Гореть ли нам в геенне огненной? — да мы и так уже горим… И облекаем смрадом погани наш православныйТретий Рим… Впрочем, это всё для рифмы, ибо никак не могу отнести себя к мрачным представителям черносотенного православия, которые примерно так и говорят (хотя подлинная рифма просто так ведь не приходит, и тайна рифмы в том, что она есть божественно-провиденциальная синхронизация)…
Вторя Даниилу Данину, могу сказать, что я есть зоологический оптимист. Все мои опыты, наблюдения, поползновения всегда приводят меня только к одному — к Свету. Вопреки всему. И заслуга в этом не моя, а генетической моей природы.
Огонь — это солнце и свет, тепло очага и завет, бессонница красной калины
и Неопалимой Купины.
Внеположная нам природа — поля, моря и горы, животные и растения ещё не забыли того, что, увы, забыли многие из нас, ещё не забыли быть — быть в тишине, быть собой, быть там, где только жизнь и есть — Здесь и Сейчас.
Почти природу своим тотальным присутствием, нивелируй своё суетливое эго, смотри и слушай.
Смотри, как каждая птичка, каждая травка сполна является собой и, не сознавая отчётливо собственной самости, не озабочена формированием и защитой собственного представления о себе, что только искажает восприятие и понимание окружающей реальности. Им это без надобности. ведь они и так тождественны себе. Тигр — это тигр. Роза — это роза.
Постоянное созерцание природы освободит тебя от эго — вечного нарушителя мира и спокойствия.
Услышь звуки природы: шорох листвы на ветру, стрёкот насекомых, падение капель дождя, радостное птичье пение на рассвете. Проникнись этим слушанием всецело. Ощути восторг от того, что за этими звуками тебе открывается нечто такое, что не высказать никакими словами.
Твоё уникальное тело создал не ты, и значит — не тебе в конечном счёте дано им всецело управлять. «Мы не хозяева в собственном доме» (К.-Г.Юнг).
Внимая природе, позволь развернуться незримому пространству безмыслия, пространству не-ума. Когда ты приникнешь к ней таким путём, природа откликнется и вспомнит о вашем с ней изначальном братстве.
Сегодня я попал под дождь и стал было сетовать на козни изменчивой природы, но прежде чем вспомнить пресловутые строки Эльдара Рязанова («У природы нет плохой погоды») увидел замечательного грача, что как ни в чём не бывало сидел себе на ветке апрельского тополя и, кажется, даже почти улыбался. «Он-то ведь тоже весь мокрый от дождя», — подумал я о сей чёрной птице и устыдился своего стереотипно-обывательского взгляда на окружающую природу, что своими дарами всё пытается нас, толстокожих, хоть как-то растормошить и пробудить от многовековой спячки, а мы всё настырно сопротивляемся…
Наблюдай животное, дерево, цветок. Осознай, как они покоятся в Сущем. Это и есть само Сущее. Они всегда аутентичны сами себе. С их природным достоинством и врождённой чистотой. Но чтобы это увидеть, необходимо забыть автоматическую привычку нашего ума всё именовать и навешивать на всё ментальные ярлыки. Гармония и святость природы присуща всем нам — и если бы мы об этом вспомнили, мы бы обрели себя, успокоились и начали бы жить сначала, с чистого листа.
Вот ты дышишь — вдох, выдох, вдох, выдох… Но твоё ли это дыхание? Нет! Строго говоря, это дыхание природы в тебе, да и ты сам — та же природа. Чтобы дышать, тебе не надо постоянно думать о своём дыхании — природа, что властвует тобой, сама знает, когда и как тебе дышать. Попробуешь остановить дыхание, но вскоре природа в тебе победит — и ты снова начнёшь дышать.
Недаром на контроле за дыханием основаны многие практики йоги (пранаяма) и буддизма (медитации). Планомерно удерживая внимание на собственном дыхании, освобождаешься от посторонних мыслей, от собственного «я» и в конце концов обретаешь энергию неприрученной природы и внутреннее пространство необусловленного сознания.
Чтобы снова объединиться с Бытиём, тебе нужен наш главный учитель — природа, мать наша. Но не только мы нуждаемся в природе — она тоже нуждается в нас, как своих выразителях и весьма способных (хоть и хулиганистых) учениках. Через твоё видение, твоё осознание природа тоже начинает себя познавать и у себя учиться. Через тебя — в том числе и через тебя — она постигает не только свою стихийную неразборчивость и разрушительную силу, но также собственную красоту и святость.
Твой ум тщится отделить себя от природы — и поэтому он столь беспокойно мельтешит и егозит в твоём бедном сознании, чтобы ты не мог обнаружить прогала меж двумя мыслями, куда бы могло втиснуться то пространство тишины и безмерного покоя, каким обладают камни, деревья, травы и звери. Но ты должен постараться обнаружить то дополнительное измерение эмпатии и тишины, то измерение божественного умиротворения, измерение вечной природы, что находится над мыслью, вне мысли, за мыслью.
Природа начинает осознавать себя через тебя — ты же можешь осознать себя через природу, осознать свою безначальную и бессмертную безмерность, свою генеральную (и гениальную) ипостась — безмолвное совершенство.
Из окна Союза литераторов (на пятом этаже) верхушки деревьев апрельских (т.е. ещё голых) видны, поливает так себе дождичок, а на одном из деревьев сидит (лежит?) в гнезде из любовно сложенных по кругу веточек ворона средних лет, сидит себе и в ус не дует, поглядывает беспечно по сторонам, и даже дождичка не замечает, живёт себе как придётся, заведомо довольная тем, что Бог пошлёт, сейчас, сегодня, здесь вся она живёт и в голову не берёт того, что ей не по зубам.
Ах, электричка, милая сестричка!.. Так уже я к ней привык, перестал маяться, а потом уж и полюбил это самое дело, зайцем научился ездить (через раз): утром сажусь в первый вагон, когда нашенские контролёры обретаются уже, по обыкновению, во втором-третьем вагоне, а если и беру билет, то не до конечной станции, а до, максимум, половины пути, старые, незакомпостированные билеты сохраняю, они предъявляются контролёрам в момент их незапланированного появления (это бывает), предъявляются с таким хитроумным расчётом, дабы блюстители не заметили подвоха (пока это удавалось), для этого выбирается наиболее выгодный момент предъявления, а также (по возможности) сам контролёр должен быть староват и подслеповат, как это в основном и случается; вечером же, а тем более ночью, контролёров почти не бывает, а если и объявляются, то вагон желателен наиболее сумрачный (таковые случаются), подсовывается, опять же, архивный билетик, контролёр же в это время и без того невнимателен, рассеян, тороплив…
Ехал нонче в ночи в полупустом вагоне и сквозь полусон с осовелой лаской созерцал славных своих содорожников: два мужичка слушали из уст третьего изрядно застарелую побасенку о том, как муж некоей впечатлительной жёнушки инсценировал собственное повешенье, а соседка жадная припёрлась и потянулась-де за салом; «положь сало!», возопил «повешенный», на что соседка охнула и свалилась замертво; три мужичка ловко имитировали позы трёх охотников на привале с известной картины Перова; две рязанские тёти перекидывались в картишки, тёти будто уже и пожилые, с сединой, но странно стройные и какой-то тихой, суховатой, не всякому приметной, красой осенённые, им лет под 50, а то и за, а двадцатилетняя молодка неподалёку вроде бы и ничего себе, но в подмётки этим тётям вовсе даже не годилась…
Тётенька 43-ёх лет за сорок минут до своей (и моей) остановки вскинулась с места, не снесла нетерпеливого ожидания, маясь, ходила из стороны в сторону у выхода в тамбур, гляделась в ночные, покуда без единого огонька, окна; рядом с ней папаня молодой воспитывал славных сыновей, двоих братцев-кроликов, хватит, дескать, прыгать-бегать по вагону, скоро выходить, сядьте, посидите спокойно хоть минуту…
Некий НИИ, в котором я работаю, расформировывается — сотрудники печальны, женщины плачут… Говорю печальной и пожилой, но ещё очень милой, сотруднице, что хочу поглядеть на прощанье через микроскоп вот на этого крохотного паучка, разместившегося средь вольно растянутой паутины на торце книжного стеллажа… Что ж, она рада в этом участвовать. И вот, окружённый любопытствующими сотрудниками, я пытаюсь дотянуться своим микроскопом до этого тихонького паучка…
