Наденька-13

Прошу Наденьку справиться о трудах крупного советского таракановеда Г.Я.Бей-Биенко, — которые могут пригодиться для моей «Структуры таракана». Она, смахнув со лба волосы (новая, современная, причёска), кивает, записывает фамилию в записную книжку, прячёт её в сумочку. Мы выпиваем по рюмочке её любимого «Амаретто» (приторная дрянь!). Потом едим какую-то рыбу (я в ней не разбираюсь). Она щурит свои зелёные глаза, рассказывает о какой-то встрече с работниками искусств, но эти её кошачьи глаза пристально меня прощупывают и будто никак к этому рассказу не относятся, будто они сами по себе, отдельно. А может, я просто всё это выдумываю. Я мнителен. Простодушие даётся мне с трудом. Начинаю вдруг выдавать что-нибудь заумное, увлекаюсь, забываюсь. Натыкаюсь на эти её недоумённо застывшие глаза — прикусываю язык. Но — поздно… Она становится язвительной, когда ревнует меня к литературе. Ей не хватает с моей стороны рыцарских жестов, знаков внимания, нежностей, хотя бы ласкательных слов. Я же вижу — она чувствует себя обманутой. Но когда ей особенно этого нужно — мне особенно лень эти знаки выказывать. На днях она записалась в секцию аэробики и шейпинга. Показывает мне походку бедром вперёд с изгиляющимся задом: теперь моя очередь язвить. Купила модную дамскую кепку, — натянув её набекрень, снова, виляя, прохаживается по комнате. Выдавливаю что-то формальное. Я должен быть восторженным. Но я прозаичен и скушен. Я догадываюсь, что о счастье можно лишь грезить, что близко его не бывает, ностальгировать можно лишь вдали от родины.

Она опять о чём-то рассказывает, отрешённой мордой я изображаю внимание, киваю, киваю, и вдруг замечаю на полу с опаской бегущего таракана — внимательно наблюдаю, как он огибает ножки стола и скрывается под секретером.

                                                                                                                                             30.11.93 (23-48)

Утром поднимаюсь теперь около пяти часов (чтобы успеть на завод). В этом (раннем вставании) есть своя прелесть, и вообще — почему-то это мне интересно: прежде чем ложиться, ночью, посмотреть за окно и с удовлетворением отметить, что все окна близлежащих (и близстоящих) домов совершенно темны, а теперь вот ещё, восстав от сна (посредством двух, дублирующих друг друга, будильников) с тем же удовлетворением озираю я окрестный мрак…

Время, — говорит И.Пригожин, — это конструкция Пространства. Но без книг нашу жизнь (такую, по крайней мере, какой мы располагаем в данной ситуации Времени-Пространства) было бы трудно нашпиговывать смыслами. «В истории нашего вида, в истории «сапиенса», книга — феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. <…> книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это в свою очередь, как вякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению. Бегство это — бегство в сторону личности, в сторону частности» (И.Бродский).

Сегодня после работы (дал слабину) говорил матушке о чуждости мне той работы, какой я теперь вынужден заниматься, о том, как непросто мне (м.б. поначалу) в непривычной, незнакомой среде, как задубел я на аэродромной холодрыге, как выбит из родимой колеи письмослагания, из-за чего, чтобы что-нибудь нынче написать, придётся м.б. до ночи настраиваться на необходимый лад… А матушка с такой лёгкостью советует мне сегодня ничего не писать, что я немею, не в силах объяснить ей, насколько чудовищным (по крайней мере сегодня) кажется мне этот её совет.

Из приёмника — рассказ (чересчур популярный) о Сократе и Платоне.

Где-то опять авария — батареи ледяные.

Лакаю чифирь — напиток богов.

Зима. Мороз. Снежная белизна. Чёрный мусорный бак: на краю его компактно сидит всякое повидавшая белая кошка. Снизу на неё, махая в воздухе сильным хвостом, исступлённо лает, и чуть ли уже не захлёбывается в этом праведном своём исступлении, большая собачара цвета прелой залежалой белизны…

Кошачья невозмутимость, этот по-матерински мудрый, и даже доброжелательный, взгляд свысока, это меня восхитило.

Взгляд уходящего Сократа… который говорил о том, что доверять стоит только собственному внутреннему (божественному) голосу (демонию) и что в мире существует так много вещей, без коих можно преспокойно жить…

                                                                                                                                                1.12.93 (21-32)

Второе пришествие-7

Исусу было далеко за пятьдесят, но выглядел он тридцатилетним, ибо молод и свеж был духом, смрад мира сего переводил он в собственную улыбку и по возможности питался мёдом от ласковых, пушистых пчёл. Он был человек, Он был телесен и Он был смертен.

Исус говорил: Ха! Я только человек.

Он любил солнце, воздух и воду. Он был травояден, ленив и любил поспать. Он не сеял и не жал. Он — рассуждал. Как и его товарищи-апостолы: Иван, Джон, Жан, Хуан, Саид, Мафусаил, Савл, Ананда, Лао, Сарра, Барбара, Катрин и многие иные, коим несть числа.

Многие на Него махали рукой, говоря: Что с Него взять, пустобрёха?

А он, улыбаясь, повторял: Я по жизни — пофигист.

Он сказал ученикам: Мои учителя — священные животные — мышь, таракан, клоп, собака, кошка, муха, комар, лев, рыба, ворона, корова, коза, пчела, медведь, баран, слон, лошадь, паук, тигр, обезьяна, антилопа, свинья, синица, бизон, дракон, воробей, гусь, ящерица, орёл, бегемот, кит, крыса, бабочка, акула, змея, дельфин и многие иные, коим несть числа.

Живите для собственного блага, и тогда жизнь ваша будет полезна многим. Жить, ничего не боясь, ничего не стыдясь, — это доставляет радость и делает жизнь полной. Тот, у кого в душе свет, покой и справедливость, не причинит себе никакого вреда и разумно распоряжается собственной жизнью для своего и общего блага.

Так говорил Человек.

Ещё Он говорил: Будьте прохожими. Не берите в голову. Всё прейдёт. А посему, проходя стороной, ловите мгновение. Но делайте это легко и ненамеренно. Порхайте, парите — облекайте собой бытие и не мешайте ему облекать вас.

Спрошенный, какие люди самые благородные, Исус ответил: Презирающие богатство, славу, удовольствия, жизнь, но почитающие всё противоположное — бедность, безвестность, труд, смерть.

Он говорил: Не умирай, пока живёшь, но покуда жив, не забывай о смерти.

Ещё Он говорил: Проснись и пой! Попробуй в жизни хоть раз проснуться и хоть раз запеть — потом будет легче.

Он говорил, что судьбе противопоставляет отвагу, закону — природу, страстям — разум.

Он часто повторял, что свыше людям дана лёгкая жизнь, а они забыли о ней, гоняясь за преходящими удовольствиями.

Ещё Он говорил, что ваше благо в вашей свободе, а ваша свобода в вашем пофигизме, а ваш пофигизм в вашем самоограничении и довольстве малым, примириться с каковым вы сможете, если будете детьми человеческими.

А ещё Он говорил так: Не слушайте меня, дурака, пустобрёха, ребятёнка человеческого — делайте вашу игру!

                                                                                                                                                 28.11.93 (21-08)

Проф. Е.Л.Немировский в «Книжном обозрении» за 26.11.93 (в статье «Басни Эзопа»), между прочим, пишет: «Литературное творчество на первых порах было прикладным и конкретным. Древние писатели рассказывали о случаях, произошедших с ними самими или с их близкими и знакомыми».

Элла Фитсджеральд выдаёт по радио такой чистый, прозрачный, такой беспримесно фактурный джаз — такой изначальный, по какому (как по всему изначальному) тоскует душонка, заплутавшая в смрадных лабиринтах какофонизирующей (и агонизирующей) цивилизации… А что ещё остаётся? Акромя чистых (изначальных) форм — ничего. Иное — отомрёт.

Да-да — неслыханная — очевидная — простота. Математически угаданная в сплетениях мировой структуры. Человеческое структурирование носящегося над первичным (коацерватным, по Опарину) бульоном Божьего, т.е. ничем не отграниченного, духа: этим мозги занимаем.

Матушка сёдня принесла литровую баночку куриного суБчика (от слова «субстанция»). Она вчера ходила в ДК «Старт», слушала посулы Скорочкина и смотрела взбрыкивающую под фонограмму группу «Доктор Ватсон». Буду, говорит, голосовать за бизнесмена Скорочкина, хоть и нет у него никакого образования, хоть и не может он связать двух слов, но я, мол, ему верю, верю, что он, дескать, там, в госдуме и т.д…

Я посетовал на её наивность: историю делают не они, не эти депутаты, иные, нам не подвластные, силы её совершают, поэтому, это понимая, я по давней своей традиции и не хожу на все эти референдумы-выборы…

Вчера в бане мужики вспоминали огородные травы: петрушка, укроп, любисток, киндза… А один мужик и говорит, как, дескать, фамилия того поэта, по которой, мол, ещё одна трава интересная прозывается? И с разных концов предбанника донеслось — «Пастернак, Пастернак»… Вот так. Поэт Пастернак может спать спокойно — его имени забвение не грозит.

Там же, в бане, активно дискутировали о положении в России, о предстоящих выборах, о том, что ожидает нас, прогресс или же регресс… На что я, распарившись, ответил: «Покуда есть корысть и зависть, прогресса нам не избежать». И (мысленно) добавил: «Одни на предвыборный митинг пошли, а другие — в баню, а третьи в церковь, а это значит, что каждый развлекается как хочет, — одни очищают тело и дух, а другие плодят миражи».

                                                                                                                                                     28.11.93 (21-41)

Судьба таракана-3

Ну что ты будешь делать! — не внимая протестам тьмутараканской общественности, автор «Структуры таракана» продолжает изощряться в убиении моих бедных собратьев, да ещё смел, негодяй, поминать в своих писаниях святые заповеди Христа и непротивленца Льва Толстого.

Последняя его жертва — чёрный мягкий собрат, превращённый огромным шлёпанцем в мокрое место. Смысл и цель — всегда вне человека. «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым». (Притчи, 6:6)

Конечно, чёрный апостол был любопытен и в своём познании мира, вероятно, заходил слишком далеко, но разве только смерть была ему уделом, этот благородный санитар, может, сгрыз бы ещё на своём веку не одну тысячу хлебных крошек, оброненных тобою в извечной твоей суете, человек, жестокое четвероногое чудище и т.д.

Мы, тараканы, суть природа в чистом виде, а, как сказал один человеческий мудрец*, «природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те, которые придумываем мы» (т.е. вы — человеки). Таракан простодушен и чист, ибо его структура проста и очевидна. Но в этом-то и тайна (как и тайна атома, как и тайна вакуума, как и тайна горчичного зерна). Своей природной, хоть и неведомой нам (и вам), очевидностью таракан — прекрасен.

Засим — цулую. Ваш Мафусаил.

                                                                                                                                                      27.11.93 (00-28)

Некая (конечно, сегодняшней особиной опосредованная) параллель с античностью брезжится-сквозит в нынешнем, к tabula rasa изначалья тяготеющему, времени. А посему — вот вам преамбула к моей, античному роману посвящённой, курсовой, резюме которой я уже имел наглость представить вам, господа, в одной из предыдущих главок.

«То, что ныне называют античностью, вбирает в себя такое множество самых неоднозначных и до сих пор во многом ещё загадочных для науки явлений и проблем, что вякие подступы к её (античности) заповедным областям требуют известной осторожности и неспешной осмотрительности. Вульгарно-социологические и прочие упрощения, какие мы находим в нынешних учебниках, написанных с оглядкой на догматы марксистско-ленинской идеологии, приводят к безапелляционным выводам о решающем влиянии общественно-исторических формаций на становление и развитие культуры и искусства тех или иных народов… В действительности же мы имеем здесь такой сложный клубок противоречий и во многом неведомых нам ещё причин, что с раздачей приоритетов лучше не спешить. Что первичней — курица или яйцо? Подобные вопросы не всегда нуждаются в наших ответах. Конечно, невозможно отрицать влияние общинно-родовых отношений на структуру античной мифологии и вообще на представления о природе в целом, но чтобы установить степень этого и многих других, подчас труднораспознаваемых, влияний, мало изучить эту мифологию с нашей заоблачной двадцатовековой колокольни — неплохо было бы ещё влезть, как говорится, в шкуру античного человека, носителя таких представлений, которые настолько отличны от наших, что нам они уже теперь и вовсе недоступны, и не потому, что мы глупы, а потому, что они другие.

Господа Маркс и Энгельс, зациклившись на главенстве производственных отношений в историческом развитии общества, категорически утверждали, «без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки»…

Отчасти это, может быть, и так, но только отчасти. Нам же истоки зарождения «греческого чуда» представляются сейчас значительно более неоднозначными и загадочными, чем это представлялось вышеназванным господам.

Во всяком случае нынешняя ситуация не только в гуманитарных, но даже уже и в точных науках такова, что мы вынуждены, помимо прочих аспектов, заподозрить во всём этом определённое значение и неких метафизических, иррациональных факторов. Ведь мы до сих пор во многом ещё не знаем, что есть — есмь — ЧЕЛОВЕК, а особенно что представляет собой его мыслительная, духовная, метафизическая сущность (неотделимая, впрочем, от психофизической), каковая как раз и рождает величайшие произведения искусства, имеющие самостоятельное — природно-космическое — значение.

Укоренившееся ныне представление о прогрессе, как линейном процессе, ущербно и примитивно-высокомерно, — достоверные источники убеждают нас в том, что древний человек был ничколько не глупее нашего, а значит пустое умножение научных открытий, изобретений и «голой» информации само по себе не прибавляет человеку ни способностей, ни стремления к истине, ни мудрости. То есть люди разных времён отличаются не внутренней своей сущностью (которая практически неизменна), а внешними формами её выражения — образом жизни, обрядами, ритуалами, обычаями, моральными установками, знаковой символикой и проч. Кстати, всякому времени свойственна и своя мифология; мифы же древности, став архетипами и завладев нашей прапамятью, самым непосредственным образом участвуют в нашей повседневности, обиходе, в наших намерениях, поступках, словах и обычаях, в искусстве… Поэтому трижды справедливо выражение о том, что всё новое — это хорошо забытое (то есть архетипически освоенное) старое. Движение искусства (как и прогресс) — это иллюзия. Время меняет лишь систему координат, интерпретацию, ракурс взгляда, сущность же, истина — они остаются неизменными. Назови хлеб хоть хлебом, хоть самолётом, хлебом от этого он быть не перестанет.

Для древних греков эстетика, искусство, красота — внутренние атрибуты существенного, которое не подвластно ни времени, ни судьбе. Греки, с их рационалистическим чувством прекрасного, ориентировались на безусловные образцы, что могли явиться к ним только из прошлого, — поэтому Гомер был для них великим поэтом лишь постольку, поскольку по сравнению с другими наиболее адекватно и живо доносил до современников и потомков древние мифы, нерукотворная вечность которых не подлежала сомнению.

Но свежесть восприятия теряется, обряды и культы изнашиваются подобно старым одеждам; само тело требует со временем омовения в чистых и свежих водах, тело требует новых, свежих одежд (новых форм).

Депрессия, кризис Римской империи способствовали усталости античного мифа, или усталость античного мифа способствовала депрессии, кризису Римской империи… Во всяком случае причина зарождения античного романа видится нам в усталости античного мифа. В это время (~IIв. до н.э.) происходит смена эстетики творчества, открывающая дорогу своеволию, эксперименту, когда сближаются, монтируются прежде «далековатые понятия» и формы, когда начинает разрушаться герметичная мифологическая парадигма. Искусство начинает тяготеть к децентрализации-индивидуализации: творец-еретик, под шумок социально-общественной неразберихи, когда былые святыни уже не столь убедительны и величавы, как прежде, пытается вершить нечто кощунственно само-бытное, — и тогда в литературу неожиданно вступает реальный «маленький» человек, индивидуум с его собственным бытом (само-быт), уже не всегда всерьёз соотнесённым с божественно-космическим началом.

От частого употребления мифы истёрлись, скукожились и пожухли, иссохли и оскелетились, опростились и опростоволосились, и, выбирая между смертью и хоть какой-никакой, но жизнью, потихоньку прятались в тёмную пещеру коллективного бессознательного — становились архетипами. Своевольная мифологическая стихия, поначалу неуправляемая, интуитивная, развивалась, шлифовалась веками, и только потом её, освобождённые от всего лишнего, парадигмы, закрепившись в памяти поколений, становились основой, подсознанием новой, ещё только нарождающейся литературы».

                                                                                                                                                          27.11.93 (00-45)

—————————————————

*Мишель Монтень

Второе пришествие-5

Новый Исус — он и мыслил уже (где-то) по-новому: ему чужда была старообрядная твердолобость, — а всякая ситуация неизбежно требовала своего подхода. Но когда ситуация оценена и подход найден, для внедрения этого подхода в живую и уже устоявшуюся во многом жизнь требовалось применить известную непреклонность и мудрую силу принятой на себя власти.

Вот Альфред Норт Уайтхед пишет: «Порядок недостаточен. Необходимо нечто куда более сложное: порядок, накладывающийся на новизну; вследствие этого плотность порядка не вырождается в простое повторение, а всегда есть рефлексия на фоне системы. <…> Мир стоит лицом к лицу с тем парадоксом, что он ждёт нового и в то же время охвачен ужасом перед потерей прошлого, знакомого и любимого» (1929г.)

Так вот, Исус в собственном своём лице хотел снять это противоречме между старым и новым, чтобы этот потерянный мир не метался, не дрыгался, вопя и стеная, между прошлым и будущим, а для этого надо дать, надо указать этому разориентированному, развинченному миру единственные — на сегодня — ценности, устанавливающие гармонию между старым и новым, между низшим и высшим, между левым и правым…

Исус опять начинал всё сначала. Ему внимали дети и бродячие собаки — чистые, незамутнённые сосуды, изначально готовые к восприятию чистой истины. Ему внимали отбросы общества, бездомные бродяги и алкаши — люди, опустошённые жизнью и судьбой. Но это было ещё только первой пробой, только началом.

Исус сказал: Ищу человека. Исус набирал себе новых апостолов. Исус говорил: Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы — дети и бродячие собаки.

Извечный еретик, юрод и отщепенец, Он всегда разрушал закосневшие формы и распаковывал новые смыслы, т.е. делал то, что делает всякий уважающий себя творец и мыслитель; и теперь Он покажет и докажет всем, что Он вовсе не такой кроткий и нудный морализатор, каким Его представляли скучные седобородые старцы в рясах и клобуках, столетьями бубнящие с амвона вчерашние истины… Он докажет, что истины могут быть только сегодня и только сейчас, и всякий раз их надо открывать заново: «Смерть и жизнь — во власти языка» (Притчи, 18:21).

                                                                                                                                                  16.11.93 (01-11)

На развалинах Империи выщупываем прежде неприкасаемые структуры. Отстранённо переоцениваем ту скорлупчато-капсулизированную жизнь, сердцевиной которой мы были ещё совсем недавно, а нынче брешь пробили в скорлупе и истекли в мировые просторы с ещё не сложившимися структурами, и водим, и водим усами своими, эхолокаторами, принюхиваемся к веяниям с разной степенью жадности…

Вот и восприятие внешних, даже простейших, вещей разрушено до основанья, — природные там всякие ландшафты, улицы, дома, собаки, облака, деревья — все эти штуковины не желают слагаться в единую, цельную картину (систему), каковая во многом составляла прежде такое понятие как родина, отчизна... Разве что язык? Но и он скрипит и гудит, пустотелый, ещё не знающий, не ведающий что же ему, сирому, бедному, теперь собою облекать, оплетать, опутывать — укреплять.

Вот Ерёма, тот овеществляет новые метафоры, такую, например, как «принятие на грудь»: покупая разливное пиво, распахивает пред изумлённым продавцом рубаху и предлагает собственную грудь для розлива означенной жидкости, лей, говорит, не тушуйся… Но жизнь и язык — это ведь не одно и то же. Язык есть средство мифологизации жизни, а человек без этой мифологизации скудеет и сохнет — не может он без неё жить; и если не успевает чего-нибудь придумать — подыхает. «Смерть и жизнь — во власти языка».

Абдулла — субтильный и элегантный студент Лита (из Сирии), потомок какого-то древнего царского рода — в одну из пьяных ночей с помощью Моллы (из Туркменистана) довольно интересно рассказывал о преимуществах жизни по законам шариата. Жека  же, будучи поначалу в алкогольной отключке на голой (полосатой) своей кровати, выпростал вдруг из-под руки осовелый глаз и принялся выкрикивать заплетающимся языком: «Эй ты, чувак, кончай! Надоел! Дёргай отсюда!» Молла тут же вступился за брата (по Исламу), а в итоге распалил Жеку на пьяную драку.  Драчунов пытались разнять, но без толку. Жека с Моллой дрались в коридоре за дверью, а печальный Абдулла курил и рассказывал о чудесах Корана, и в том числе о том, что недавно учёные подсчитали количество всех букв арабского алфавита, из которых составлен Коран, и сделали удивительное открытие: оказывается, в Коране содержится абсолютно равное количество всех букв арабского алфавита… «Смерть и жизнь — во власти языка»…

И в заключение — отрывок из моей двухгодичной давности курсовой по античной литературе.

«Всякое время, всякая эпоха, всякий народ несут на себе свои знаковые системы, необходимые ему для самоидентификации. Всякое новое, новаторское художественное произведение — это в чём-то всегда игра, и где-то даже, умышленное или нет, щекотание традиционных морально-нравственных усиков добропорядочных своих современников, а порой даже — заодно — и потомков, как мы теперь можем наблюдать.

Истинное искусство — это всегда, так или иначе, ломка, встряска застоявшихся и залежавшихся канонов, стереотипов, это дерзость, неизбежная в создании новых ракурсов и сфер, которые сами в конце концов не что иное, как по-новому перетасованные, перекомбинированные, перестроенные элементы-кирпичики всё той же традиции; традиция же есть не что иное, как фольклор и искусство древнего мира.

Старые мифы умирают, нарождаются новые, но сии последние без первых невозможны. Значит что — «нет, весь я не умру»?.. Значит, не умрёшь.

Значит, что — старые мифы не умирают?

Значит, не умирают; не умирают — а попросту переходят в новое качество, в каком играют уже иные роли.

Античная литература снова и снова убеждает нас в том, что прошедшие столетия, а то даже и тысячелетия, почти не изменили человека в его основополагающих, планетарно-космических ипостасях — у него остались не только те же руки-ноги, но и во многом те же всё эмоции, чувства, страсти, мысли...

Да, человек как психофизическая сущность с течением времени почти не изменялся, — изменялись образ, стиль, формы его жизни, его менталитет, хотя некоторые обряды и ритуалы оказались всё же на удивление живучими и существуют по сей день (это, например, основы римского судопроизводства, поминовение усопших на девятый день после смерти и т.д.); многие представления и образы, укрываясь от разрушения в коллективном бессознательном, стали архетипами и буквально ежедневно незримо сопровождают нас в нашей повседневности; архетипы оснащают наше восприятие окружающего мира, в том числе и восприятие условности искусства, сложными системами знаковых символов и эмблем. <…>

И наконец урок для нас — для нынешних.

Античное мышление, античная диалектика, античная мифология, античное искусство — самодовлеющи, самодостаточны. Античный человек ценил, так сказать, сам процесс... И даже авторы времён упадка Империи несут нам в своих сочинениях столько раздольного, цветистого жизнелюбия, столько юной, бурлящей неугомонности, отрицающей нудную рефлексию и всяческую твердолобость, что мы с неизбежностью понимаем: — крушение империй, несомненно, порождает благотворный анализ, переоценку всех ценностей, иронию и скепсис, разрушение догматов, идеалов и вер; современники, свидетели таких эпохально-исторических разломов платят за это дорогой ценой душевного смятения и духовного опустошения, — но этой ценой куплена свобода, которая не имеет цены».

Да, чуть не забыл: вчера у родителей на кухне видел чудесную (живую!) бабочку-капустницу — грандиозное событие для скучающего (зимнего) глаза!!!

                                                                                                                                                   16.11.93 (21-58)

Наденька-3

Ну вот. Поругался с любимой. Зарядили дожди. Кончился сахар. Кончился хлеб. Перебои с водой. После вчерашней бани осталась бутылочка пивца — не спеша распечатать, наполнить до краёв железную кружку, медленно смаковать, вслушиваться в шипенье оседающей пены, закурить остатнюю примину, жизнь, на что ты мне дана, мысленно повторять, всё хорошо, всё хорошо, отлично, всё о’кей, и гут, и даже бессер, что за окном занудные дожди, то это даже очень интересно, мы со своими круглыми глазами, мы сами по себе, мы пиво пьём и курим сигаретку, мы годы переводим на говно, мы знаем цену тихому безделью, мы стройки века славили трудом, мы ненавидели, любили, мы мечтали и танцы танцевали под луной, теперь мы пиво цедим неторопко и курим сигаретку не спеша…

                                                                                                                                                  6.09.93 (11-10)

Лета ведь почти и не было, а тут вдруг бабье лето, прощальное, дескать, тепло, а какое оно прощальное, когда прощаться приходится со сплошными дождями занудными: картошка и лук напитались водою в земле и заживо гниют… Тоска-а…

А талантливый Юрик С., как следует из его письма, умотал на Сахалин от семейных забот и творческого застоя, работает на рыбзаводе, ночью выходит на океанский берег, смотрит на волны, на яркие звёзды, думает ни о чём, дозревает, подзаряжает свой нутряной аккумулятор…

А я здесь — никуда не уехамши — в очередной меланхолии, очередную пустоту пережидаю…

Вот и опять дождина зарядил. А мы что? Мы ничего. Ещё живём. Хлопаем глазами…

                                                                                                                                                    6.09.93 (13-58)

Опять началась подписная кампания. Но всеобщий газетно-журныльный ажиотаж уже сошёл на нет.

Страшно вспомнить, где-то в конце восьмидесятых я выписывал 12 газет и 24 журнала — почтальоны, бедняги, плевались и чертыхались, ежедневно таская мне кипы и ворохи всевозможных периодических изданий…

А я, впав в болезненную зависимость от их визитов, чувствовал себя хроническим алкоголиком, будучи не в силах освободиться от ежедневного заглатывания огромных порций мерзкой правды и многих и многих других правильных, и сомнительных, и мелких, и глубоких, и больших, и малых, и красных, и белых, и всяких прочих мастей — суждений, статей, очерков, материалов, исследований, рассказов, повестей, романов и стихов…

Какое же это было через несколько лет счастье — наплевать на всё это изрядно сивушное пойло и взглянуть наконец на мир ничем не стеснёнными — трезвыми — глазами…

                                                                                                                                                      6.09.93 (17-45)

По маяку грассирует Вертинский. Случайное эхо навеки сгинувшей эпохи… А вот теперь какой-то рок кровавый — хрипато визжащие голоса. Подзаработать надобно на водку и консервы. Сочинить что-нибудь относительно грандиозное. А потом — влюбиться в очередной раз. И снова твердить, что вся-то жизнь моя тебе одной принадлежит, и гнать стихи расхристанным аллюром… Потом опять — апатия и смерть очередная. И всё сначала снова начинать. Сочинить. Влюбиться. Распрощаться. Напиться. Уснуть и видеть сны. Воспрять. Опять. Глядеть на деревья и облака, беседовать с бродячею собакой, обниматься со случайным, но добродушно краснорожим алкашом, молчать и петь, разговаривать речи, рыдать над старинным романсом, постричься наголо под бритву, дожить до летнего тепла, проснуться и петь, и ничего не ждать, и жить, и жить, и жить…

И вся-то наша жизнь есть борьба.

                                                                                                                                                         6.09.93 (18-57)

Честно: литературу в грош не ставлю. Но бросить — пока — не могу. Не знаю почему — но не могу. Может, это просто привычка. Вполне возможно. Не знаю. Но — не ставлю ни в грош. Пустопорожняя трепотня.

Другое дело — музыка. Тут просто нет (и не может быть) никаких слов — только звук, чихающий на утилитарные человеческие смыслы, овладевающий смутными стихиями так легко и вольготно, как слову и не снилось никогда.

Литература — она если и не в рамках, то всё равно только на грани, не более того, а Музыка — она всегда за, всегда над, она и есть сама стихия, одновременно объемлющая собой всё и вся и не объемлющая ничего, она одновременно — и средство, и цель, она самое бессмысленное из всех искусств, а значит — единственное настоящее искусство, потому что истинное искусство — это преодоление всего слишком искусственного и слишком человеческого…

Когда-нибудь (и недалёк тот час!) испишучь — вернусь в музыканты, стану музыкой вольготной…

                                                                                                                                                          6.09.93 (21-42)

Под сурдинку нытьё

Ян Гарбарек, Рави Шанкар, Сергей Летов, Аркадий Шилклопер, Владимир Чекасин, Вишняускас… Диззи Гиллеспи, майлс Дэвис, Чарли Паркер, аляповато-неуклюжий Телониус Монк и, наоборот, суперловкий Оскар Питерсон… Это — моя музыка, мой свинг, мой минимализм, фри-джаз, уолт-джаз, кул-джаз, джаз-рок и всяко-разный ещё и джаз, и неджаз (Глен Гульд, например, играющий Баха)… Свободный полёт интуиции, ассоциативные решения, медитация. Стиль «нью-эйдж» вроде тоже гоже, но… То ли он слишком ангажирован и коньюнктурен (пусть и экологически), то ли ещё почему, но есть в нём какая-то пластмассовая неестественность и нарочитость, исполненная гордыни от возложенной на себя благородной миссии… А у блюза никакой миссии нет — ему всё опостыло и по фигу, он примитивен и дик, и взывает из глубин своего падения и отчаяния в проклятую черноту почти безбожного неба, на котором однако со временем всё же проглядывает несколько куцых звёздочек (от госпела к блюзу всё-таки нисходит нечто просветлённо-божественное, но оно в некичливой своей глубине таится скромно и даже застенчиво)…

Ах, музыка, моя кровавая рана! Полтора года назад я (дурак!) завязал с гитарой и флейтой, дабы напрочь отрезать дополнительный канал выхода творческой энергии и ещё упорнее зарыться в проклятое своё сочинительство (хотя музыку я ведь тоже сочинял, хотя и по-дилетански)…

Но, Боже, как я уже сам себе опостылел — со всем своим самомнением и своей зацикленностью на самом себе, на неискоренимых пристрастиях своих и предпочтениях!..

Хотя вот ещё Дмитрий Дмитрич Шостакович со своими последними философскими симфониями — это что-то, а Г.Малер с первыми… Ещё французский импрессионизм — Равель, Дебюсси и рядом с ними наши родные  Скрябин, Стравинский… Ещё Бела Барток, Шнитке, Пендерецкий, Ермолаев… Да и многое другое, кое-что…

                                                                                                                                                           15.08.93 (23-00)

Что делать, что?.. Как бы так сдохнуть и заново родиться? Может быть, может… Душа не принимает уже ни простоты, ни сложности; ни безыскусности, ни изощрённости; ни сюжетности, ни бессюжетности; ни тупости, ни мудрости; ни формализма, ни онтологизма… — ничего?.. Может быть, сверхпростота («парижская нота»?)? Но то ли ещё было? Сверхлитература по Адамовичу? Энгровская ясная правильность и равномерность? нет, не моё. А что моё? Ё-моё… Мумиё… Сдвинуть мозги с мёртвой точки. Как? Куда? Откуда?

Любовь? Аппетит? Надолго ли? В чём-то умер. В чём-то разуверился, исписался, устал? Не знаю.

Да что там! — всё это ерунда, реникса-чепуха, надо просто сменить обстановку, развеяться, развлечься, гулять, бухать, впечатляться! Ха-ха! Ещё повоюем!

                                                                                                                                                             16.08.93 (00-46)