Истинная книга есть кирпич, шкатулка, ларец с интертекстом, из которого можно вычитать всё, что в данный момент угодно читателю, каковой посредством сего вычитывания утоляет, заполняет свои психофизические и интеллектуальные лакуны-цезуры, насыщения которых так или иначе требует ненасытная (ни в чём) человеческая природа.
В человечестве живёт миф-прапамять о некоей изначальной, божественной сверхкниге, о книге книг, где есть всё, что было, есть и будет, где заключена вся тайна этого мира, вся мудрость вселенной. В Библии, а особенно Апокалипсисе Иоанна, этой книге книг уделено внушительное место. Предания разных народов упоминают о ней.
На Руси существовало поверие об упавшей с небес Голубиной Книге, повествующей о началах и концах мироздания.
Голубина Книга не малая,
а Голубина Книга великая:
в долину книга сорока пядей,
в ширину та книга двадцати пядей,
в толщину та книга тридцати пядей,
на руках держать книгу — не удержать, читать книгу — не прочести.
Большая часть жизни уходит на уточнение своей природной интенции, на уменьшение угла рысканья, что приводит к сужению широкой дороги до узенькой тропинки, ниточки, паутинки, сходящей в итоге (на горизонте) на нет — безмерно широкое НЕТ, где почивает солнце и зреет смутная луна…
Нам, русским, строгость и точность — законов, мышления и всего прочего — в общем и целом чужда.
Все очертания и границы утопляем, размываем и размазываем мы кислыми щами своей души и жирною кашей своих мозгов: щи да каша — пища наша.
Всё лучшее и великое в этом мире исходит из личного Откровения и держится им.
Держание дрожания
отверженной струны,
кропанье содержания
у вечности в тени.
Откровение развёртывает дремлющий потенциал смысла, пробуждает от морока, спячки, распрямляет хребет духа и отпускает на волю, где видно всё окрест, где всё разбросанное прежде как попало находит вдруг своё место и смысл меж небом и землёй.
Мартин Хайдеггер (трактуя древнегреческие палимпсесты) утверждает, что бытие не есть, но имеет место, что время не есть, но имеет место…
Бог — не есть и не имеет места. Дальнейшее — молчание…
«Время не проходит — мы проходим» (Талмуд).
По аналогии с этим можно, вероятно, так же сказать и о бытии: бытие не свёрнуто — мы свёрнуты (т.е. подлинный потенциал бытия всегда реализован во всей своей полноте, тогда как наш человеческий потенциал, достойный всей полноты бытия, ещё себя не проявил — оттого-то, видимо, ноуменальная соль бытия и не даётся никак нашему познанию).
Собственно говоря, замедление в искусстве как приём (проявляющий себя в сдерживании действия, запутывании и удлинении пути меж завязкой и развязкой, в тяготении фигуративности к абстракции, в затемнении, усложнении и размывании центральной идеи и т.д.) и составляет суть его, искусства, искусственности (нарочитости, придуманности) в противовес естественности: чем больше искусственность, чем дальше и дольше путь от причины к следствию, от замысла к действию, тем сильнее падение аполлонийского в пучину дионисийского — поэтому у пьяницы, что никак, бедняга, не добредёт до родного порога, заплетается язык и подкашиваются ноги. Этот пьяница — Гамлет, который то ли хочет, но не может, то ли может, но не хочет, — и поэтому тянет резину.
Потому в России Гамлет пользовался всегда такой особой популярностью, что ему, как и русской душе, свойственно это, по определению Н.Бердяева, «вечно бабье» начало, при котором нам, русским, хлебом нас не корми, дай растечься мыслию по древу, а как до дела, у нас всё руки не доходят.
«Царство Божие не в слове, а в силе», — сказал Апостол Павел (IКор., 4:20)… Сил у нас, русских, вечно не хватает (а если хватает, то не ко времени и не к месту), поэтому наше Православие и не может позволить себе распроститься со своей сильной языческой составляющей, которая размывает, затемняет собой жёсткий императив Христовых заветов.
Нечеловеческий взлёт вертикали Христа Православие компромиссно уравновешивает КРЕСТьянской, уютной и тёплой горизонталью домашнего пантеизма.
Простодушный ребёнок, безмозглый убивец, бесхитростный дурак спасутся за их святую простоту и ненарочитую прямоту, безыскусственность и натуральность. А вот Раскольников должен быть наказан, ибо, убив старушку-процентщицу, нарушил свой собственный внутренний закон ради умозрительного эксперимента («тварь я дрожащая или право имею?»): главное для него было убить, а не ограбить (ограбить, при желании, можно и не убивая), убить рукой, ведомой холодным разумом, испытав тем самым несогласное с этим сердце.
В этом случае путь от намерения к следствию (действию) осложнён и размыт побочными, надуманными и болезненно распалёнными, соображениями: это-то вот искривление, попытка перехитрить не только окружающих, но и самого себя и есть настоящий грех. А вовсе не само убийство.
Что бы ты ни делал, если делаешь это в сердечном согласии с самим собой, своей природой и своим призванием (будь оно даже призванием злодея и убийцы), — нет на тебе греха.
В этом смысл Христова призыва — «будьте, как дети».
В конце концов все убеждения определяются изначальными, корневыми интенциями конкретной личности — до всех определений, каковые всегда происходят post factum как смутное и неадекватное отражение (mimesis). Однако и смутность сия и сия неадекватность всё равно детерминированы чем-то вполне реальным и сущностным. Потому-то всё что угодно, всё, о чём бы мы ни говорили, — ЕСТЬ: язык как семантическая метасущность выражает всё, что ЕСТЬ, и ВСЁ, что он не выражает (будто бы), а на самом деле всё равно выражает.
ВСЁ всегда есть потому, что есть ЕСТЬ.
ЕСТЬ всегда есть потому, что есть ВСЁ.
ВСЁ ————————————— ЕСТЬ.
ЕСТЬ ————————————— ВСЁ.
Всё, что может порождаться на уровне языка (смыслы), не может не быть — и уже до того, как порождено в языке.
Наше дело — держать иерархию и в муках порождать (завоёвывать) в ней своё место (в этом и есть подлинный смысл термина Ф.Ницше «воля к власти»). Работа сия непрерывна: однажды найденное однажды каменеет, открытое закрывается, живое умирает, поэтому каждый раз приходится начинать всё сначала — уходить и возвращаться на те же круги, которые однако не такие уж и те же, — всё новые и новые коннотации и акциденции облепляют днище корабля, на котором мы (с нами ли, без нас ли) уплываем в вечность.
Периодически находи возможность для того, чтобы делать то, от чего твой погрязший в рутине ум оказался бы обескуражен, пришёл бы в замешательство. Строй немыслимые рожи перед зеркалом. Станцуй какой-нибудь дикий танец, который никто никогда не танцевал. Встань на четвереньки и залай по-собачьи. Помяукай, как это делают мартовские коты. Сделай ещё какую-нибудь совершенно, казалось бы, бесполезную глупость, какую-нибудь очевидную чепуху. Главное, делай всё это радостно и самозабвенно. Вложи в это всю свою душу. Сделай это своей динамической медитацией.
Да, медитация — это не обязательно только безмолвная статика, не только отрешённое сидение и молчание. Медитировать не возбраняется и во время любой домашней работы, во время ходьбы, бега, чтения, танца, любого творческого процесса, любого дотоле рутинного процесса. Медитацией может быть любая эмоция, может быть смех, жест, любое движение, любой звук. Только главное — утонуть во всём этом с головой, с полным погружением и самозабвением: если танцуешь, будь танцем, если хохочешь, будь хохотом! Ты исчез, целиком растворился в этом диковинном и неожиданном для твоего ума действии, который, если ты будешь достаточно безоглядно погружён в это новую для него странность, придёт сначала в замешательство, а потом будет вынужден отступить. Он всегда отступает, если не может рационально объяснить происходящее себе самому. Туда ему и дорога — пусть он уходит на задворки твоей жизни, в тень освобождённого от заточения космизма. И тогда ты не будешь уже идентифицировать себя со своим умом, а станешь тем, кто ты есть на самом деле, станешь самой жизнью, самой свободой, самим бытиём.
Твой ум должен знать своё место — там, в тенисобачьей будки. Он нужен тебе, как подсобный инструментповседневной жизни, как калькулятор в руке полновластного хозяина — в твоей руке. Ведь он, твой ум, имеет очевидные пределы, а у тебя пределов нет.
Ах, этот дико и несуразно огромный город, ах, полоумный город совсем я не знаю — плутаю иногда, долго плутаю, прежде чем найду нужное место, нужную улицу, нужный дом…
Сел сегодня не в тот автобус, а когда проехал 5-7 остановок, только тогда и очнулся — за окном были не те, совсем незнакомые, вовсе ненужные и чуждые маршруту моему места, улицы, дома… Но выходить из автобуса, ехать обратно не рискнул — ещё больше бы запутался, — и поехал дальше на том же самом — неправильном — «номере», надеясь добраться, может быть, до какой-нибудь станции метро или, в конце концов, рано или поздно вернуться туда, откуда начал ошибочное своё путешествие…
Плутание, плутание, латание виртуальных дыр, томление, невнятное плетениемотивов и тайных причин, плутание, плутание, наитие, чутьё — нюх, — только это и есть в наших сирых и вольных карманах, только с этим сомнительным запасом в башке угловатой и голой ищем-свищем мы чёрную кошку свою, и вдобавок ещё и в тёмной комнате — безо всяких гарантий, почти наугад, и пока нам не холодно, не горячо, извечный вопрос стрижёт нас под корень свободы и воли — где? где?!. где же это самое сие?!!
