, чем дальше назад, тем глаза у людей были как будто шире, больше, круглее — более откровенно (и наивно) они их что ли распахивали?
Со старых картин, фотографий, даггеротипов эти расширенные, сильные и ясные глаза и посейчас прокалывают нас (ехидно-скептически узкоглазых) насквозь (и выше), эдак наискосок, и выстреливают через (некогда нежное) темя в немеренную высь «светлого будущего»…
Своим, пронзающим время, взглядом эти глаза накалывают нас, как в магазинах накалывают чеки на обращённое ввысь шило: каждый из нас пытается нести на себе свою персональную цену, каждый пытается чего-то стоить, но наши глаза уныло и философически сощурены — прежняя тотальная иллюзия скончалась (и слава Богу!), а новая ещё в процессе зачатия (как это ни печально, её рождение неизбежно).
2.11.93 (17-11)
Второе пришествие. Агент 002. Итак, Исусувидел «безглазых» (т.е. сощуренных, неоткровенных, «двойных») людей, которые будто не умели себя нести, — скукоженные, согбенные, с перемётными сумами на плечах, глядящие себе под ноги, будто опасавшиеся неожиданного подвоха, будто ошеломлённые неким ещё грядущим приговором, они уже ничего не ждали для своих глаз. «Юр-родивое семя», — процедил Исус сквозь жёлтые, прокуренные зубы. Он заслужил своё право так о них говорить, ведь и сам он был юродом со стажем, — а юродивым, как известно, не чужд дух соперничества.
Став шпионом, Исус и сам вынужден был теперь слегка умалить горделивый разлёт своих духоверховных плеч, умерить длину степенного шага, приспустить всеобъемлющий взор пред очами нагловатой своей соперницы Цирцеи, растерявшей уже, впрочем, пёрышки былой уверенности и первозданной красы.
2.11.93 (21-02)
Смерть ходит рядом с жизнью, ибо она — её неотъемлемая часть (та и другая — той и другой). Так чего же негодовать и дрыгаться? — действуй по обстановке и вся недолга. При оперативной угрозе твоей биологической жизни доверяй инстинкту самосохранения, т.е. биологической же своей сущности.
Гармонизация биологического, плотского и разумно-духовного начал (если она вообще в нашем случае возможна) плюс гармонизация нашей жизни со всей окружающей средой (предполагающая нашу скромность) — вот цели, к которым нам надо бы устремиться прежде всего… Но практически этого добиться, учитывая весь необозримый спектр человеческой взбрыкливости, — может быть даже и невозможно (вопрос открыт)…
Время цветистопространных словоплетений м.б. уже прошло. Хлебушек чёрный уже 200 рэ. «Прима» («явская») — 160 (это у нас в Луховицах, в Москве д.б. чуть дешевле). Телек, слава Богу, не работает (совсем доломался). Газет не получаю. Приёмник есть, но слушаю теперь в основном аполитичное Авторадио. Читаю Мартина Хайдеггера, ирландские саги, обериутов, Джона Фаулза («Волхв»), Джидду Кришнамурти, Ляксея Михалыча Ремизова, Уильяма Фолкнера («Когда я умирала»), Ветхий завет, «Моби Дика» Германа Мелвилла, «Большие надежды» Чарза Диккенса, «Хроники Харона» Александра Лаврина, что-то ещё… Морокую (от слова «морок», «мрак») над романом. Пописываю — промежду делом — III часть «Структуры таракана» (прежнее название «Промежду прочим»)…
Избываю последнюю свою любовишку (примчался на сессию, три дня подряд звонил Наденьке, пытался назначить встречу, но она не захотела, ну и ладно, думаю, не хочешь, не надо).
«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею» (Ек.,7:26).
Ищу (нехотя) работу некаждодневную, но покуда не нашёл (всё разобрали пенсионеры и алкаши); надобно искать быстрее: у мамочки стыдно уже денюжки брати… t (за окном)=-2; небольшой снежочек возлежит.
31.10.93 (13-05)
Музыка и нежность, нежность и музыка — они не посягают на твою свободу, человек, и без твоей словесной патетики и лукавой велеречивости обходятся без труда. «…и любовь — музыка»… Кому повем печаль свою и нежность… Бутылке горькой русской водки, кое-как примиряющей с общажным сирым бытом и комендантским часом, хранящим оскал черноты заоконной уже привычными чёрными дулами ловких калашниковых и бронежилетами деловитых спецназовцев и омоновцев?.. Поманив игривым пальчиком, меня отвергли, щёлкнули по носу, ах-ах… Конечно, я такого не прощаю никому — ни чёрту, ни Богу. Ну и ладно. Чего уж… Вот так и пробухали всю сессию с Женей Тюриным. Хавать не хавали — пили… В минуты просветлений трепались о литературе, о нынешнем её состоянии и о том, «куда ж нам плыть», потому и пью, говорит Женя, что плыть-то некуда, по большому то есть счёту, вот, говорит Женя, ходили мы с корешом к Евгению Юрьевичу Сидорову (ректор до С.Есина), отпусти, говорим, в Париж по обмену, на Россию, говорит, надобно взглянуть со стороны, как вот Гоголь заглянул в своё время, но нет, и разговаривать не стал, выгнал взашей из кабинета…
31.10.93 (16-00)
Рядом с общагой литинститута громоздилось солидное здание управления внутренних дел, оцепленное бэтээрами и вооружёнными до зубов омоновцами, под прицел которых Жека Тюрин попал однажды ночью во время комендантского часа, когда пошёл за бутылкой в одно секретное местечко неподалёку. «Эй, мужик, стой! Стрелять будем!» — омоновцы кричали ему в спину, но Жека героически продолжал движение, и вся прошлая жизнь почему-то вовсе даже и не пробегала перед его глазами… «Эй, мужик!» — орали омоновцы с эдакой, свойственной вооружённым людям, ленцой и с клацаньем перёдёргивали затворы… Но Жека не имел таких сил, чтобы побежать, и, может быть, это его и спасло (при сопротивлении и побеге омоновцы имели право стрелять на поражение) — кто его знает, может он просто глухой… Несколько дней перед этим вооружённые омоновцы в бронежилетах и масках врывались в наши общажные комнаты, переворачивали всё вверх дном — искали якобы оружие и наркотики… Жека утверждает, что искусство — это дьявольское дело, дело смерти… Это он, конечно, перегнул, собака, но Томас Вульф с ним отчасти согласен: «…трудхудожника взрастает не только на семенах жизни, но и на семенах смерти; я понял и то, что созидательная сила, которая поддерживает нас, может нас и разрушить, подобно проказе, если только мы позволим ей задеть наши жизненно важные органы«.
В своих «Хрониках Харона» Александр Лаврин попытался, может быть, чуть ли не закрыть тему смерти (к счастью, это невозможно) и разбередил во мне старый мой замысел: десять лет назад я тоже пытался варганить некую штуковину о смерти… Но потом мы с Изосимом начали выпускать наш самиздатский журнал«Ракурс», за нас крепко взялись кагэбисты, и роман мой в зародыше издох…
После событий 3-5 октября Стас К. (наш сокурсник), как заядлый журналист (он работал в одной липецкой газете), был в Склифе, Минздраве и Главном медуправлении и выяснил, что официальная цифра погибших относительно реальной занижена, по меньшей мере, втрое: большая политика сеет большую смерть…
Джидду Кришнамурти: «Творческий, счастливый мир без идеологий может возникнуть только через творческое осмысление себя».
Непредвзятое, чистое осмысление.
Наши мозги настолько приноровились к осознанному, а чаще неосознанному построению всевозможных систем и структур, что кроме придуманных нами символов и красивых проповедей мы ничего уже не можем воспринимать непосредственно (бессловесно) — ни свой собственный мир, ни уж тем более внешний.
Учения, школы, религии, идеологии (и прочие внешние — навязчивые — структуры) отнимают у человека возможность самостоятельного (чистого) мышления, с раннего детства всучивают ему (здоровому) костыли, с которыми он со временем свыкается, духовные мышцы его атрофируются; в нём утверждаются идеализм, догматизм, идолопоклонство — самые страшные человеческие пороки, от которых всё зло на земле…
28.10.93 (02-19)
Случайность и закономерность. Причины и следствия. Это ключевые проблемы бытия (пространства-времени). Сейчас, я вроде бы окончательно разделался со своим тёплым — человеческим — Богом, — совпадения-знаки Судьбы, что уже многие годы периодически случаются в моей жизни, в последнее время стали являться мне почему-то особенно часто. Совпадения на уровне отдельного слова. По каналам «человек — текст — человек», «человек — текст — радиоприёмник» (последний часто включён и служит как бы некой фонограммой бытия). Я читаю некий текст, и прочитанные мной слова одномоментно совпадают (буквально) с услышанным (от человека или приёмника).
28.10.93 (20-58)
Приторный метафоризм раннего Пастернака, Олеши, Бабеля — слишком, пожалуй, нарочит, он обманывает и льстит нам своими цветистыми одеждами, он запудривает мозги, не приближая, а отдаляя нас от загадочной и простой, хоть и не ведомой нам реальности. Слащавый антропоморфизм многих поэтов объясняется, впрочем, тем тотальным антропоморфизмом, что на столетия сковал всю эту нашу изжёванную испепеляющими изощреньями человеческую жизнь…
28.10.93 (21-13)
Вот и Юрий Михалыч Лотманскончался вчера (на 72 году): преодолел метафизику и съединился-таки с бессловесным бытиём, с запредельной реальностью, в которую, как в последнюю преграду, упирается измочаленный язык…
XXI век требует преодоления застойной метафизики, субъективизма, а значит требует — новой (смыкающейся обратной связью с античной) философии, такой философии, при которой вертикальная иерархия формализованных, изжёванных ценностей переходит в деиерархическую горизонталь, когда искусство становится если и не наукой в строгом смысле, то постоянным усилием впадения в органику, онтологию, становится философией (в хайдеггеровском смысле), «нулевой степенью письма», что в своё время гениально почуяли (пред-чуяли) славные наши обериуты.
(Это что же, смерти требует XXI век?.. Да, смерти, завершения измучившего нас опыта, самосожжения, дабы из пепла потом возродиться нам новыми и чистыми…)
29.10.93 (17-32)
Чёрные тараканы уже живут в моём приёмнике: раньше я думал, что они забредают туда случайно, как бы между делом, но потом убедился — нет, они обустроились там жить. Можно ли соотнести сей факт с их обострённым слухом? с тем, что приёмник почти постоянно работает? Ведь — с эдаким своим слухом — они могли бы прекрасно слушать музыку (и российские новости) на значительном от приёмника расстоянии… Может, они жрут пластмассу? Последнее вполне возможно. А к звукам приёмника (поначалу их пугающим) они давно адаптировались (как, впрочем, и к дихлофосу, которым матушка пыталась их травить, когда я уехал на сессию). Вот такие они — синантропные (с человеком т.е. сосуществующие) животные...
Вот разделаюсь сейчас с этими малкопошибными (никому не нужными) штучками и начну писать роман о тараканах (уже придумал название). Роман синтетический. С элементами философии и секса. Крутой замес. Новая метафизика. Метафорика. Бытовизм…
Чу! По радио чудные вещи говорят — то ли опять очередной переворот, то ли чёрт его знает что такое: президент Ельцин своим указом распускает верховный совет и на 11-12 декабря назначает выборы нового парламента, а верховный совет во главе с Хасбулатовым не желает распускаться и, в свою очередь, снимает своим решением Ельцина, а вместо него выбирает президентом Руцкого, у которого уже наготове пакет первых указов…
И вот пожалте — правят в стране два президента, а Белый дом охраняют уже (и строят баррикады) ура-патриоты и коммунисты — там теперь собирают съезд депутатов страны…
Эх, Россия, весёлая, ей-Богу, страна — не соскучишься!
22.09.93 (10-30)
Был сегодня у родителей. Отец уехал докапывать огород под зиму — я опоздал — собирался ехать вместе с ним. Матушка, как обычно, на кухне у плиты. Рядом с ней — славная Катрин (племянница моя) рисует фломастерами мужчин и женщин, какими они будут, по её соображению, в тридцатом веке: первые — с одним глазом, одной рукой и множеством ног, а вторые — с четырьмя глазами, множеством рук и двумя, как и нынче, ногами… В соседней комнате спит-не спит, дремлет-не дремлет безнадёжно больная раком моя тётя, тётя Валя (отцова сестра), которую батя взялся недавно лечить методом некоего Шевченко (водкой с подсолнечным маслом), — время от времени она что-то бормочет, говорит иногда страшные, непонятные вещи… Катрин же весела, рассудительна… Ей во вторую смену в школу, родители на работе, а дома сидеть одна боится — позапрошлой ночью в нижней, под ними, квартире некие два мстителя долго и шумно резали (и зарезали) местного коммерсанта, Катрин же всё слышала… Матушка собрала мне пакет с половинкой чёрного хлебушка, пачкой чая (из старых запасов) и кучкой сырых яиц, причесала внучку, переодела её в школьную униформу, и мы пошли. Я проводил Катерину до школы. Шли средь уже побагровевших клёнов и рябин, радовались солнышку (бабье лето, хоть и на один день, но всё-таки сподобило нас краешком своего благолепия!), беседовали о медитации, смерти и переселении душ…
Пришёл к себе, взялся вдруг (в кои-то веки!) наводить порядок — вытрясать половики, мыть полы, — стараясь управиться до двух часов, когда котельная вырубит воду (воду у нас дают по расписанию четыре раза в день — с 6 до 8, с 12 до 14, с 18 до 20 и с 22 до 23 часов)…
Из приёмника струились многоголосые христианские песнопения… А я, разогнув приятно натрудившийся хребет, встал у своего единственного, почти по-весеннему разогретого, окна (солнечная сторона!), подставил морду нежному светилу, по-кошачьи зажмурился, и так стоял…
22.09.93 (15-42)
А рыжие-то тараканы, они ведь по данным моих последних экспериментов значительно умнее и расторопнее чёрных…
Нет, но сколько ещё хрстианского смирения требуется от вашего покорного слуги, когда эти рыжие ребятаползают уже буквально по его (моей) посыпанной пеплом главе?!
Даже вот Лев Николаич, забывшись однажды, прихлопнул же ведь на собственном, всемирно известном, лбу бедную комариху, позарившуюся на его вегетарианскую кровь, кровь великого мыслителя и махатмы, на что, помятуя о теории непротивления злу, не преминул лукаво посетовать присутствующий при сём ехидный г-н Суворин…
Вот я бы посмотрел на Льва Николаича, попади он в мои условия, где воочию наблюдаю я плоды незабвенной теории: ведь шестиногие ребята оборзели не по какой-нибудь там неведомой причине, а сугубо пользуясь только лишь миролюбием и незлобивостью всё того же вашего покорного служаки, что при желании мог бы, пиша сии мелкие (никому не нужные) штучки и практически от этого не отвлекаясь, затягиваться сигареткой и обычной мухобойкой нехотя прихлопывать там и сям обильно ползающих blatt’ов (лат.)… Но, во-первых, у меня нет (и никогда не было) мухобойки, а во-вторых, я, может быть, учусь быть примерным христианином, или же так — я хотел бы жить в гармонии с природой, и ещё — без этих весёлых ребят мне было бы совсем одиноко и пусто (и о чём бы тогда я писал в этих своих, никому не нужных, записках?)…
8.09.93 (16-06)
Кризис художественности?.. Но — редкий случай — я капитально простудился: кашель, чих, то хлюпающий, то заложенный нос (по-осетински, между прочим, фынц) и прочее, что в таком случае полагается… Но курить не бросаю — благо, спасают старые заготовки табака — делаю мастерские козеноги, что при простуде, между прочим, курятся терпимее всяких там сигарет, хоть с фильтром, хоть без, тем более, что у меня в настоящий период моего бытования нет ни тех, ни других… Горячее молоко (das Milch) попиваю…
Включил маг с кассетой «ДДТ»: Юрий Шевчук — красавчик! Его хрипатый прорыв — сквозь трагедию — к солнцу, катарсису… Он учит мужеству быть счастливым. На окультуренном стыке русского рока и попсы… А БГ выпустил новый альбом «Рамзес IV», где пытается выйти на чистую музыку, чистый эстетизм, психоделизм, но… но прежний БГ не даёт ему вырваться в чистый космос, хватает за ноги, тянет назад (это, впрочем, естественно, нормально, это ненасильственный процесс, движение, не хочется говорить «эволюция«)…
8.09.93 (18-00)
Не кризис художественности, а, пожалуй, коррекция, а то и смена художественных ракурсов…
Вот напечатают где-нибудь, к примеру, эти мои (никому не нужные) штучки-дрючки, и дядя какой-нибудь скажет (аль тётя): это что же такое? Моложавый автор входит в литературу дневниками и мемуарами? Или, может, это записные книжки?… Нет, скажу я, дядя (аль тётя), это, дескать, ракурс такой, вполне, мол, художественный. Это — «даль свободного романа«, это жил да был я, такой-сякой, средь тараканов и друзей, на поприще любви и безнадёги, это чуть ли даже не торовский «Уолден», «Жизнь в лесу», отчасти даже, может, «Моби Дик» (кстати: Изосим рассказывал, как нашёл однажды у себя дома огромного таракана-альбиноса — вот он, Моби Дик нашей городской цивилизации!)…
Встряхивание, тормошение, освежение приёмов мысле- и формообразующие структуры. Всякий из нас, в общем-то, совершает свой собственный сдвиг по фазе… Шаг влево, шаг вправо… Попытка рвануть за колючку, за флажки… Метафизика опять же. С её планетарным охватом…
Между прочим, Ерёма назвал своё издательство «Моби Дик»…
8.09.93 (18-53)
Ехидный Вс.Некрасов, «завёрнутый» К.Кедров (с Е.Кацюбой), слюнобрызгающий Д.А.Пригов, захлебнувшийся В.Сорокин и др. — всё-таки славные они все ребята, лётчики-испытатели, работники языка, лабораторники-ёрники, которых охаять всякий может (и горазд) — по настроению ли, по эстетической ли чуждости, аль почему ещё… Но всякий творец уж тем хорош, что собственную веху, собственный — именной — костыль загоняет в пространство искусства, каковой потом в процессе социально-исторического электролиза покрывается золотом, серебром или медью — чем угодно…
А провокация, эпатаж? — что ж, это обычный художественный приём, жест, призванный раззадорить сонное внимание индифферентного читателя.
8.09.93 (20-08)
Или вот Лидия Яковлевна Гинзбург (Царствие ей Небесное). Разве её блокадные записки — это только дневники? Впрочем, никто уже, кажется, не спорит, что это документальная проза, проза non-fiction. Но какова степень её художественности и в чём она? В точности деталей, в своеобычности ракурса, в интеллектуальном запасе, глубине авторской личности? Скорее всего — всё вместе. И ещё, знамо дело, то самое «чуть-чуть»…
Ну да, стародавняя дискуссия обо всём этом вспоминается. Но сегодня эта проблема, получив новый сдвиг по фазе, получает некое иное освещение.
А Монтень? А поздний Олеша?.. Перегородки между жанрами, они всё-таки достаточно условны. Условность липнет к условности и получается в итоге чистейший Витгенштейн… Да… Пущай критики разбираются. Не наше это дело.
Или вот ещё одна Яковлевна — Надежда Мандельштам…
Вот это были женщины! (Когда они умирают — такие!! — это кажется особенно нелепым: уж их-то, думаешь, за что?)
А монографии Льва Николаевича Гумилёва (мир праху его) — чем не романы?..
8.09.93 (21-29)
Судьба есть структура. Своего рода кристаллическая решётка (шаг влево, шаг вправо)… Сложнейшая структура всякого человека составлена из множества субструктур, как-то: вселенские, космические, планетарные, инкарнационно-наследственные, физико-геометрические, химические, полевые, энергоинформационные, биологические, исторические, социальные, психические и многие, многие, многие другие (и несть им числа).
А посему «куда ж нам плыть» — нам ли сие решать?..
Мартин Хайдеггер: «Когда мы ждём, мы оставляем открытым то, чего мы ждём«.
А когда оно (то, чего ждём) сбывается, т.е. становится слишком конкретным, подробным, разнообразным, сложным, мы начинаем сомневаться, а того ли мы ждали…
То, чего ждёшь, — там, далеко, абстрактно, обобщённо, упрощённо, целостно, непротиворечиво…
То, что сбылось, — уже здесь, рядом, уже многоруко, раздроблено, неоднозначно…
Трудно быстро изменить оптический фокус…
Но всё равно ведь — ждёшь одного, а сбывается всегда другое, таков закон: мысль о предмете и сам предмет — это ведь не одно и то же.
2.09.93 (00-41)
По поводу тараканов пришлось поднять спецлитературу. Они, оказывается, слышат значительно лучше нашего брата, каковой мог бы даже позавидовать ширине спектра воспринимаемых ими частот: от инфразвука (7-8 герц) до ультразвука (40, а то и поболее килоГерц), а слышат они и вправду не чем иным, как своими длинными и ушлыми усами…
А фасеточный зрак их — близорук.
3.09.93 (17-27)
Письменного стола никогда не было. А теперь уж, может быть, и не надо: уж как-нибудь перекантуемся до смертного часу — авось привыкшие. Все до единой сказки на колене писаны: не оттого ли в них углядишь иногда непристёгнутый привкус бомжового быдлизма, аль пофигизма раскардаж?!.
3.09.93 (17-42)
Это ж надо — Изосим ни разу в жизни не был в бане, в парной! Но вчера удалось-таки наконец его туда вытащить — чуть ли не силком…
А обретши чистоту и полётность души и тела, ублажившись ядрёным пивком, остаётся одно — глядеть на мир, на ещё зелёные деревья, на ещё весёлых ничейных собак и кошек, на устало-остылое бабьелетнее солнышко бесцельным взором поэта и младенца, остаётся обрести покой и волю, и воспарить над жизнью и над смыслом ея, которого нет…
«…где нет закона, нет и преступления» (Рим.,4:15). Ср.: «Когда все знают, что добро является добром, то вот и зло» (Дао дэ цзин, 2). Заяц, преступивший границу, за которой ждёт его капкан охотника, становится пре-ступником, острую необходимость в котором испытывает именно охотник, назначивший ему сию границу.
В одни времена — одни законы, в другие — другие. Закон (мораль и право) — не механизм добра и роста, а механизм власти и страха. Хочешь добра и света, свободы и веры, взрасти их в собственной душе — сам, собственным ненавязчивым усилием: для себя самого, в обыденном и малом хотя бы; превозмогай, познавай себя для себя невзначай и ненароком, а не натужно и напоказ, и уже только этим сослужишь добрую службу и другим.
Освобождение есть выход за пределы известного.
«Ибо не законом даровано Аврааму, <…> но праведностью веры» (Рим.,4:13).
