Неторопкие, каждый звук смакующие баллады и простоватенькие, но зато первозданно фольклористичные (кантристичные) блюзы — это да-а, это моё, этим готов дышать и жить до самого смертного часу, здесь моя чёрная кровь изгоя и расстебая чувствует себя в своей тарелке… Новые формы? — ерунда. В жёстких рамках стародавне простенькой формы, в летучих её кандалах заварганить пружину свободы и воли — ухх! — вот оно, то самое… Все формы давно открыты, ибо они суть архетипы (или их комбинации), вписывай в них себя, и вся недолга! Надобно только отыскать клетушку по себе, чтоб было уютно, найти свою онтологию, органику… А чтобы найти — здесь нужен нюх, чутьё, каковые первозданны и досознательны, а потому — подлинны (архетипичны).

Вот я унюхал, учуял уже свою камеру-каморку, начал уже в ней устраиваться, подстелил соломки в уголочке, свет в окошке подпотолочном углядел, вымерил шагами расстояние от стены до стены, то, сё… Уже нашёл, но не совсем ещё понял что именно… и куда…

                                                                                                                                     9.09.93 (23-56)

Человеческие отношения, не оттенённые (а точнее, не осветлённые) игрой, поэзией и красотой (о любви я уж и не говорю) — такие отношения скучны и тягомотны ( и без толку)… На крайний случай сгодится и взаимная деловая заинтересованность…

Но ведь рано или поздно иссякают и игра, и поэзия, и красота (о любви я уж и не говорю)… И отношения становятся экзекуцией. Какой же выход? Только один — искать, взращивать, плодить, творить, культивировать всё ту же игру, поэзию, красоту — из воздуха, из дыма, из ничего…

                                                                                                                                       10.09.93 (00-45)

Мэрилин… Её обаяние… Нынче таких звёзд нет.

Она воплощает мужской идеал Женщины, женского начала в природе. Подлинность, непридуманность, естественность, природность её чрезмерно-томной женственности убеждают, обезоруживают любого мужика и буквально кладут его на лопатки.

Ведь её не назовёшь ни жеманной, ни уж тем более пошловатой и вульгарной (чем как раз и грешит Мадонна, её эпигонша).

Мужик любит глазами (и одураченной подкоркой) — поэтому он может полюбить самую что ни на есть распорочную женщину, если облик её наружный покажется ему непорочным (и при этом он вполне может догадываться об истинной подоплёке), — он рад (и горазд) обманываться, а то даже и так: наиболее сладка бывает женщина, лукаво бликующая меж пороком и святостью, когда всякий волен домыслить, подогнать её по мерке собственных иллюзий (Кармен, Манон Леско)…

Есть некая скупая мера (формула) совершенства, что единовременно — стихийна и строга, безмерна и проста, таинственна и очевидна, свята и порочна…

                                                                                                                                         10.09.93 (01-22)

Нет, на чужих ошибках, на чужой мудрости никогда ничему не научишься: если до чего и дойдёшь, то только через собственную хребтину…

Идёшь-бредёшь дурак дураком под проливным радиоактивным дождём и, задрав башку, хохочешь в грозовые небеса, хохочешь и идёшь, идёшь и хохочешь, сам хохочешь, и сам же — идёшь, ни на кого не киваешь, хоть сам дурак дураком, но сам же, сам же идёшь, сам-сусам…

                                                                                                                                           10.09.93 (01-35)

Игра, шалтай-болтайство, чепуха, из праздности рождённая тоска

Почти неделю балдею в бездельи, а сам при этом успеваю ежедневно купаться в нашем любимом городском карьере, откуда и произошла, собственно, вся моя коллекция причудливых камней, но этого мне теперь показалось мало и стал я, скрашивая почти уже бессолнечные часы, собирать там всякую иную чепуху: от воды и солнца потемневшие монетки, детскую соску-пустышку нашёл — подобрал, заржавелый остов маленького детского автомобильчика нашёл — подобрал… Всё это, может быть, странно, а может быть, и нет…

Вот на российском ТВ приняли уже, считай, мой сценарий фильма под названием «Катакомбы современного искусства«, но вдруг стали требовать бешеных денег, — неужели не получится запуститься? Ежели денег не разыщу, то разыщу какого-нибудь свободного (и бескорыстного) видеорежиссёра, сниму то что захочу и как захочу, и сам уже буду тогда диктовать условия…

Ах, чего стоят все эти проблемы по сравнению с творческими перспективами праздного шалтай-болтайства?!

                                                                                                                                                                  14.08.93 (03-09)

Мальчик Евграф играет на флейте-сопрано, мальчик Евграф скоморошествует из последних сил, а глаза у него синие-синие, грустные-грустные и даже где-то, может быть, мудрые-мудрые, ведь от мудрости-то этой, такой-сякой, и происходит та самая печаль, о которой говаривал пресыщенный миром Екклезиаст: всё, он говорит, повторяется по одному и тому же кругу, всё и вся возвращается, дескать, на круги своя… Но нет, не согласен: каждый новый круг хоть и такой же почти, как прежний, но другой, хоть не намного, но — уже — другой… Просто Екклезиаст писал свою книженцию явно в состоянии депрессии и весь мир виделся ему поэтому в бледно-сереньком, изрядно уже беспросветном, свете…

Впрочем, состояние автора на момент создания произведения — это личное дело автора, и к тому же состояние состоянием, настроение настроением, а музыка вечна (быть может)… Поэтому (или не поэтому) играй, мальчик Евграф, играй на флейте-своей-сопрано и ни о чём таком не думай…

                                                                                                                                                                   14.08.93 (03-37)

Споры о литературных пристрастиях, отвечает Ерофей Изосиму, бессмысленны и бесперспективны, а начитавшись Бунина, Изосим к нему вдруг пристрастился и пытался ставить в пример Ерофею, не озабоченному классическим сюжетосложением, что требовало завязки, экспозиции, кульминации и развязки, и неожиданных концовок, тогда как Ерофей частенько позволял себе довольствоваться сугубой экспозицией, хотя порой использовал и другие элементы каркаса, но, как правило, в пунктирно-замаскированном виде, отчего, наверное, Изосим и перестал с некоторых пор интересоваться ерофеевскими сочинениями, заведомо считая их чем-то слишком отвлечённым и необязательным, то есть сочинения Бунина неслучайны и без них мировой литературе не обойтись, а сочинения Ерофея — наоборот — по большому счёту, в общем-то, никому не нужны. То есть искусство, которым промышлял Ерофей, Изосим называл бессмысленным и бесполезным. Ерофей в таких случаях только кивал двусмысленно головой и отказывался от — вот уж действительно бессмысленных! — попыток что-либо объяснять и доказывать: в таких случаях он попросту — умолкал, ибо в подобных случаях в его доказательствах не было бы ни смысла, ни пользы…

Всё разобрали другие, поэтому Ерофей в таких случаях выбирает — да — молчание.

                                                                                                                                                                                     13.08.93 (19-50)

В искусстве нет и не может быть никаких эталонов… Хотя промежуточные оценки, представляемые в критериях условного направления или жанра, вполне возможны, — но это, опять же, в условном, утилитарном смысле…

Искусство плюёт на потребности времени, оно вневременно, а сторонние оценки целиком варятся во временном соку при-страстий и при-оритетов (вещей, при-креплённых ко времени, ко злобе века сего); взор даже эпохального оценщика сегодня при-лепляется к одной эпохе, а завтра к другой, какой эпохе больше повезёт… А художник, он либо вписывается в контекст ожиданий публики, либо отказывается это делать, и тогда он изгой и безумец…

Но искусство — это всё-таки космические дела. Критериев — нет. Планета Юпитер, либо она есть, либо её нет. Точно так же и искусство. А какой в ней смысл, в планете Юпитер, какая от неё польза — с ответом на это вопрос лучше не спешить. А можно отвернуть глаза и не смотреть. А можно так — помолчать. Подумать. Или не думать. Тут уж — кому что нравится. Каждому, как говорится, своё.

                                                                                                                                                                                         13.08.93 (20-28)

Одна из «электричных» моих «любовальщиц»: Люба (ей, как мне, Евлампию, кажется, наиболее подходит именно это имя). Удивительно живая, лучисто весёлая, своя, «народная». По-народному же безыскусна, проста, но и чиста. Бела. Свежа. Опрятна. Молода (24-26)… Возила огурцы для продажи на московских рынках. Имел с ней пару раз обычный «любовальщицкий» контакт. Самый обычный, уточняет Евлампий, железнодорожный, то есть в смысле попутно-поверхностный, визуально-досужий контакт, вот так. Евлампий успокаивающе выставляет перед собой, стеночкой, красные (после бани) ладони: вот так — обычный контакт, обычное любование...

И вдруг — очередная встреча в полупустом вагоне: но Люба не одна, а с молодым (ещё свеженьким) мужем. Увидела меня, узнала, как будто даже обрадовалась и потянула мужа к скамейке, что напротив моей. И что же вы думаете, сугубо риторически вопрошает Евлампий и, может быть, даже разводит руками.

Всю дорогу обнималась с мужем (ещё свеженьким) и, несмотря на это, успевала в то же время касаться, трогать, а то и буквально шпынять, то есть недвусмысленно шпынять меня своими грациозными и ловкими ножками. А глаза-то — хитрющие! В том смысле, что одно другому не мешает: муж ведь этот новоиспечённый, он в этом нашем — попутно-железнодорожном — мирке всего лишь только гость и там, в другом мирке, он ещё возьмёт своё сполна, а здесь, у нас, свои законы, свои права...

                                                                                                                                                       31.07.93 (17-58)

Дожди, дожди — вот оно, лето 1993-го…

Ни позагорать, ни поплавать, что люблю преизрядно и без чего, проделанного вдосталь, год для меня наполовину потерян. Вот и стихия моя (Рака) — вода... Ан заскучал я что-то нонче, да уж и не нонче только, а последние 2-3 месяца, это уж точно, и это негоже, пора бы уж снова взорвать эту свою жизнь, пора уходить из союза литераторов (административная суетня), ведь писать я уже ничего не могу, старые формы свои исчерпал. Язык я валтузил изрядно, теперь же надобно, видать, развернуть ракурс, поменять оптику взора, не меняя при этом направления давних своих устремлений… Впрочем, это никому не интересно. Как, может быть, и всё остальное.

Ну, к примеру, этот вот сидящий (стоящий?) передо мной на стенке таракан: водит (видит?) усами-эхолокаторами и чихает безапелляционно на все мои ракурсы-макурсы… От так.

                                                                                                                                                          3.08.93 (01-30)

Простота прыщевата. Издырявлена сомненьями вовсю… Комплексует по части собственной очевидности. Гола и сиротлива. Простужена. Отчего и норовит при случае угреться под уютным крылышком тьмутараканистой зауми, где и темно, и тесно, однако ж приятственно: и нальют, и поднесут, и затуманят мозги фимиамно-мифическими воскуреньями… А без воскурений тяжко, однако… пусто как-то, голо опять же. Пронзительно зело. Вертикально. Черно, непиитично. А то и прозаично. Где-то, может быть, даже физиологично. Где-то рыдательно. Зато просторно — до одичания. Обыденно — до молчания. До тишины, которая дальше…

                                                                                                                                                             4.08.93 (15-15)