Единство нашей явной конечности (судьбы) с нашей неявной неконечностью (свободой) делает нас способными к своеволию и творчеству: всякое человеческое творчество слагается из элементов смирения (традиции) и своеволия (инновации), а привносимой в мир новизной оно неизбежно способствует диалектической борьбе и конфликту.

Гений без злодейства (читай: без греха своеволия) невозможен — так или иначе. Когда Н.В.Гоголь и Л.Н.Толстой это поняли, они потеряли всякий интерес к настоящему искусству. Взвалив на себя груз авторитетной нравственной ответственности, груз традиционной морали, они отсекали от себя возможность инновационного своеволия.

Искусство потому и называется искусством, что оно есть дело внеестественное, не только свободное, непринуждённое, но и своевольное, то есть производит то, чего никогда ещё не было в природе, — но богоподобную способность свободно творить даровал нам Господь, сделав для нас сию свободу необходимостью творить добро, красоту и истину: однако ввиду нашей земной ограниченности и несовершенства мы (в том числе и гений) в реализации этой свободной необходимости недостаточно тонки и точны, недостаточно эссенциальны, поэтому в наши творения поневоле закрадываются элементы недобра, некрасоты и неистины, обусловленные неизбежной смутностью всей нашей здешней жизни, нашей экзистенции, которую мы видим «как бы сквозь тусклое стекло (вариант: «через зеркало в загадке«. — А.Л.), гадательно» (IКор., 13:12).

Есть ещё, конечно, сознательные злодеи и сатанисты, грешники по призванию, но и они своего рода обусловленные творцы и жертвы земного своеволия, а в итоге и вышнего Промысла, что обречены, бедняги, совершать всё новые и новые (инновационные) злодеяния, проявляя при этом порой удивительную изощрённость и изворотливость (Иисус без предавшего Его Иуды не стал бы для нас Тем Христом, Который будучи распятым — воистину воскрес).

Всякий гений есть прежде всего гений комплексного наития, интуиции, озарения, откровения, инсайта, то есть гений непосредственного до- и сверхрационального постижения. И в этом смысле, рождаемая им новизна проистекает из проницательности, в наибольшей степени присущей древним и примитивным народам, а также из божественного Логоса как творческого основания бытия. То есть в культурно-историческом плане гений является самым несовременным из всех современных ему, но менее одарённых творцов, ибо он своей творящей сущностью, духом творческого откровения двуедино пребывает в далеко разнесённых друг от друга временах (разнесённых лишь относительно линейной шкалы ординарного исторического времени) — слишком давно прошедшем и слишком далёком будущем. Поэтому, как правило, современники — в упор — его не видят во всей глубине, широте и высоте его гениальности (не говоря уже об иных её измерениях).

Но, с другой стороны, сама природа, само естество не может обойтись без творчества и искусства (какие так или иначе приуготовляет Бог) — в мире нет ничего неизменного (Гераклит прав): мир творится Богом всё время, всегда — и творится вневременно, ибо и само время есть продукт Его миротворчества; Богом творятся все мировые, онтологические структуры, хотя чтобы стать реальными, они должны исходить из неких внеположных им опорных принципов, лежащих в основании всего бытия, а значит эти мировые структуры творятся им не совсем из ничего (ex nihilo).

Всё всегда и неостановимо творится и пересотворяется: всё, что было, есть и будет — всегда, безостановочно происходит, в том числе — здесь и сейчас.

Нашему сознанию сия тотально-творческая каша представляется в виде некоего тютчевского — «древнего» и «родимого» — хаоса (меона), что незримо «шевелится» под явленными нам природными стихиями: однако он вовсе не древний (учение о «начальном» творении есть деизм), а вневременный, и значит, в каком-то смысле, всегдашний, но в контексте всеединства он даже вовсе и не хаос.

Бог в каждый момент времени творит и новые сущности, вещи, и новое время, но творит непостижимым для нас образом, то есть из некоей внеонтологической и межфазово-узловой виртуальной точки…

Да, всё всегда меняется, но в основе сохранения целокупного опорного единства мира стоят божественные законо-мерности количественно-качественных соотношений, количественная сторона которых более доступна нашему культурно-исторически ограниченному познанию, чем качественная. Поэтому посредством интеллектуальной интуиции мы наиболее точно, тонко и глубоко способны постичь последовательные, линейно-количественные закономерности нашего мира, — потому-то сегодня главной точной наукой для нас является математика. Для постижения же качественной стороны бытия мы к интуиции разума вынуждены подключать ещё интуицию души и интуицию духа.

Непосредственно творя абсолютные закономерности относительных закономерностей, Бог как бы оставляет на откуп сим последним запускающие механизмы самоорганизации нашего мира, диалектическая динамика которого — чрезвычайно сложная и многослойная — и составляет сущность дарованной нам свободы, каковую нам надо ещё исхитриться качественно «взять», или же суметь позволить ей «взять» нас…

Бытийно-внебытийная пропасть, разделяющая нас с Богом, делает абсолютно непонятным, как всё-таки могло произойти на земле культурно-историческое явление живого Бога, Богочеловека Иисуса Христа, — ведь Богу для того, чтобы оставаться Богом, нет в этом («кентаврическом») явлении никакой структурно-инструментальной необходимости: сомнения иудаистов в подлинности Мессии поэтому вполне справедливы, но лишь в таком — структурно-инструментальном — смысле. Явление Христа подобно здесь эпатажным инновациям в искусстве.

Естество сего мира непрерывно и непоследовательно творится спонтанным искусством Творца.

Значит Христос есть инновационно-алогический Свет-Логос Бога-Творца, творящего из Себя в Себе как из абсолютной интуиции в абсолютной интуиции, из Духа в Духе (тавтология — алогичный намёк на логическую пропасть меж бытиём и Создателем, которую Его Свет-Логос преодолевает чудовищно решительным и тайным для нас образом, то есть алогическим скачком).

«Свет есть смысл» (Плотин).

Разделяющая нас с Богом пропасть целиком и полностью обусловлена генеральной — рационально-логической — особенностью нашего мышления.

Бог как сверхкосмический и металогический Субъект (но — субъект без объекта) апофатической, отрицательной теологии («Божественное за-Ничто») творит мир как нечто совершенно новое, внешнее и неимоверно, немыслимо (для нас!) отличное от Самого Себя, — новое, внешнее и отличное в смысле полной, абсолютной разницы между Собой и сотворяемым миром, но не в смысле абсолютного отсутствия какой бы то ни было (пусть даже слабой и хлипкой, зыбкой и зябкой) меж ними связи. Связь — есть! Алогическая связь.

Говоря компромиссно-онтологически, Бог является творческим основанием бытия (здесь тайна — скачок через пропасть, «через зеркало в загадке»), поэтому Он есть не наше бытиё, а бытиё-как-таковое, то есть основополагающее, эссенциальное бытиё, тогда как наше бытиё — это бытиё «падшее», экзистенциальное. Следовательно, с нашей, сугубо рационально-логической, экзистенциальной точки зрения — Бога и вправду нет. И связи с Ним нет. Узнать, что Он есть и приблизиться к постижению связи с Ним можно лишь через алогично-эссенциальное преодоление нашей экзистенции с помощью сердца, с помощью души и духа, посредством непосредственно-чувственного и непосредственно-мистического познания, то есть с помощью интуиции чувственной и интуиции мистической. А добытое, познанное этими родами интуиции мы уже потом можем рационально-логически отрихтовать и философски отдискурсировать посредством интуиции интеллектуальной…

Никакого тождества между Богом и миром, Богом и человеком быть не может, поэтому Иисус Христос явил нам Собой сразу две неслиянно-неразрывные ипостаси — Бога и человека: с рационально-логической точки зрения Он — человек, а с металогической — Бог. Но раз человек Иисус может (смеет) говорить от Бога, значит между этими — неслиянными! — ипостасями существует металогическая связь, хотя евангельский Иисус, Который говорит, это, как ни крути, в явленном наличии всего лишь человек (ведь Бог «не говорит»), пусть и исключительный, а именно — наследный и последний посредник, толмач, переводчик, артикулятор Бога на общечеловеческий, рационально-логический язык (другого для нас, в нашей экзистенции, строго говоря, нет).

Однако Бог достаточно всесилен и изощрён, чтобы в неявном подтексте и контексте учительско-пророческого дискурса Иисуса донести до нас то, что мы не способны явно (рационально-логически) понять, но зато способны неявно (металогически) почуять — сердцем: вот почему, адаптируя Себя как Богоадаптера, Иисус говорит нам о без-умии веры, вот почему Его речь зачастую так противоречива, парадоксальна, метафорична, а то и абсурдна — речь, более всего понятная (а значит уже не абсурдная) поэтам, художникам и композиторам, которые в лучшие свои минуты подходят к иррациональному постижению Бога ближе других людей. Впрочем, более или менее близко к такому постижению подходит всякий выпадающий из ординарной культурной обоймы (мейнстрима) человек — всякий маргинал и аутсайдер (художник, посмевший им стать, есть только частный, но наиболее для нас показательный случай такого выпадения).

Зло, гордо и сознательно противостоящее Богу, есть грех. Но зло как динамическое свойство всякой жизни столь же относительно, как пространство и время: то, что с одной стороны может быть злом, с другой стороны вполне может оказаться и даже непременно является добром).

Саранча, являющаяся органической частью сотворённого Богом природного единства и пожирающая поля созревающей пшеницы, совершает бессознательное зло — для человека, который предполагал приготовлять из этой пшеницы хлеб. Хирург от Бога, отпиливающий гангренозную ногу у своего пациента, Провидением Божиим оказавшегося на хирургическом столе, приносит сему пациенту сознательное зло — боль — ради спасения Богом дарованной ему жизни…

Человеку в наличном бытии дарована свобода, включающая в себя взвешивание, выбор и ответственность.

Американский доктор медицины Джек Кеворкян придумал новую область медицины — «обитиатрию«, лечение смертью (эвтаназия). Он способствовал уходу из жизни тех людей, которые изъявляли желание совершить самоубийство по причинам либо психического, либо соматического характера. В конце концов выяснилось, что многие из этих людей были далеко не столь безнадёжно больными, как утверждал Кеворкян, и что он попросту является вполне вменяемым и сознательным убийцей, испытывающим дьявольское удовлетворение от процесса убиения и созерцания агонизирующих тел (13 апреля 1999 года мичиганским судом он был приговорён к тюремному заключению на срок от 10 до 25 лет).

Так зло становится грехом — злом в Абсолюте (но суд над ним вершит не суд земной).

Дьявол — существует: но не буквально, а в виде безоглядной комплексной захваченности, одержимости той или иной — любой — страстью.

Предпосылки Откровения

Культура в примитивном виде имеет своё место и у животных (если её понимать совсем уж широко, то у всех практически животных), поэтому она не в нашей власти — до тех пор, пока мы остаёмся животными, коими мы в значительной своей основе и являемся. Культура есть структурный инструмент природы (биогенеза).

Гнездо, нора, жилище, палка-ковырялка, камень — чтобы разбить яйцо, табуретка, штаны, топор, колесо, нож, хлеб, чашка, ложка, кружка, навык, знак, символ, язык, речь, танец, песня, миф, логика, повадка, обряд, ритуал, культ, тотем, табу, социум, семья и школа, стая, община, город, государство, законодательство, кнут, пряник, религия, тюрьма, война, политика, книга, Дон-Кихот, джинсы, авторучка, унитаз, самолёт, coca-cola, героин, героизм, дзен-буддизм, кино, философия, поэзия, беллетристика, живопись, туалетная бумага, обои в цветочек, библия, очки, диалектика, компьютер, колбаса и т.д.

Всё это есть продукты и явления культуры — эволюционного механизма выживания вида: только и всего.

Границы, которая бы отделяла «насущное» и «обязательное» от «ненасущного» и «необязательного», — её на самом деле нет и быть не может. Обсуждать эту границу столь же — здесь — бесполезно («безвыходно»), как рассуждать, судить-рядить о степени необходимости и свободы, предельной нужды и «лишнего» творчества, преисполнившись которыми, природа-де с дивным разнообразием и художественным остроумием «разукрасила» крылья бабочки или «выстроила» звёзды на нашем небосклоне именно в такой, известной нам, конфигурации…

И в этом смысле, конец европейской классической философии (онтологии) «застолбил» вовсе не Г.Гегель, а уже И.Кант: Гегель лишь окончательно обсосал и рассортировал (объективировал) уже до него обглоданные кости (к коим Маркс потом пришпандюрил уже совсем инородное — мистериально-социологическое — мясо)…

Человеческая культура, таким образом, есть всё, что человек придумал и сделал за всю историю своего существования, а также весь комплекс его априорных аксиологических представлений, позволяющих всё это не только придумать и сделать, но и в этом, среди всего этого — жить: здесь и теперь.

Культура принципиально исторична. Каждый её продукт и предмет исторически «отсылочен» (род — племя — община — государство; чернильная гусино-перьевая ручка — чернильная ручка с т.н. «вечным», стальным пером — чернильная авторучка — пастовая шариковая авторучка — гелевая шариковая авторучка и т.п.). хотя и само — какое бы то ни было — представление об истории есть продукт человеческой культуры.

В онтологическом (расширительном) смысле, культура и цивилизация — одно и то же, свобода и необходимость — одно и то же, природа и культура — одно и то же.

Человек мысленно разделяет и абстрагируется (объективирует и объективируется), чтобы мыслительно властвовать над мыслительно разделённым и мыслительно отвлечённым.

Дерево и паровоз — равноправные продукты бытия и природы.

Всё, что неестественно (искусственно), в конце концов, — естественно. Всё, короче, бытийно, то есть всё, что, казалось бы, могло быть отдельным, слишком нерасторжимо связано и многократно закольцовано со всем, что только есть и могло бы быть, а посему не может быть отдельным. Поэтому всё есть всё и больше ничего. Остальное — разговоры («культура»). То есть все прочие суждения по большому (онтологическому) счёту некорректны и неистинны. Поэтому вводятся специальные умозрительные ограничения, контексты, системы координат, в условных пределах которых те или иные понятия могут немножко «работать»…

Но всяк ведь норовит со своими понятиями заступить за эти ограничения, забежать за Можай… И тогда начинается куча-мала и кишмение кишмя: у всякого говоруна свои понятия и термины, свои контексты и свой кружок общения (а кто и вовсе без кружка, хотя в любом случае относит себя к той или иной референтной группе), и если они начинают выяснять между собой отношения, тогда держись…

Полиция (или иная заинтересованная сила) иногда таким макаром натравливает бандитскую группировку одного района на группировку другого района — те сходятся в обоюдной перестрелке… В результате — с обеими бандами покончено: полиция складирует трупы и получает награды от властей за эффективную борьбу с преступностью…

Всё, что нарушает установленные границы, можно, с разной степенью условности, отнести к искусству.

Однако всякий мыслитель, по определению, не может не быть трансконтекстуальным оригиналом (ибо мыслить, не нарушая каких бы то ни было прежних границ, невозможно). Поэтому всякий, кто берётся хоть что-нибудь помыслить, уже по-своему волюнтарист, вульгарист и художник.

Лучше всего, конечно, писать поэмы, эссе и романы — без оглядки на чужие (более культурно-исторически обусловленные) правила и контексты… Но такое безоглядное искусство просто исходит из иных — тоже по-своему обусловленных — мотиваций и интенций…

Конечно, всё и вся имеет «кое-где у нас порой» некоторые точки взаимного межконтекстуального пересечения (и тогда появляются философские романы, философские поэмы, пиитические мечтания В.И.Вернадского, научная поэзия А.Л.Чижевского, математические построения В.Хлебникова, пророческие фантазии К.Э.Циолковского, «Философия общего дела» Н.Ф.Фёдорова и т.д.)…

Разбегание по дисциплинарным квартирам есть следствие качания методологического маятника: дойдя до аналитических пределов-тупиков объективации, мы готовы, да и качнулись уже в обратную сторону.

И культура, и цивилизация, пока они нас ещё не достали своей секирой, мы их и знать не знали, и артикулировать-пережёвывать не желали — не педалировали, не вычленяли в особенные-разособенные понятия, чтобы нагрузить их потом всяким-разным содержанием…

Но, с другой стороны, то, что приближается к своему этапно-круговому завершению, то, что завершает некую стадию своего становления, то, что становится более-менее (для наблюдателя) целым и цельным, то и становится как-то вдруг понятийно (для наблюдателя) видимым, заметным, проявленным своей формой. То есть понятия не с потолка берутся, а являются как бы некой сургучной печатью формообразования, неким бантиком-ярлычком определённой формочки-бандерольки…

Конец — делу венец! Конец, точка, баста, крест! И надпись на кресте — «Царь иудейский».

Понятие — символический крест завершения одного и начала другого — нового, которое на самом деле никакое не новое, но понятийно новое.

Открестившись от одного, вступаешь в другое, в другую то есть стадию, этап, эпоху, ипостась, другой этаж, уровень, субстрат, вид, разряд, эон эволюции, субстанции, континуума, бытия, божественного.

Человек, по Христу, есть переходная стадия между двумя мирами — животным и божественным.

Новизна — свежа и преисполнена потенций (как молодой бычок), бесформенна и анархична (относительно старины).

На завершающих стадиях формообразования потенциалы новизны иссякают, и вот она уже не новизна, а дряхлая баба Яга, — она тупеет, коснеет, матереет, но ведь и мудреет…

Всякая законченная форма будет взорвана с рождением из неё очередной анархической новизны — без формы и вида.

«…не было в Нём ни вида, ни величия» (Ис.,53:2). А потом уже и вид появляется, и величие, и золото икон…

Подлинная новизна есть следствие подлинной гибели («полной гибели всерьёз»).

Но после своего рождения, поначалу новизна ещё должго видится как мусор, каша, мешанина, помойка, из непроглядности которой она собственно и выглядывает, выпрастывается, вылупляется, формируется — формуется, сужая, кастрируя, упрощая, вульгаризуя щедрое разнообразие помоечного контекста.

Иисуса распяли — Он «кончился»: тут-то они Его и «увидели»…

Как раз потому «они любить умеют только мёртвых», что помер — и форму завершил, то есть сделал её сюжетно законченной, видимой, особенно видимой со стороны…

Поэтому Христос в самом начале Своего крестного пути подспудно догадывался, что «они» Его вряд ли поймут в необходимой Ему полноте, если Он не замкнёт Своё Слово какой-нибудь до чрезвычайности впечатляющей символической формой…

«Красивые» смерти наших поэтов — А.Пушкина, М.Лермонтова, С.Есенина, В.Маяковского, М.Цветаевой — посредством духовных обратных связей, задним числом углубили, укрепили, усилили, обогатили, обновили, оживили их творения, окропили их живой водой вневременного бытия.

Но самоубийство самоубийству рознь. Христос тоже самоубийца. Александр Матросов — самоубийца. И Сократ — самоубийца. И забулдыга-алкаш, захлебнувшийся в собственной блевотине. Однако форма, смысл и контекстуальное значение каждого из этих актов жизни различные.

Всякий экзистенциальный опыт трагичен, ибо это есть опыт претерпевания, страстотерпия, умирания и превозмогания смерти, опыт очередного перевозрождения ценою жестоких потерь и страданий.

Специалисты утверждают, что человек в среднем за семь лет полностью меняет клеточный состав своего организма…

Если убрать все контекстуальные конструкции мышления и выйти в безразмерный мировой континуум, в мир неинтеллигибельного Целого, в мир, который существует, если существует, без человека и его далеко идущих планов и влияний, то в этом необжитом нами мире нет ни суровой необходимости, ни жестокой тотальности детерминизма, но нет и свободы, нет случайности, нет никаких категорий, понятий, представлений, полярностей и антиномий, причин и следствий, начал и концов, нет ничего, на что бы мы могли опереться, ведь и законов физики там нет, никаких законов там нет (ведь любые законы есть лишь наши законы, законы человеческой культуры, что «работают» только в определённых умозрительно-идеалистических контекстах)…

Но это ведь и есть именно тот самый что ни на есть подлинный и реальный мир, в котором мы с вами живём, и мы сами есть этот мир: вся проблема в том, что о нём, кроме того, что он ЕСТЬ, ничего сказать нельзя. Дальнейшие суждения об этом ЕСТЬ порождают иллюзии первого порядка. Умножение суждений приводит к умножению иллюзий.

Изощрившись в порождении иллюзорно-рефлексивных столпотворений, в умножении отражений отражений, в построении всё новых и новых зеркально-оптических конструкций умозрения, запечатлевающих и по-своему искажающих-преломляющих искажённые отражения прежних зеркально-оптических конструкций, мы становимся мастерами в построении-подгонке каких (нам) угодно законов и теорий. Мы становимся мастерами сопряжения чего угодно с чем угодно, и тогда нам хочется уже делать это не просто так, а — красиво: и тут начинаются эстетика, этика.

Чем дальше от сермяжной сути, которая проста и пуста, тем больше слов, гармонии, красоты и стройного, хотя и сложного, порядка. Чем ближе к истине, тем корявее язык, тем больше нелепых нестыковок, аляповатостей, тем меньше возможностей для человеческого, логического мышления — тем больше без-умия и немоты.

Потому-то язык и грешен заведомо, что умножение болтовни об истине лишь умножает и усложняет покровы последней, тогда как рядом с истиной он совершенно без надобности.

Откровение принципиально вневременно и потому невыразимо — немотно: оно почти ещё не есть, но, несмотря на это, уже есть.

Завершение формообразования всякой системы, теории, произведения, научного корпуса, где все структурные элементы уже достаточно чисто состыкованы-подогнаны-закольцованы друг с другом, переводит их из неравновесного в равновесное, архитектонически гармоничное состояние (отсюда выражение — «храм науки») — состояние смерти (которое, в приницпе, может длиться чуть ли не бесконечно, а может и не длиться вовсе). Поэтому систематически разработанные, отрефлексированные во всём своём внутреннем многообразии целостные конструкции (мифологические, религиозные, научные) есть конструкции поздние, закончившие своё развитие. Чем подобная система ближе к своему завершению, тем она медленнее, тяжелее, инерционнее, скучнее, серее, старее, дряхлее, мертвее, ординарнее, банальнее, обыденней и привычней… Потом, рано или поздно, происходит взрыв, обрушение системы, из развалин которой тут же прорастает, рождается что-нибудь новое — маленькое, корявое, кургузое, неказистое, нелепое, но свежее, живое, живучее и упрямое, — появляется и снимает этим своим диалектическим появлением былую актуальность родительской системы, которая при этом переходит в латентно-виртуальное состояние, в пыльный мемориально-музейный запасник, в хрестоматию, энциклопедию, в архив культуры… На самом деле архитектонику системы ещё задолго до её обрушения начинают расшатывать различные крамольные пристройки-спекуляции, которые более летучи, живучи, адаптивны и выносливы, чем несущие элементы самой этой дряхлеющей системы, а поэтому после её крушения дают неизбежные всходы — покуда махонькие, слабенькие, некультурные…

Болтовня вообще не нужна, а особенно лишняя болтовня. Ну а если, скрепя сердце, и терпеть какую-нибудь болтовню, то такую, которая служит всё большему и большему уточнению первоначальных, глубинных смыслов, что могло бы приблизить нас к истине. Но для этого нам нужны критерии точности, системы отсчёта — что, откуда, куда и зачем…

В случае с истиной и богом у нас таких критериев нет и быть не может никогда, ни при каких условиях. Остаётся одно — слепо блуждать вокруг да около, что в данном случае равносильно прекращению всякого блуждания, всякого поиска, да и вообще равносильно чему угодно: ищи-не ищи…

Но тут-то всё как раз и начинается — из этой распоследней, разбеспросветной тупиковости.

Умерев для мира, незаметно отказавшись от его заманчиво мелькающих манков, от егозливых поисков и блужданий (но прежде надо, конечно, изрядно поискать и поблуждать, а потом от всего этого изнемочь, исчерпаться и опустеть, отпустить себя, отступиться от всех своих притязаний и опуститься пушинкой легчайшей на дно, которого нет, а поэтому лететь, лететь легко, куда летится), можно ненароком оказаться в ситуации, несущей в себе предпосылки для Откровения…