К Богу ведут, помимо прочих, две магистральных дороги: одна — органическая, непосредственная, естественная, прямая, бескорыстная; а другая — смутная, вымученная, кривая, уродливо-приспособленческая.
В первом — чистом, нерассудочном, бесполезном, бкссмысленном и простом — случае человек ничего не выбирает: человека выбирает Бог и становится естественным домом и родиной его души. Во втором — нечистом, хитроловко-умозрительном и трусливо-животном — случае изначально обезбоженный человек, всецело живущий сладострастием утробной жизни, стечением неблагоприятных жизненных обстоятельств подвигается к Богу, дабы корыстно получить от Него верные гарантии будущего благоденствия.
Николай Михайлович Бахтин (брат М.М.) в статье «Паскаль и трагедия» рассказывает (со слов Пеги) «следующую легенду про св.Людовика де Гонзаго. Однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. В это время его товарищи предавались традиционной забаве, испытующей одновременно и мудрость и благочестие участников: «Что сделал бы ты, если бы узнал, что через полчаса наступит Страшный Суд?» — таков был вопрос, на который надлежало ответить каждому. Одни говорили, что предались бы молитвам, другие — самобичеванию. «А как поступил бы ты?» — спросили у Людовика. «Я? — я продолжал бы играть в мяч»».
Разодранная в клочья Россия снова ищет своего Бога, — ищет новую вселенскую и в то же время уютную (то есть нормативную) ментальность для себя, новую духовную иерархию. Чтобы и овцы коллективизма, и волки индивидуализма были бы сыты одновременно.
Лицо Бога нельзя увидеть в упор, ибо знание о Боге безмерно, а ограниченный человек нуждается в мере: ежели глядеть на солнце в упор незащищёнными, открытыми глазами, можно ослепнуть. Или узреть не благодати свет, а чёрное пятно — негатив…
Скрываясь от одних, Бог обнаруживает Себя другим: Он скрывается от испытующих Его и открывается жаждущим, ищущим Его…
«И будет Он освящением и камнем преткновения и скалою соблазна…» (Исаия, 8:14). То есть верующие получают освящение и всецелую благодать, неверующие спотыкаются о камень преткновения, а полуверующие-полуневерующие бьются башками блажными о скалу неодолимого соблазна урвать себе и там и сям…
Христос явился узнаваемым для тех, кому Он нужен, и неузнаваемым теми, кому Он не нужен. Он желал ослепить одних и просветить других. А третьих — слегка подразнить, слегка обнадёжить, да и оставить при своих (не из них ли вышло потом пресловутое третье сословие?).
Лицо Бога есть Его Имя. Язык Бога есть — для нас — язык символов. Человек — «образ и подобие», то есть символ Бога: значит — человек есть язык Бога. Имя Бога есть единственно доступный человеческому пониманию символ Бога, главное передаточное звено меж символами земного и небесного. В человеке есть часть-символ божественного — образ и подобие Божии. В Боге есть часть-символ человеческого — Иисус Христос, Имя Которого для человека есть непосредственный символ Бога…
Вот что пишет Пётр Алексеевич Кропоткин в 1909 году: «Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная, императорская и федералистская, традиция власти и традиция свободы. <…>
Мы присоединяемся к тому течению, которое ещё в двенадцатом веке приводило людей к организации, построенной на свободном соглашении, на свободном почине личности, на вольной федерации тех, кто нуждается в ней. <…>
В Египте цивилизация началась в среде первобытного племени, достигла ступени сельской общины; потом пережила период вольных городов и позднее приняла форму государства, которое, после временного процветания, привело к смерти страны.
Развитие снова началось в Ассирии, в Персии, в Палестине. Снова оно прошло через те же ступени — первобытного племени, сельской общины, вольного города, всесильного государства, и затем опять наступила — смерть!
Новая цивилизация возникла в Греции. Опять начавшись с первобытного племени, медленно пережив сельскую общину, она вступила в период республиканских городов. В этой форме греческая цивилизация достигла своего полного расцвета. Но вот с Востока на неё повеяло ядовитым дыханием восточных деспотических традиций. Войны и победы создали Македонскую империю Александра. Водворилось государство и начало сосать жизненные соки из цивилизации, пока не настал тот же конец — смерть!
Образованность перенеслась тогда в Рим. Здесь мы опять видим зарождение её из первобытного племени; потом сельскую общину, и затем вольный город. Опять в этой форме Римская цивилизация достигла своей высшей точки. Но затем явилось государство, империя и с нею конец — смерть!
На развалинах Римской империи цивилизация возродилась среди кельтских, германских, славянских и скандинавских племён. Медленно вырабатывало первобытное племя свои учреждения, пока они не приняли формы сельской общины. На этой ступени они дожили до двенадцатого столетия. Тогда возникли республиканские вольные города, породившие тот славный расцвет человеческого ума, о котором свидетельствуют нам памятники архитектуры, широкое развитие искусств и открытия, положившие основания нашему естествознанию. Но затем, в 16-м веке, явилось на сцену государство и… неужели опять смерть? <…>
Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесёт с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец — смерть!
Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче и тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Выбирайте сами!»
Это всё, конечно, несколько наивно, в действительности развитие общества проходит намного сложнее и запутаннее: но вольно так говорить нам, вооружённым опытом ХХ века, вместившего в себя небывалые доселе преобразования и прозрения. Однако и посегодня мысли П.Кропоткина не потеряли ещё своего злободневного звучания — особенно для России, которая из-за своей многовековой привычки к рабству и централизованной власти всё ещё не может никак выбраться из-под развалин Советского Союза и терпит немалые тяготы и лишения, спеша заменить одну деспотию на другую…
Сегодня в России уже прорезаются некоторые анархические тенденции, о которых столь заразительно (хотя и подозрительно простовато) писал П.Кропоткин:
— делегирование областным центрам многих властных полномочий Кремля, ввиду чересчур явной неспособности последнего разрешить насущные проблемы многомиллионной армии своих обедневших по его вине граждан;
— развитие органов местного самоуправления на всех региональных уровнях вплоть до самой крохотной деревеньки;
— развитие разного рода коопераций;
— развитие сопутствующих городам садово-огородных товариществ;
— создание свободных экномических зон;
— появление независимых от государства научных, культурных и образовательно-просветительских организаций, институтов, университетов;
— создание общественных организаций по защите граждан от государственного произвола (комитеты солдатских матерей, общества по защите прав потребителей, заключённых, детей и т.д.);
— рост пацифистских настроений и числа отказов молодых людей от принудительной службы в армии;
— зарождение и развитие свободных провессиональных союзов, гильдий и иных независимых общественных образований «по интересам»;
— развитие мелкого предпринимательства;
— теневое противодействие налоговому экстремизму государства.
Поддерживая развитие в стране дикого монопольно-олигархического капитализма. при котором небольшая кучка олигархов, мафиозных (а также лишь отчасти мафиозных) деятелей и коррумпированных чиновников богатеет за счёт ещё большего обнищания основной массы населения, государственная власть вынуждает собственных граждан создавать не только легальные, но и теневые, неофициальные институты самоспасения и защиты от наглого разгула её бесчеловечных институтов…
П.А.Кропоткин не прав в том же, в чём не правы социальные утописты, революционеры и реформаторы-политиканы всех мастей, которые наивно полагают, что общество можно легко привести в состояние, соответствующее их идеалам, если избирательно и волюнтаристски что-то в нём разрушить, а потом столь же избирательно и волюнтаристски что-нибудь построить.
Но общество — более сложный живой организм («субстанциальный деятель», по терминологии Н.О.Лосского), чем любой отдельный человек, поэтому рационально и в деталях расчислить все ключевые факторы его действительного развития не представляется возможным, — и мы в этом прекрасно убеждаемся на собственном историческом опыте.
Всякая конечная система проходит стадии детства, юности, зрелости, надлома, старения и смерти — эти стадии тем очевидней, чем проще сама система, в более же сложных системах всё соответственно сложнее и запутанней (например, стареющая и, казалось бы, окончательно изжившая себя система вдруг снова оказывается в стадии розового детства или скачком обретает давно утерянную зрелость: всё это происходит по той причине, что сложные системы потому и сложные, что обладают богатым комплексом многоуровневых обратных связей. позволяющим ей, в частности, управлять и фактором собственного времени).
Ежели изъять из этой цепочки Промысел Божий, ничего не изменится… Промысел сей — вне всяких цепочек.
Первичность, конечность, каузальность — категории временные и пространственные. А Бог — вне времени и вне пространства, а значит Он — не причина ни чего… В Его власти может быть только то, что находится вне власти пространства и времени. Благодатным личностным началом и тремя ипостасными персонификациями Его наделили по слабости и боязни знать, всё время знать, насколько Он на самом деле безнадёжно бесчувствен, бесчеловечен и оторван от нас навсегда. Иногда нам кажется, будто Он согревает наши сердца, но это только потому, что нам очень бы хотелось, чтобы Бог был именно таким — нашим тёплым, пушистым и ласковым родственником, которого можно приручить и водить за собой на верёвочке… Нам приятно и уютно сознавать, будто мы в этом мире не одиноки, будто во всём есть наш смысл, будто мир лишь по-нашему целен, целестремителен и целесообразен, будто мы рождаемся не просто так, а для вечности и счастья (нашей вечности и нашего счастья) и будто умираем понарошку.
Всё это, однако, и так и не так. Все по-своему правы и в то же время неправы — ни для утверждений, ни для их опровержений в этой сокрытой от нас (от наших рационально-ординарных взоров) сфере не хватает оснований, слишком не хватает. Отсюда и все наши заскоки и перегибы — и в политике, и в религии, и в культуре, и в науке.
Спасает Откровение, которому не нужны никакие специально обусловленные основания, а тем более обусловленные нами…
Живое, здесь и сейчас творящееся искусство всякий раз заново обладает той неудержимо-спонтанной свободой и силой, каких всегда не достаёт лежащей в её основании культуре, ибо культура — это то, что силится обуздать, обездвижить и залить своей смолой, своим цементом буйную стихию природы: искусство же и есть сама природа, но — лишь пока творится. Обретая законченную форму и цепенея, оседая в диахронии культуры, искусство умирает.
Мы знаем по опыту, что слишком многие наши побуждения и соблазны на поверку оказываются мотивированными одними ложными иллюзиями, хотя из того же опыта нам доподлинно известно, что иногда мы всё-таки можем ускользать из-под бдительного надзора пространства и времени, — знать бы только когда и как. Человек по природе своей лжив и любит видеть то, что очень хочет видеть, и в результате зачастую видит то, чего в действительности нет (а есть только в его субъективной реальности): 99% показаний свидетелей явления НЛО оказывается либо самой обыкновенной сознательной ложью, либо ложью непроизвольной, основанной на болезненной одержимости, продуцирующей визионерские слухи…
Главный принцип всякой веры в том и состоит, что она зиждется на принципиально бездоказательных, произвольных допущениях. Но на таковых основано и всякое мышление вообще — так или иначе.
Единства, цельности и постоянства в природе нет, единства, цельности и постоянства хочет человек, хочет так же, как кошка или собака, слон или таракан, ибо всякое единичное природное существо осуществляет себя в сложном противоборстве со всем природным сонмом: сие противоборство порождается генетической программой осуществления данного организма, в котором нет никакого смысла, кроме генетической потребности осуществиться в соответствии со своей генетической программой…
Молодые теологи зачастую начинают с разработки собственной теодицеи (как, например, П.Флоренский).
Физики, офтальмологи и художники знают, что даже цвет предмета есть оптическая иллюзия, психосоматический мираж, а в итоге — предмет веры. Но в этом своём иллюзорном качестве он всё ж таки — тоже — есть. И на том спасибо.
Бог потому и Бог, что не может лишь одного: не быть Богом, даже если Его и нет.
Веры в Божью Благодать жаждет тот, кто хочет затеряться в ней, забыться, заблудиться, убежать от ужаса неведомого, от ужаса бессмысленности, от страха непредсказуемой жизни и предсказуемой смерти, — и чем сильнее он всего этого боится, тем скорее он поверит…
Кто очень сильно хочет увидеть НЛО, тот его увидит — будьте покойны. Кто жаждет и ждёт Откровения свыше — дожаждется, дождётся.
«Стучите, и откроется вам»… Сильнее стучите… ещё сильнее… ещё… ещё… головой стучите, головой…
Утварь, вышедшая из обихода, — прялка, скалка, чугунок, ухват и т.д.; кости ископаемых животных — бивни мамонта, клыки саблезубого тигра, узколобый череп австралопитека и т.д.; неказистые орудия древнего человека — палка-копалка, каменный наконечник копья, каменный топор и т.д.; артефакты былых войн, революций и прочих свершений, побуревшие фотографии каких-то подпольщиков, героев, передовиков, почётных жителей прежних государств, городов и прочих былых властителей былых дум…
Унылый музейный хлам, трухлявый тотем, которому трепетно поклоняются обиженные жизнью и обуреваемые ретроспективными фантазиями краеведы, историки и ностальгирующие старухи…
Наши земные церкви зачастую представляют собой нынче подобные музейно-кладбищенские мемориалы…
Однако в особом почёте у народа российского (и не токмо российского) сегодня совсем другая церковь, из гипнотических проповедей которой он жадно поглощает плоские образчики цивильно-буржуазного самодовольства и социально-политического кликушества: церковь сия — TV. Посредством этого инструмента манипулирования мозгами, доступного даже самым неимущим (властям очень важно, чтоб он был доступен всем), народ незаметно превращается в однородное тупое стадо, каждая особь которого, почти уже не имея за душой ничего своего, самобытного и особенного, наделена одними и теми же, стандартными идеями, стандартными желаниями, стандартной памятью, стереотипными и слишком предсказуемыми представлениями.
Автор самобытных куплетов и афоризмов*, мелкий стихоплёт с непомерным, однако, тщеславием за многое испытавшей душой, «гений» Иван Иванюк подрался с женою своей Надеждой на почве непонимания последней его, якобы её недоступных, высоких творческих устремлений: крики, грохот, визги и возня в махонькой комнатушке привлекают к её двери любопытствующих, хоть и давно уже к подобным сценам подпривыкших, коммунальных соседей, лукавое коварство которых заключается в том, что подобные, периодически повторяющиеся, сцены являются для них своеобразным развлекательным ритуалом, театром, ублажающим их, соседей, скромный в заурядной своей повседневности досуг.
В конце концов дверь комнатушки с треском распахивается и пред ясные очи зрителей, нетерпеливо ожидающих развязки очередной семейной сцены, предстаёт всклокоченный и потрёпанный битвой «гений» Иван Иванюк, что напоследок, обернувшись, с жалко напыщенной театральностью бросает в глубину комнаты хрипато взвизгивающую реплику:
— Ты ещё об этом пожалеешь! Прощай! Смежив устало веки, я ухожу навеки!
Иванюк выходит за порог комнатушки, перекладывает из левой руки в правую маленький чемоданчик и, будто с высоты птичьего полёта оглядев тихо съёжившихся — там, внизу — зрителей, решительным шагом картонного Цезаря «навсегда» покидает сие обрыдлое коммунальное чрево.
…Запустение московских улиц, зданий и лиц как никогда вдруг бросается ему в его заметно посмурневшие глаза, глаза самостийного гения, печальные и мудрые, но всё же — всё же мы замечаем в этих глазах уже некую, не совсем ещё явную, хитринку, и сеточку морщин в уголках… мы почти уже догадываемся, что непримиримая огненность и трагическая печаль их взора — это тоже театр, театр, за пёстрыми декорациями которого годы тюрьмы и бездомных скитаний…
Жизнь почти прожита. В ней нет и не было просвета («спасибо партии за это«)… И что ему ещё в этой, диковатой и долбаной, жизни остаётся — только да — только этот его театр одного, хоть и не первой уже свежести, актёра.
Одышливо неся своё аляповато грузное тело с крохотным чемоданчиком в руке, бродит по центру пыльной столицы, щурится на бешеное летнее солнце, оглядывает судорожных прохожих, нищих, бомжей, юных торговцев мелким заграничным товаром… Забредает, будто случайно, на Арбат…
Читает свои стихи группе жестикулирующих иностранцев в цветастых шортах, с фото- и видеокамерами на жилистых и не очень шеях…
Россия — дощатый барак…
Мы вместе с тобой оседали,
когда нас и эдак и так
по матушке крыли, карнали
нам детские крылышки снов
и души… Теперь же, Россия,
под вой телеграфных столбов
мы все ремешки распустили…
Аплодисменты. Туристы, конечно, ни черта не понимают, но с восхищением снимают на плёнку самобытного русского медведя…
Я — гений Иван Иванюк,
уже далеко не говнюк:
за годы значительно вырос…
И вот я взобрался на клирос:
веду за собою народы
за-ради любви и свободы!
И вслед за моею спиною
ступает стопа за стопою,
стопа за стопою — вперёд!
За мной, православный народ!
На старенькой лире играя,
к воротам небесного рая
чумную людскую орду
я вскорости всю приведу!
Приходит к своему старому другу, неудавшемуся поэту Савелию, у которого находил приют в прошлые уходы. Сидят на кухне , пьют водку. Читают последние вирши. Иван не одобряет стихов Савелия, но просит денег взаймы: друг, обидевшись, не даёт. Уходит и от друга:
— Смежив устало веки, я ухожу навеки!
В мягких летних сумерках бродит по городу, слушает уличный джаз…
Наткнулся на группу подвыпивших верзил, задирающих мирных прохожих, — пытался их урезонить. В результате — драка. При появлении милиции верзилы разбегаются, как тараканы. Ивана же волокут в отделение. У него — огромный синяк под глазом, ушибленная поясница. Нудная разборка в отделении. В конце концов его отпускают. Сгорбленный, держась за поясницу, выходит в ночь. Едет в полупустом, и полусонном, вагоне метро: спит пьяница и бомж, и прелестная женщина ведёт изнурительную борьбу со сном — роняет главу на грудь, и снова героически её понимает, и снова роняет…
На очередной станции сосед Иванюка покидает вагон — Иван и не заметил, когда тот успел исчезнуть: на месте соседа остался лежать какой-то цветастый — и очень заманчивый — глянцевый журнал…
До дома оставалось ещё несколько остановок, и тогда, чтобы скоротать время, Иван берёт этот журнал в руки, рассеянно его листает… Его привлекает статья о славной семье шведского короля Карла Густава ХVI, в которой все, как один, страстно увлечены писанием свободных стихов…
Наш герой вдруг задумался, что-то в его диковатом облике неуловимо изменилось, некая фаетастическая идея его озарила…
Позабыв про ссору с женой, он мчится домой, и зашибленная поясница его как будто уже не беспокоит…
Жена как ни в чём не бывало, зевая, впускает его в комнату, и только было собралась вернуться к прерванному сну, но он теребит её за плечо и заставляет выслушать свою очередную завиральную, хоть он и утверждает, что «гениальную», идею: король Швеции Карл Густав ХVI обожает поэзию (тычет пальцем в журнал с портретом короля и его семьи), почему бы не написать ему письмо с просьбой предоставить нравственное, чисто человеческое прибежище, письмо от лица гениального поэта-самородка и диссидента со стажем, беспощадно побитого остроугольными каменьями советской житухи… Жена кивает ему, кивает — сейчас она согласна на всё…
Уложив-таки его в постель, она слышит телефонный звонок и выходит в коридор: звонил Савелий, интересовался что с Иваном, не случилось ли чего… А Надежда, слегка всплакнув, рассказала ему об очередной сумасшедшей задумке своего «совсем уже свихнувшегося» муженька. Он ведь, муженёк, ежели чего задумал, обязательно сделает, как бы это задуманное ни было смешно и нелепо… Говорит она сумбурно, бессвязно, то и дело повторяет: Король… король… Карл шишнадцтый… Карл шишнадцтый… Савелий не может ничего понять…
А из-за обшарпанной сортирной двери выглядывает чуткое соседское ухо, отдалённо смахивающее на граммофонный раструб…
6.12.93 (18-28)
———————————————————
*Прошла зима. Настало лето.
Спасибо партии за это.
***
Будемте проще, коль нам это чуждо.
***
Человек человеку — беспородная муха, вообразившая себя африканским слоном.
***
Ты прощай, моя родная,
уезжаю в Азию.
Может быть, в последний раз
на тебя залазию.
Многим любопытствующим от скуки слушателям быстро надоедала мудрость Исуса, многие уходили прежде, чем успевали что-то понять, — у тех многих было много забот: о детях, о жёнах, о пропитании, об одежде, о доме, о деньгах… Некогда нам всё это слушать, некогда глазеть на ветер и облака, мы деловые люди, мы лучше побольше посеем, а потом побольше пожнём.
Ступайте, говорил им Исус, ведь и вправду, что посеешь сегодня, то и пожнёшь потом. Каждому своё, каждый волен выбирать — то ли бездельное созерцание ради вечного царства избранных, то ли суету сует вседневных за-ради плотских утех. Корпение и труд лишь тогда способствуют мудрости, когда служат очищению глубинного света от плевел повседневной суеты сует.
Исус сказал: Тот, кто имеет в своей руке свет мудрости, — ему дадут; и тот, у кого нет, то малое, что имеет, — у него возьмут. Внимайте космосу, миру, растворитесь в них, и тогда всё будет вам служить — даже этот камень. Эта мошка. Этот таракан.
Вечность рассыпана в мире мириадами песчинок. Тот, кто познает их структуру, войдёт в узкие врата и не вкусит смерти. Но не всякому дано пролезть в игольное ушко.
Саломея сказала: Ты взошёл на моё ложе, и ты вкушал со мной за моим столом, не буду ли я за это приобщена к царству вечности?
Исус сказал: Двое будут отдыхать на ложе, двое будут вкушать за одним столом, — но один уйдёт во тьму, а другой станет светом. И это есть тайна, когда левая рука не знает того, что делает правая.
Исус сказал: Не ищите вовне, ибо истина — внутри вас. Но тот, кто познал истину, в себе не нуждается.
Исус сказал: Каждому семени — своё воплощение. Каждому (воздастся) своё. Но каждый получит не по земным (не только по земным) заслугам, ибо у вечности свой счёт, и предсказать его нельзя.
30.11.93 (16-06)
Экологическая катастрофа настигает нас быстрее, чем успевает совершиться духовная перестройка, необходимая для её (хотя бы) смягчения.
Если не обманываться, если отбросить иллюзии, то нынешний мир, конечно, обречён. И хотя можно подумать, будто соверменный человек уже притерпелся к кровавым ужасам ХХ века (особенно, если он видит их отстранённо, на экране своего телевизора, когда кровь и смерть ещё не вошли в его дом-крепость), задубелость эта кажущаяся, т.к. эсхатологический страх просто переместился в его подсознание, откуда даёт о себе знать непредсказуемыми социальными, психическими, биологическими сбоями, и, в частности, исподволь подтачивая иммунную защиту всей популяции, может привести к нежелательным мутациям.
Сколько потребуется столетий, чтобы люди в основной своей массе смогли это осознать? Хотя бы осознать… На то, чтобы человечество образумилось, надеяться не приходится. Человек неисправим. Приходится это признать и с этим смириться.
Но необходимо внедрить новое понимание эсхатологии в массовое сознание. «Человек, зная, что он умрёт через полчаса, не будет делать ни пустого, ни глупого, ни, главное, дурного в эти полчаса» (Л.Н.Толстой).
И.Бродский, как и Г.Померанц, видит спасение в том, чтобы привести человечество к главенству всеобщего эстетического созерцания: «В антропологическом смысле <…> человек является существом эстетическим прежде, чем этическим. Искусство поэтому, в частности литература, не побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература и в частности поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собой, грубо говоря, нашу видовую цель».
Выходит, не в социализм надо «загонять» человечество (и ни в какой прочий -изм), а в царство литературы: «Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она (литература. — А.Л.) куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина».
Что же касается России, то Андрей Кирсанов, автор Теории всего, утверждает, что «метаисторическая миссия России — аккумулировать в себе энергию Зла, дать ему возможность самоуничтожаться, и сублимировать её в энергию Любви. Первую часть своей миссии — аккумуляция зла — Россия выполнила. В какой степени готова она выполнить и вторую — вот вопрос…»
Вослед Френсису Фукуяме Андрей говорит также о конце истории как исчерпанности идеи государственности и приходит к соборному, неправовому (в юридическом смысле) обществу, основанному на внутренней нравственности, совести составляющих его человеков (место Homo sapiens, говорит он, займёт Homo moralis).
Что же, коммунизм (всё-таки) неизбежен?
Да — в принципе.
Логика истории имеет онтологический статус. Об этом можно рассуждать. И для этого (для рассуждений) есть существенные основания.
NB: приёмник выдаёт (на киевской волне) славную длинную-предлинную композицию, стилизованную под индусскую ситарную музыку (гитара с интересной примочкой — вылитый ситар!).
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, которая в прошлой жизни была деревом, а в позапрошлой — человеком, за грехи свои наказанным нисхождением в мир предметов и вещей служебных, скромных, неказистых. Домашних.
Здесь, не далее порога, волен каждый храм создать, где не токмо человеки, но и всякая пылинка, таракан и табуретка обретают горний лад.
Это можно даже в тесных комнатушках коммуналок иль общаг…
Не имеющий своего дома (человеков таких в России немало) может о нём долго и нудно мечтать, а может, при большом желании, носить его в себе как идею, иль на своих плечах — улитке подобно…
В конце концов физическое наше тело, по известному определению, есть временный дом, храм для нашей души, каковая ветви и крылья свои пристирает далеко за его пределы… Лишь только так и стоит жить, чтоб всё своё с собой носить.
Любовь и лад ежели есть, значит есть и дом — как бы то ни было и где бы то ни было.
Играющие дети — махонькие человечки — использовали табуретку как махонький домик: по очереди забирались под неё и были там, под ней, вполне счастливы…
До семнадцати лет я жил с родителями сначала в бараке на Камчатке, потом в подмосковных Луховицах на съёмной квартире с чужими хозяевами, потом в заводском общежитии, потом в крохотной, девятиметровой коммунальной комнатушке, потом в полуторакомнатной квартирке на Жуковского, потом, отделившись (и отдалившись) от родителей, я три года жил в армейской казарме (в Тамбове), потом два года снимал угол вместе с одним алкашом-эпилептиком (в Моздоке), потом девять лет снимал саманную времянку , потом, вернувшись в Луховицы, два с половиной года опять жил с родителями в двухкомнатной квартире (которую они получили в начале 80-ых), потом я сам получил двенадцатиметровую комнатушку в заводском общежитии, где живу по сей день и где всё это сейчас пишу, привычно примостив тетрадку на коленке правой ноги, закинутой за левую ногу.
Комнатушка сия — на пятом, последнем, этаже: крыша плоская, без чердака, года четыре протекала с одной стороны, когда поливали дожди, а потом удалось залить щель на крыше гудроном, и течь, слава Богу, на первое время исчезла (а потом появилась опять)… Но и эту комнатёнку, признаться, я получил не просто так — тут целая история (описана в моей книге «Структура таракана»).
В историях с жильём у нас такие же проблемы, как и с землёй. А посему дом здесь, в России, это тоже совсем особенный архетип, нагруженный больными булыжниками дополнительных социально-культурныхсмыслов, которых вагон и маленькая тележка.
Что там какой-то Диоген! — у нас вся страна так живёт… Посмотрел бы я, как бы он философствовал в своей бочке, если бы оказался в наших широтах в пору лютой зимы… В лучшем случае он стал бы юродивым, монахом или простым русским экзистенциалистом. Если бы выжил.
В исторически земледельческих странахпонятиеземли нагружается дополнительными религиозно-культурными смыслами.
Знаменательно, что проблема частной собственности на землю в России до сих пор толком не решена. Земля и воля…
Куча всяких ритуалов, обрядов с землею связано…
Вернувшись через 14 лет отсутствия на родную землю, я не только избавился от детской болезни ностальгирования, но и от самой родины в душе своей… От лохмотьев среднерусского патриотизма. Получив прививку инородных культур, я перестал понимать своих русских (слишком русских) собратьев, а точнее, слишком хорошо стал понимать их тёмную, тупую ограниченность.
То есть пожив среди нерусских, я стал уже не полностью, не всецело русским, каким был прежде, а только отчасти, где-то на одном из краешков разбитой скорлупы…
То есть я стал больше и шире… Теперь я на родной земле живу, но не из любви к оной, а по причине сугубо житейских, вынужденных обстоятельств.
Земля у нас здесь малоплодородная — находится в зоне рискованного земледелия…
Больше всего табуретка, а точнее деревянная табуретка, ассоциируется у меня с армейской казармой. И не мудрено, ведь солдатская жизнь связана с предельной — экзистенциальной — скудостью быта. Если бы я сидел в тюрьме, я, может быть, вспомнил бы и тюрьму. В таких вот скудных местах в людях настойчиво пробивается тяга к творчеству, к поэзии. Зажиревший, зажравшийся человек к небывалому созиданию не способен. А посему да здравствуетвесёлая — табуреточная — бедность!
А посему русский человек, спознавший сей скудости в избытке, есть человек творческий, поэтический, роскоши и богатства издревле стыдящийся. Посему у русских бедность — не порок, а способ духовногопросветления. Посему нищие, бродяги всегда окружались в России особым — религиозным — уважением. Посему так понятны нам народные истоки пролетарской революции в России. Посему российские богачи и аристократы издавна ездили демонстрировать своё богатство и свой аристократизм в заграничную Европу, где всё это могли оценить, где всё это есть достоинство, а не порочный признак безбожного высокомерия и гордыни.
Бредущий в поле с котомкой за плечами русофил Ицхак Айнштайн увидел вдруг на перепутье трёх дорог одиноко стоящую табуретку. А подошедши, стал столбом и задумался. А потом спросил в воздух: «А к чему всё это?»
Россия — страна традиционно земледельческая, и «хлеб» для русского человека слово особенное — родное, сокровенное, архетипическое. Русский человек стойкий, выносливый — без чего угодно может обойтись, акромя хлеба, хлебушка… Хлеб для него много больше, чем только продукт, он — Божий дар, тело Господне, символ плодородия, богатства и счастья. Русскому человеку совершенно ясно, что хлеб есть могучая духовная сила. С хлебом — жизнь, без хлеба — смерть. Без хлеба не обходятся ни самый богач-разбогач, ни распоследний босяк и бомж.
Хлеб у русских стоит в ряду таких понятий, как мать-сыра-земля и родина, земля и воля, небо и солнце, тьма и свет... Хлеб да вода — солдатская еда! Зачастую мне приходилось питаться сугубо чёрным чаем с чёрным же хлебушком вприкуску — и дух мой при этом бывал наиболее ясен и чист.
А сегодня ночью я удивительно летал на странном астронавтическом корабле с огромным иллюминатором с левой стороны…
Возможно, злаковое земледелие возникло в раннем неолите отчасти как прарелигиозный культ. Именно сознание демиургического созидания несуществующего в дикой, неокультуренной природе продукта как бы из ничего (ex nihilo nihil, «кто был ничем, тот станет всем«), из праха и брения (из муки и муки) делают производство и вкушение хлеба священным, архетипическим ритуалом ведущих мировых цивилизаций.