Вот и Федерико Феллини тоже почил (проживши всего-то на год больше Юрия Михалыча)… Я у него смотрел только «Ночи Кабирии», «Джинджер и Фред», «8,5», «Амаркорд» и «Репетицию оркестра», но читалсценарии почти всех остальных фильмов…
Его фрагментаризм мне оченно мил, а всякий истинный поэт на него (фрагментаризм этот смый) неизбежно обречён: эпизод к эпизоду, эпизод к эпизоду, да протаскивай в подспудье ненарочитый лейтмотив… Обожаю «Репетицию оркестра» — фильм о том, как снимается фильм о репетиции оркестра. Славная штуковина. Приём шекспиро-гамлетовской «мышеловки». Этим приёмом многие пользовались (пьеса в пьесе, роман в романе, рассказ в рассказе). Герой лучшего романа Юрия Трифонова «Время и место» — писатель, пишущий роман о писателе «Синдром Никифорова», который есть «не просто роман о писателе, а роман о писателе, пишущем роман о писателе, и даже более того — роман о писателе, пишущем роман о писателе, который тоже пишет роман о писателе, который в свою очередь что-то пишет о писателе, сочиняющем что-то вроде романа или эссе о полузабытом авторе начала девятнадцатого века, который составляет биографию одного литератора, близкого к масонам и кружку Новикова». Зеркальная перспектива… Эксперимент с пространством-временем, которое текуче и неуловимо, одновременно в непрерывном становлении и исчезновении: тайна жизни и смерти заключена в ещё большей тайне пространства-времени, бытия и времени. Хотя «над высоким наблюдает высший, а над ними ещё высший» (Ек., 5:7).
Выдёргивал сегодня свой очередной приватный зуб (остаток зуба) — четвёртый-верхний-левый.
Новая примета — помимо зубных страдальцев в стоматологическом зале ожидания томилось несколько цивильно прикинутых молодых людей с повреждёнными челюстями (коммерсанты): оборотная сторона коммерциализации времён очередной российской депрессии.
23.10.93 (01-48)
Усохшие остатки мозолей на моих отвыкших от физического труда ладонях уже сошли: закопали в земельку то, что от тётеньки Вали осталось. Поминки же послужили поводом для встречи с давно не видевшими друг друга родственниками (иных десятки лет не видел). Количество и разнообразие яств на этой тризне меня почему-то смущало…
23.10.93 (02-06)
Уж который день за хлипкой дверью моей каморки истошно орёт (мяукает) микроскопический котёнок, уязвляя совесть мою и высокомерное моё уединение — отъединение от внешних, бушующих за дверью трагедий… Но что я могу предложить ему — не воду же из моего специального отстойного ведра?..
Из приёмника — сладкие, неизбывные звуки Гаэтано Доницетти…
«И все они умерли, умерли, умерли»…
24.10.93 (14-35)
Вот оно, началось: за окном — первая настоящая позёмка метёт по крышам и недоумённо стынущей бледнокоричневой земле… Из щелей дряхлой, прогнившей оконной рамы тянет холодрыгой, стремящейся к супротивным щелям кургузой и хилой двери. Но сей сквозняк спасает меня от дымовой завесы, беспрестанно изрыгаемой моими чёрными курительными лёгкими.
Да, конечно, время — категория чрезвычайно относительная и во многом человеческая. Какое время у тараканов?..
Детишки чёрных тараканов (согласно БСЭ) взрастают в течение аж четырёх лет (с ума сойти!).
24.10.93 (14-52)
Юрий Карлыч: «Писать можно начиная ни с чего… Всё, что написано — интересно, если человеку есть что сказать, если человек что-то когда-то заметил».
А Виктор Борисыч: «Надо писать лишнее».
То бишь — дело своё надобно делать без нарочитого пережима, но в то же время и без недожима, то бишь — в собственную силу, меру, как тянет, манит, блазнит, аки чутьё ведёт непреднамеренное. Хотя… стоит ли тут мудрить? Бросаешься в омут — и всё: чем сильнее, чем безнадёжней затянет, тем лучше.
«Утром сей семя твоё, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет» (Ек., 11:6).
Сузукар спешился и потрепал по загривку распаренного скачкой Архилоха: ничего, ничего, сейчас отдохнём, немного перекусим, подремлем… А завтра, да, завтра будем уже на месте… Развязывая мешки с лепёшками и бурдюками, вспомнил вдруг бедную Резеду — как неловко обошёлся он с ней при отъезде, а ведь она была княжеского роду, хоть род и захирел, и растерял былую славу, но кровь, но стать… но взгляд, наконец, которым она иногда пронизывала Сузукара буквально насквозь, этот всевидящий, этот царский — поверх голов — взгляд, ах, как неловко он её толкнул, это ему ещё аукнется по возвращении… Ох, аукнется, попомни моё слово, Архилох…
26.08.93 (00-20)
Впрочем, должен сознаться, что всё ещё продолжаю иногда убивать некоторых, наиболее обнаглевших, с моей, скорее всего несправедливой, точки зрения, представителей неисчислимого тараканьего племени: что ж, человек (а такой, как я, тем более) несовершенен… К тому же, делать нечего, приходится писать о тараканах, ибо любовный нетерпёж ломает всякую попытку к воплощению капитальных замыслов…
Вот и попробуй угоди такому (мне): без любови хреново, тоска (но измарать бумаги можно кучу пером кровавым), а с ней (с любовью) — к бумаге доступ ограничен, разве что черкануть что-нибудь мелкопошибное, про тараканов али про завтрашнее свидание, в ожидании которого сердчишко егозит, мыслишки не сидят на месте, мельтешат туда-сюда, аки те же тараканы, ей-Богу…
Любовь — абстрактное, ничего по сути не объясняющее слово. Не любовь — а внутреннее узнавание, нежданно-негаданное совпадение психофизических ориентаций, отсюда — непроизвольная улыбка, радость. Победа над смертностью, печальной временностью собственного, сугубо индивидуального, существования — ты продолжаешься, умножаешься и закрепляешься в ином виде, ракурсе и роде, и тем больше продолжаешься, умножаешься и закрепляешься, чем больше сам продолжаешь, умножаешь и закрепляешь в себе психофизическую сущность любимого тобой человека, — то есть процесс этот в идеале равновзаимообразный. А в основе своей — неразумноподсознательный. Интуитивный.
У нас с Н. произошло то, что называют обычно любовью с первого взгляда: мы узнали друг друга сразу, стоило только заглянуть в глаза… Ёкнуло сердце и произошло то самое уверенное совпадение, западание друг в друга наших внутренних шестерёночных колёсиков…
Как бы потом ни сложатся наши отношения в практической жизни, совпадение уже случилось, узнавание произошло — и живёт оно уже собственной независимой жизнью, имеет свою энергетическую структуру и судьбу…
20.08.93 (13-50)
И значительное произведение, значительный автор могут остаться никому не известными, если не ввести их в культурный обиход: многое здесь зависит от случая, культтрегеров, критиков, редакторов и прочих заинтересованных в искусстве энтузиастов.
Как ни крути, а в сфере искусства тоже есть (и была) своя конъюнктура спроса и предложения: как и когда подать на стол пресыщенного читателя (зрителя, слушателя) то или иное произведение — от этого в немалой степени зависит схавает ли он это самое, а если и схавает, то с каким успехом…
Сии штучки корябаю часто на глазах гостящего у меня Изосима (дружка с северокавказского Моздока)… И вот говорю ему сегодня утром, ты ведь, говорю, знаешь, у нас ведь как, хороший писатель это мёртвый писатель, так вот, неплохо бы, говорю, дескать, сварганить эдакую мистификацию: принести эти самые мои мелкие штучки в некую солидную редакцию, представиться промежду прочим братом безвременно загинувшего поэта, режиссёра, сценариста, композитора и барда, корпевшего над своими сочинениями в беспросветной безвестности и нищете полуподвальной каморки… И вот два года назад он вдруг неожиданно заболел, а лучше выпрыгнул вдруг из окошка и умер в одночасье, и только теперь, разбирая совсем уже заброшенный и забытый Богом подвал, я (его брат) вдруг наткнулся на скомканные грязные и отсыревшие бумаги, остатки гигантской рукописи, которую не успели ещё дохавать кровожадные до талантливых сочинений мыши и крысы, и вот я (единокровный брательник) принёс вам то, что удалось спасти, отвоевать в неравной борьбе с безжалостным веком и саблезубой судьбой…
22.08.93 (17-03)
Дочитывая книжку Аллана Пиза «Язык телодвижений», вдруг поймал себя на том, что почти все книги (кроме романов) я читаю задом наперёд — от конца к началу, или же совсем хаотично — сначала откуда-нибудь изнутри, с середины, а потом вразброс вправо-влево… Делаю это неосознанно, автоматически...
Чтение получается быстрым и достаточно (для меня) эффективным. Это, видимо, отражает моё нетерпеливое стремление сразу же завладеть ключевым средоточием вопроса, застать врасплох концепцию автора на пиковом её срезе, а потом, заглотив главное, как бы утолив голод, можно уже это главное спокойно конкретизировать, корректировать, уточнять — разбросавши взор непринуждённым веером вправо и влево…
Наступает, кажется, такое время, когда всё больше утверждается понимание того, что необязательная, промежуточная (между законченными, «эпохальными», «круглыми», цельными вещами) трепотня писателя есть необходимый и обязательный компонент его творчества, что имеет, пусть иное, но вполне по-своему законченное значение: эти случайные будто бы заметки и наброски стали уже попросту самостоятельным жанром литературы (подобно эскизам в изобразительном искусстве)…
Узок, ясное дело, круг тех читателей, что желают хавать заготовительный сей комбикорм, и скорее всего читатели сии сами, какие-никакие, но чего-нибудь творцы, или же, в крайнем случае, со-творцы, эдакие, то есть, узкополосные любители-коллекционеры всевозможных малозаметных маргиналий, эдакие чуть ли не по-набоковски глазастые как бы энтомологи.
И читателю сему — въедливому, кропотливому, дотошному — слава и многие лета! Эти вот жалкие бормотания — для него.
15.08.93 (03-48)
Дверь моей кухонной кладовой представляет собой коллаж, своего рода иконостас из больших и маленьких портретов (вырезанных мной из газет и журналов) более или менее (по разному и за разное) замечательных деятелей, как-то (сверху вниз):
Эрнст Неизвестный, Василий Аксёнов (ещё патлатый), Борис Гребенщиков (с гитарой), Пьер Ришар, Фантомас, Лариса Шепитько, Сергей Крылов, Андрей Вознесенский, Леонид Брежнев (в маршальском мундире и с иконостасом на широченных грудях), Сергей Летов (с саксом наперевес), Чарли Чаплин, Андрей Миронов, племянница моя Катрин (в трёхлетнем возрасте), Антон Чехов, Евгений Попов, Артемий Троицкий, битлы (все четверо), Пётр Вайль, Александр Генис, Дмитрий Александрович Пригов, Фёдор Шаляпин, Всеволод Мейерхольд, Гришин-Суслов, Владимир Высоцкий в обнимку с Мариной Влади (и гитарой, известный портрет Плотникова), Леонардо да Винчи (автопортрет), Михаил Горбачёв, Андрей Синявский (с цыгаркой), Курт Воннегут, Владимир Высоцкий (без гитары и Марины), Иосиф Бродский, Роман Якобсон, Савелий Крамаров, Алексей Хомяков, Маргарет Тэтчер, Василий опять Аксёнов (уже короткостриженный и в тёмных уже очках), Леонид же Брежнев (в штатском, но с неизменным иконостасом), Николай Бердяев, Юрий Никулин, Андрей Лопухин (в шкуре старлея ВВС), Юрий Шевчук, Владимир Соловьёв, Елена Рерих (в роскошной шляпе с пером), Андрей Столяров, Агата Кристи (перед самой смертью), Борис Пастернак, Валентин Катаев, Авенир Ставровский (мало кому известный пенсионер, электрик, кабельщик-спайщик, газоэлектросварщик, а также мастер по пошиву дефицитных трусов, носков и стёганых одеял), Василий Розанов, Александр Введенский, Сергей Крылов (толще прежнего), Евгений Трубецкой, Андрей Битов, Владимир Жириновский (с воздетым горе перстом), Эрнест Хемингуэй, Пьер Ришар же (но помельче), Адриано Челентано, Владимир же Высоцкий (с бородой, тоже Плотникова работа), Александр Сокуров, Евгений Евтушенко (с женой Марией), Энрико Карузо, Анатолий Кашпировский, Евгений Леонов, Егор Гайдар, Альберт Филозов, Макс Волошин (кудрявый, в рясе подпоясанной), Геннадий Янаев, Юрий Казаков, Гарик Сукачёв (с разъятой на ширину хорошего приклада, что-то хрипато вопящей пастью)…
Чудеснейший писатель вступил к нам в Союз литераторов — Дан Маркович! Чудесную книжку принёс — «Здравствуй, муха!»
Он ещё и биофизик, и биохимик, и врач, и художник замечательный. Мастер детали и короткого рассказа.
Летописец и воспеватель приватной, заурядной, казалось бы, но вместе с тем и прекрасной человеческой жизни. Простых житейских вещей, обретающих под его пером онтологическую глубину и необходимость.
Да здравствует Дан Маркович, сказавший: «Всё самое лучшее прозрачно и не скрывается«.
