«…где нет закона, нет и преступления» (Рим.,4:15). Ср.: «Когда все знают, что добро является добром, то вот и зло» (Дао дэ цзин, 2). Заяц, преступивший границу, за которой ждёт его капкан охотника, становится пре-ступником, острую необходимость в котором испытывает именно охотник, назначивший ему сию границу.
В одни времена — одни законы, в другие — другие. Закон (мораль и право) — не механизм добра и роста, а механизм власти и страха. Хочешь добра и света, свободы и веры, взрасти их в собственной душе — сам, собственным ненавязчивым усилием: для себя самого, в обыденном и малом хотя бы; превозмогай, познавай себя для себя невзначай и ненароком, а не натужно и напоказ, и уже только этим сослужишь добрую службу и другим.
Освобождение есть выход за пределы известного.
«Ибо не законом даровано Аврааму, <…> но праведностью веры» (Рим.,4:13).
Бойцы вспоминают минувшие дни, кто сколько штук врага убил…
По телеку ветеран войны вспоминает то ли Курскую, то ли ещё какую битву, как в одном бою подбил четыре танка… Подвиг героя… Привычные всем кадры…
Но ведь вот хотя бы с христианской точки зрения что получается: человек убивает человека — правого али виноватого… Даже если убивает в целях самозащиты, всё равно ведь — убивает. Смертная казнь тоже ведь — убийство, как бы ни был плох преступник...
Всякое убийство (в том числе и убийство комара) нарушаетгармонию мировых сил. Хотя героя войны как будто и не приходится винить, а винить приходится государство, культивирующее воинственный патриотизм…
8.08.93 (21-57)
Ну вот — послушался голоса свыше — ушёл из союза литераторов, и ушёл, пожалуй, в самый нелёгкий для него период борьбы за элементарное выживание: именно это и мучает. Но — никому не желаю зла.
Ещё утром, когда ни сном ни духом не подозревал, что вечером могу положить на стол Д.Ю. заявление об уходе. Ещё утром, когда шли с Изосимом на электричку, я увидел весь окружающий нас мир (деревья, небо, воздух и т.д.) в совсем каком-то ином, новом свете и вдруг сказал:
«Сегодня всё изменится, вся жизнь моя изменится«…
«Почему?» — спросил Изосим.
«Мне так кажется, — ответил я, — потому что всё вокруг теперь другое, и глаза мои другие»…
А вечером я вдруг вспомнил о том, что сказал утром, и понял: да, это действительно голос свыше, и вдобавок — голос-то голосом, но не всегда он к месту, не всегда кстати, то есть, иными словами, что-то строя, он разрушает и что-то разрушая — строит. Впрочем, это элементарная диалектика.
10.08.93 (03-08)
А пару недель назад был ещё один знак, упреждающий поворот судьбы: моя славная восьмилетняя племянница, говорит Елпидифор, Катрин вздумала играться моими уже изрядно длиннющими к этому времени волосами — то чесала их гребнем, то плела косички…
А потом вдруг предложила мне сделать короткую стрижку «по моде», и я (Елпидифор беспомощно разводит руками) безропотно согласился и отдал свою дынеобразную главу во власть маленьких чудесных ручек, каковые, вооружившись ножницами, в мгновение ока и без колебаний оттяпали мне мою изобильную растительность до основанья… А затем уж я почуял обновлённым мозжечком лёгкое колыхание судьбоносных крыл…
Что ж, резюмирует умилившийся Елпидифор, устами (то бишь ручонками) младенца глаголет, как говорится, ясно что… Вот такие, братцы мои, пироги.
1) Служу в карауле где-то у перепутья дорог в грязном сумраке дикой глуши… Некое преступление, связанное с автомобилем и ехавшим в нём человеком, покрывает (а может, и совершает) мой коварный командир. Я вступил с командиром в неразрешимый конфликт, поэтому в одну из зимних, метельных ночей я тайно сажусь в одну из караульных (или в одну из экспроприированных) машин и уезжаю в кромешную даль…
Некоторое время спустя оказываюсь в странной деревянной церкви, полузатерянной в лесах и снегах. Церковь — очень высокая, на самой её верхотуре — библиотека с читальным залом. Сижу в этом зале и пытаюсь читать древний и трухлявый, рассыпающийся в руках манускрипт…
Но вдруг ко мне подходят два работающих в этой церкви русофила в армяках и спрашивают, к какому приходу я принадлежу, и если ни к какому, то не пора ли мне, мол, стать членом их церковной общины, библиотекой которой я пользуюсь… И вдруг я делаю чудовищное и совершенно нетерпимое для них заявление:
— А я неверующий!
— Что?! Как?!
— Да, я неверующий!
Тогда сии взбешённые русофилы хватают меня по белы рученьки и сбрасывают с высоченной лестницы. Я кубарем слетаю вниз — в снежные сугробы…
2) Располагаясь вместе с несколькими скучающими и великовозрастными студиозусами на некоем самодостаточном бель-этаже, слушаю лекцию незримого с этой верхотуры профессора. Здесь же со мной оказывается вдруг мой старый моздокский друг Санька Дыдымов, а также некий седой осетинский поэт…
Потом я приезжаю в зимнюю Москву, где случайно встречаю того самого осетинского поэта, который с помощью старых связей пытается устроить свою карьеру…
Вдруг на улице возле старинной чугунной решётки, перекрывающей двор старого жёлтого особняка, я оказываюсь привлечён речью старой высокой учительницы, обращённой к стайке маленьких детишек явно детсадовского возраста: эта её речь кажется мне слишком уж серьёзной для эдаких крох…
Ниспадающее на вас зло, говорила она, преломляйте умело в добро, для чего необходимо очень тонко и точно выстроить в себе угол этого непростого преломления…