(21-50)После бани чуть ли не весь день проспал, но зато в этом сне мне было многое показано — и фрагменты каких-то прошлых жизней (особенно запало последнее — северная деревня, северные просторы России, где я в этой жизни никогда не был), оформление увольнения из какого-то странного учебного заведения (из Школы здешней, физической, жизни), у коего слишком много перегородок и измерений, чтобы быть вполне земным, а коридоры такие длинные, тёмные и запутанные, что каждый из них приводит вас в новую жизнь…
Странная дама с прилипшей к ней чёрной кошкой…
Я — с огромной сумой с плюшевыми игрушками…
Юрка Солодов (однокашник по литинституту) ведёт меня на авиазавод к свои друзьям, где большой пассажирский самолёт облеплен огромными надувными штуковинами, заменяющими традиционные стремянки: по ним удобно скатываться на пятой точке — аки с горки…
Три дня и три ночи Сузукар, Курослеп и перс Мегазаб, время от времени сменяя друг друга, пытались добудиться Дергабула и его, казалось навек сломленных вечным сном, соратников — трясли их за плечи, хватали и дёргали за волосы, уши и носы, хлестали по щекам, щекотали им пятки и бока, — и сами почти потеряли счёт всякому времени за этим бессмысленным, как теперь выяснилось, занятием…
Дойдя же до полного исступления и еле держась на ногах, они к утру четвёртого дня сумели-таки осознать, что потеряли всякую способность к какой бы то ни было разумной деятельности, после чего, отложив принятие решения на неопределённый срок, дружно, хоть и не вполне уверенным шагом, отправились в верхние покои — отсыпаться… Но сон их был зыбким и тревожным — втайне от себя они невольно опасались, как бы и их не сломило ненароком то же самое непробудное забытьё…
Но очень скоро, тяжело дыша и размахивая руками, со своей лежанки вскочил взмокший Сузукар, которому вдруг приснилось, будто гигантский таракан, подобно вурдалаку, вцепился ему в горло, прогрыз в нём страшную дыру и, сладострастно урча, лакал из неё обильно хлещущую кровь…
26.11.93 (01-00)
Василий Захарченко во вчерашнем «Труде» пишет, что американские исследователи, используя сверхточные весы, обнаружили потерю веса у умирающих людей в момент их смерти в пределах от 2,5г. до 7г. Французский врач Ипполит Барадюк с помощью специальной фотоаппаратуры сделал серию снимков «души», покидающей умирающего. В этом же русле успешно работают и наши питерские учёные…
12 декабря — выборы в госдуму, федеральное собрание т референдум по новой конституции. Предвыборная кампания набирает свои назойливые, на все лады ревущие обороты. По нашему округу баллотируется некий бизнесмен (водочный король) Скорочкин, который завтра будет выступать в ДК «Старт», где он устраивает распродажу ТНП по сниженным ценам и бесплатный концерт группы «Доктор Ватсон». По телеку состоялись развлекательные выступления государственных оригиналов — Жириновского, Травкина и Говорухина, — смачно и вполне по-русски клеймивших нынешнюю власть и своих соперников… И вчера обиженный Ельцин, предупреждая подобные выступления, не преминул пригрозить, что такие, дескать, неэтичные действия будут впредь караться снятием с эфира и отстранением от выборов: президент хочет лишить подопытный народ его последних развлечений…
Вчера я получил неожиданное письмо от ранее упоминавшегося Жени Тюрина. Он предлагает мне свою дружбу, хвалит книжку, вспоминает наши многочисленные разговоры о литературе, о романе — каким он должен быть и как его писать. «Сейчас лихорадочно пишу роман» — сообщает он и спрашивает, приступил ли к своему роману я, который прожужжал ему все уши о том, как начал я что-то ковырять, копать и структурировать… Пишет, что «земную жизнь пройдя до половины», пора бы нам уже выходить на большую дорогу: «На Букер, на Букер, Андрюша, давай напишем что-нибудь»…
Это наивно, конечно, и смешно: на премию Букера выдвигаются уже достаточно известные имена. А чтобы сделать себе имя, надо печататься в престижных изданиях, а если не печататься, то изнурительно вращаться в сугубо определённых кругах, мелькать мотыльком егозливым — явно или опосредованно заниматься фабрикованием своего имиджа, своей легенды, невероятных о себе слухов. Для этого лучше всего жить в центре (во всяком случае — культурном). Небезызвестный мне Иван Новицкий затрачивает на всё это огромные усилия, но на него, беднягу, жалко смотреть. И скучно.
На склоне грязного (после снега с дождём) холма мы с препирающимися однокашниками-сослуживцами собираемся заночевать (ведь ночь — холодная, сырая, грязная — уж близится), а это непросто, ибо мы одеты как бомжи и ищем чем бы поживиться: то ли мелкой монетой, рассыпанной кем-то по земле, то ль одежонкой (старой, куцей, драной), то ли едой какой-нибудь неброской…
И тут как раз о каравае хлеба пребольшом — духмяном и дюже соблазнительном — я, бедный простодыра (из сапог моих пальцы ног глядят наружу, каши просят), возмечтал: благо, кто-то из ребят из-за моей спины (её слегка касаясь) уж нёс прообраз каравая — кругляшок солидный, липкого покуда, теста, — нёс вниз, с холма, и я спускался тоже вслед за ним…
Лежал булыжник в чистом поле. Неподражаемо тяжёл. Самим собою подневолен. Непререкаем. Нем. И — гол.
На море-океане лежит бел-горюч камень Алатырь, под тем камнем сокрыта сила могучая, и нет той силе ни указа, ни предела. Но спит тот камень непробудным, вечным сном.
Это теперь я иду на карьер, проплываю свою дистанцию и ухожу, а в прежние годы (лета) я подолгу гулял по берегу, выискивая под ногами причудливые камни. Некоторые из этих камней стали моими любимцами, и поэтому они всегда рядом со мной — всегда под руками. Чтобы я мог на них смотреть, и трогать, и перебирать их медленными задумчивыми пальцами, и брать в руки, отрешённо взвешивать и думать пустою башкой своё пустынное большое Ничего...
Нам не позволено забыть, что мы давно забыли. Клубятся каменные сны, колеблемые сном. Молчат слепые идолы под слоем лунной пыли: им всё едино — ржа и золото, Акрополь и Содом.
Россия — страна традиционно земледельческая, и «хлеб» для русского человека слово особенное — родное, сокровенное, архетипическое. Русский человек стойкий, выносливый — без чего угодно может обойтись, акромя хлеба, хлебушка… Хлеб для него много больше, чем только продукт, он — Божий дар, тело Господне, символ плодородия, богатства и счастья. Русскому человеку совершенно ясно, что хлеб есть могучая духовная сила. С хлебом — жизнь, без хлеба — смерть. Без хлеба не обходятся ни самый богач-разбогач, ни распоследний босяк и бомж.
Хлеб у русских стоит в ряду таких понятий, как мать-сыра-земля и родина, земля и воля, небо и солнце, тьма и свет... Хлеб да вода — солдатская еда! Зачастую мне приходилось питаться сугубо чёрным чаем с чёрным же хлебушком вприкуску — и дух мой при этом бывал наиболее ясен и чист.
А сегодня ночью я удивительно летал на странном астронавтическом корабле с огромным иллюминатором с левой стороны…
Возможно, злаковое земледелие возникло в раннем неолите отчасти как прарелигиозный культ. Именно сознание демиургического созидания несуществующего в дикой, неокультуренной природе продукта как бы из ничего (ex nihilo nihil, «кто был ничем, тот станет всем«), из праха и брения (из муки и муки) делают производство и вкушение хлеба священным, архетипическим ритуалом ведущих мировых цивилизаций.
1) Ночью охраняю стоянку спецтехники и спецавтомобилей. Но — случилась кража какого-то особо ценного автомобиля, каковую я прошляпил: съезжается по мою душу всякое разное начальство и приступает к суровым разборкам… Два аляповатых спецкрана расправляют зачем-то в ночи свои коленчатые стрелы-клешни…
…Уже день. С группой неких служебных товарищей тревожно кучкуемся на обочине дороги. На дряхленьком красном«Форде» к нам подъезжает вдруг бывший президент России Борис Ельцин — седой и бодрый: непринуждённо расспрашивает нас о случившейся ночью краже. Узнав же, что я больше всех причастен к сему пренеприятному происшествию, Ельцин приглашает меня в свою пошарпанную колымагу, чтобы ехать с ним на место преступления…
2) В числе других монахов подвергаюсь некоему ответственному осмотру, во время которого троих из нас — в том числе и меня — отводят в сторону, а потом уже из этих троих двоих отбраковывают за то, что их рясы-хламиды отличаются некоей излишней новомодностью (то есть на сих рясах нанесены некие причудливые рисунки). Моя же ряса — в полном порядке, то есть содеяна из чистого, ничем не запятнанного холста.
Мой внешний вид строго оценивает некая монашеская начальница, которую я удивляю вдобавок глубокомысленными фразами из Святого Писания. Да вы, голубчик, вполне, мол, готовы к рукоположению, говорит она…
Какие-то огненные люди — две сплошь светящиеся как солнце фигуры — выходят их автомобиля…
Пожар, в котором сгорели какие-то люди — бережно раскладываю измазанными в саже руками их жалкие останки на некоей особой витрине: а справа от меня сидит каким-то образом причастная ко всему этому смутная ехидная старуха…
Оказываюсь вдруг на московском базаре без своей всегдашней сумки на плече:широкая распродажа кожаныхизделий... И сам я — в кожаной куртке. Кожаныйграбитель сзади нападает на меня и, мощно сдавив меня с двух сторон, лезет в мои карманы: я сдавленно кричу — гра-абя-ат! Но никто меня не слышит...
Бодрящий морозец. Любуюсь открывающимся передо мной слегка заснеженным полем.
Справа — небольшая гора в виде как бы кресла или стула, то есть состоящая из более высокой (слева) части и более низкой (справа).
Один чувакбодро лезет на более высокую часть горы, и я мысленно ощущаю, что делать это ему очень даже весело и легко…
Вдруг в воздухе слева появляется реактивный истребитель, который, покачав крыльями, виртуозно пролетает над правой (более низкой) частью горы, слегка её даже задев…
Сидим с братом Женькой на корточках через дорогу от гастронома №22, из которого вызмеиваются наружу две-три очереди…
Вдруг мне на левую часть головы падает сверху увесистый каменюга: мне очень больно, и я набрасываюсь на брата с несправедливыми упрёками и даже бью его… Брат же как может уклоняется от этих моих ударов, пытаясь уберечь от них не столько, может быть, себя, сколько большую профессиональную видеокамеру, которую он бережно держит объективом вверх…
То ли ворон, то ли сокол, то ли даже коршун, надёжно закрепившись на моём левом плече, острым своим клювом нагло и жадно хватает меня за нос — что за безобразие!? — я пытаюсь отмахнуться от настырной птицы: и продолжаю отмахиваться, проснувшись посреди ночи…
Выбираюсь из сухого бункера под дождь, чтобы поймать голубя к ужину: представители сего птичьего вида крутятся у меня под ногами в достаточном количестве — и дикие, и городские. Один из голубей — в белых пятнышках — привлекает меня: пытаюсь его изловить, но он не даётся и вдобавок ещё дерзко и нагло клюёт меня в руку, и снова клюёт, и снова — мол, на тебе, на тебе, получи!..
