В поисках смысла

Она просто есть, эта потребность — во что бы то ни стало найти ответы на вопросы, на которые ответов быть не может, да к тому же эта потребность очень даже тому и рада, что нет и не будет ей никогда адекватного удовлетворения, но она всё равно не риторична, а онтологична и даёт нашей жизни тот самый главный смысл, которого нет и быть не может никогда, а мы тому и рады, что его нет, отчего наш поиск и приобретает свою ультимативность, ведь мы уже не желаем этот смысл себе взять и придумать, и на том успокоиться, нет, мы желаем негодовать, страдать и убиваться по тому, чего нет и быть не может, ибо подспудно догадываемся, что чем сильнее и больше его нет, чем отчаяннее его нет, тем отчётливее начинаем мы ощущать за этим НЕТ что-то уже совсем другое и более важное, к которому теперь и обращаем наши поползновения, отставляя в сторону этот уже малоинтересный нам «смысл жизни», а вместе с ним и своё изрядно преобрыдлое «Я»…

Лет сто-двести назад ситуация была более или менее ясной: религия отвечала на запросы сердца, наука — на запросы разума. Нынче же всё смешалось: наука всё больше следует позывам без-рассудной интуиции, а религия порой уже деловито пускается в освоение и усвоение логических доводов научного разума…

Грядёт эпоха великого синтеза: дуализм души и ума сходит на нет, они уже вошли друг в друга и стали единой сущностью, единым телом, что может враз «и мыслить, и страдать…»

Анализировать что бы то ни было всерьёз сегодня уже невозможно. Переходное время теоретического собирания камней закончилось. Наступает время практического синтеза.

Наступает эпоха новых старых средних веков.

Официальные границы государств теряют своё незыблемо-непререкаемое значение, гербы, флаги, гимны этих государств становятся детскими игрушками-погремушками. Появились почти независимые города-государства — Нью-Йорк, Москва, Токио, Санкт-Петербург, Лондон, Авиньон, Монтрё, Катманду, Давос, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Екатеринбург, Ватикан, Шанхай, Прага, Иерусалим, Ярославль, Амстердам, Асков, Бомбей, Париж, Нижний Новгород, Рио-де-Жанейро, Кембридж, Новосибирск, Оксфорд, Багдад, Каир, Гонконг и т.д. Каждый такой город-государство имеет своё неповторимое лицо и вполне самостоятельное значение — финансовое, культурное, найчное, торговое, промышленное, духовно-религиозное и т.д.

Прежде незыблемые и мощные научные и культурные отрасли с необыкновенной скоростью распадаются на некое подобие кружков по интересам, напоминающих эзотерические ордены. То есть на горизонтально-организационном уровне происходит очередная эпохальная дифференциация. Но зато на уровне сознания, мышления, духа начинается грандиозная интеграционная работа…

В этих условиях начало нового религиозного перевозрождения представляется уже неизбежным.

Европейская Реформация XVI века — это ведь, странным образом, аналог наших революций 1905 и 1917 годов…

Реформация явилась яростным выступлением против земной церкви, которая вместо того, чтобы быть достойным звеном в иерархии Бога и блюсти очертания идеалов Церкви мистической, стала самодовольным и безбожным институтом самодовольной и безбожной власти.

Нам, возможно, нужен свой могучий Мартин Лютер (или свой Джироламо Савонарола), ибо церковь у нас либо заигрывает с властью, либо оппонирует ей — одно не лучше другого: кесарю кесарево, а церковь должна быть независимым медиатором Духа Божьего.

Но прошлого, кажется, уже не вернуть. Православная церковь распалась на несколько враждебных патриархатов. Они представляют собой сегодня такие же почти уже светские кружки по интересам, как и прочие малые конфессии.

Нынешняя очень странная и неоднородная, явная и скрытая секуляризация свидетельствует о недовольстве Божьего Духа положением дел на земле и приуготовляет для неё коренной распад прежней и пришествие новой эпохи. В жизни мира накапливается новое напряжение, приводящее к новому перераспределению сил и к новой битве — более явной или менее явной. В противовес нарастанию земных, мирских столкновений, войн, деструкций и смятений воспрянет от спячки и взметнётся ввысь новая волна творческих и духовных свершений.

А может, и не воспрянет. Хотя — может и воспрять, почему нет…

Но — душа и плоть есть две стороны единого тела, а грех в таком случае есть то или иное нарушение, сбой равновесия между ними, в том числе и в мышлении о них.

Этот гностический дуализм вкупе с гностической ритуальной практикой, вошедшей в церковное богослужение семью своими обрядами-таинствами (крещение, покаяние, миропомазание, евхаристия, бракосочетание, последнее причастие, рукоположение), фактически лёг в основание самостоятельной христианской религии и окончательно отделил её от иудаизма.

Более или менее случайное нагромождение понятий и представлений в рамках того или иного учения, пройдя стадии последовательных усушек и утрусок, образует в результате устойчивую концепцию — канон. Сей канон требует обживания и укрепления, для чего со временем обрастает убедительной архетипической детализацией, формализацией и ритуализацией: так выстраивается храм всякой религии, как, впрочем, и всякой общественной структуры. Но всякое здание со временем испытывает усталость несущих конструкций и поэтому подвергается либо разрушению, либо реконструкции — реформации.

Так А.Эйнштейн, опираясь на открывшиеся возможности нового математического аппарата, произвёл реконструкцию гравитационной теории И.Ньютона и Г.Галилея, в результате чего наука обогатилась общей теорией относительности — научная картина мира стала принципиально иной.

Наука уже так близко подступилась к тончайшим движениям души и тела, сознания и материи, так близко подошла к той границе, за которой этот умозрительный дуализм теряет всякий свой смысл, что нынче вынуждена уже примирять непримиримые позиции по принципу дополнительности (впервые предложенному Н.Бором), а это знаменует собой переход от методологии жёсткого аналитизма к методологии условно-гипотетического синтетизма, вызревающего на фоне широкого плюрализма.

Даже точные науки перестают сегодня быть такими уж точными: на микро- и мегауровне опыты и измерения эмпирических данных оказываются либо заведомо приблизительными и условными (ввиду, например, влияния «наблюдателя»), либо слишком трудными и неудобными по исполнению (нуждаются в строительстве чрезмерно сложных и дорогостоящих устройств, требуют, по определению, многих десятилетий, а то и столетий и т.д.), либо и вовсе невозможными; математика и логика, исчерпав свои «классические» возможности, становятся интуитивистскими, когда конечный результат решения той или иной задачи непосредственно зависит от выбора, который совершит тот, кто эту задачу решает (см. теорему К.Гёделя о неполноте).

Современная наука — такова её специфика — «бьёт по хвостам», она улавливает, отмечает и пытается свести в единую более или менее стройную и упорядоченную картину только то, что есть: она не задаётся и не должна, по определению, задаваться вопросом «почему?» — почему есть то, что есть, и почему оно есть именно так, как есть, а не иначе (хотя соблазн задаться такими вопросами велик, и в свободное от науки время её пытливые жрецы задаются ими сплошь и рядом).

На вопрос «почему?» ничтоже сумняшеся отвечает религия, но преисполнены им также и такие представители ненаучного сообщества, как недовоспитанные дети, вольные фантазёры, художники, поэты, музыканты, писатели, старатели, мыслители, инвалиды, скалолазы, зэки, солдаты, старые девы и просто прохожие.

Сколько ни бейся над смыслом жизни, всё равно упрёшься в стену последнего и главного для человека вопроса — о смысле смерти.

Чего ж тут тогда удивляться насупленной мрачности христианства (как это — каждый по-своему — делали Ф.Ницше и В.В.Розанов)? Но зато постигая жизнь в смерти и смерть в жизни, оно не плюёт «здоровым» буддистским плевком на эту смутную жизнь (что будто бы только «сон и мираж»), а так или иначе, плохо ли, хорошо ли, но пытается всё же придать ей достойное и осмысленное целеполагание, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор…» (Н.Островский). Хотя, конечно, некоторый дуалистический перевес в сторону бестелесной духовности в этой религии есть… Но, с другой стороны, она ведь не Фемида, которая, уравновешивая левое с правым и высокое с низким, обязана при этом следовать рациональной и трезвой логике. На то она и религия, чтобы разрешать запросы сердца не в поле рациональных запросов ума, а за ним, за его пределами — в ауте, в поле без-умия, увлекающего вопрошающий дух в запредельно-сокровенные выси и дали, что одним служат для трусливого самообмана, а другим — для героических исканий последнего прозрения (что, впрочем, чреваты тем же самым самообманом)…