Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, существо практически неживое, но где-то, совсем чуть-чуть, всё-таки, очень-очень немножечко, совсем слегка и ненароком — живое, живёхонькое, учавствующее в обменных иноформационных процессах. Мало ли что мы, испорченные культурнымипредрассудками и пристрастиями, считаем: мы стали ужасными дураками за тысячелетия наших чересчур суетливых телодвижений…
Табуретка немножко живая, но уж, конечно, не зверь. Не хищник, не дракон, не змий.
В развевающемся плаще проскакал меченосный Ланселот на ретивой кобыле — табуретка испуганно вжалась в землю, — он скакал в сторону прихотливо клубящихся облаков, в изгибах которых при очень большом желании можно было разглядеть туманные контуры роскошно-разлапистого Дракона…
Измождённый, измученный голодом и холодом волчара погнался на жизнестойким, выносливым зайцем — гнался, гнался, плутал, плутал, — но так и не догнал: измучился вконец, устал, запыхался — упал и умер, бедняжка. И только тут его нагнал наш хитроумный охотник, а нагнав, сокрушался искренно и честно, а посокрушавшись, вырыл кое-как в земле небольшую ямку и схоронил клыкастого беднягу, а схоронив, поставил крест и написал: «Волк обыкновенный, серый». А счастливый заяц меж тем убежал себе в далёкие дали, где влюбился в молодую зайчиху и вызвал в ней ответные чувства: но мы уже знаем, чем он кончит, бедолагаотчаянный и бесстрашный, когда придёт сакраментальное время Всемирного Потопа…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, неприметное и скромное дитя животворящего солнца.
Крест Христа на фоне солнца, просветлённый солнцем крест — это ясное оконце в середине сердца есть.
Темно и скромно происхождение нашей героини… Хотя происхождение её древесно-ветвистого предка, пожалуй, что и светло, то бишь — фотосинтетично…
Всякая малоприметная штуковина и зга тоже ищет-ждёт понимания и участия. Вот так и наша с вами табуретка: все под солнцемходим, али стоим… сидим, лежим, ползём, висим — пребываем… животные, человеки, предметы, вещи и вещицы… все формы жизни — бурнодействующей, али тлеющей едва… все формы нежизни тож…
Христианский фотосинтез — вот религия лучшего будущего, религия солнечного всеприятия-всепросветления.
Крест на фоне солнца + солнце на фоне креста.
Вечное в сиюминутном + сиюминутное в вечном.
Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что табуретка — тоже солнечное чудо, как ты да я, да мы с тобой…
Живительная влага, живая вода… Это вам не хлеб, это будет покруче. На самом деле без хлеба-то вполне можно обойтись — и совсем не обязательно бедным крестьянам корячиться на полях за выращиванием и сбором урожая ржи и пшеницы.
А вот без воды действительно хана. И ни туды, и ни сюды.
В 76-ом году я ради эксперимента держал недельную «сухую» голодовку, а в 89-ом — двухнедельную «сырую» (уже не ради эксперимента, а ради дела), и мог после этого сравнить ощущения.
Сегодня у меня был поистине водный день. Попив чайку и кофейку, я отправился в сосново-песочное царство, где погрузился в чудную чашу карьерного озера, намереваясь совершить свой шестнадцатый в этом году заплыв, и поплыл. Тут набежали тучи и посыпал лёгкий дождичок. Это было очень приятно. Потом дождь усилился. Глаза ведь мои были на уровне водной поверхности, и было удивительно наблюдать, как крупные капли с силой бултыхаются в воду, образуя бесчисленное множество столбиков-взрывчиков.
Но на середине дистанции началось что-то невообразимое — сплошной стеной хлынул сильнейший ливень, я уже почти ничего не видел и плыл наугад, а тут ещё засверкали огромные молнии и загрохотали громы, и меня охватили одновременно и страх и восторг, и я тут же ощутил себя в эпицентре Всемирного Потопа и вспомнил фильм «Водный мир», где показан новый Всемирный Потоп, когда в результате тотального потепления растаяли Арктика с Антарктикой…
Кончилась, видать, пляжно-солнечная лафа и на свою поливальную вахту заступает первый эшелон осенних дождей.
А потом я отправился в баню, где проникался горячими парами, хлестался веником, намыливался, тёрся мочалкой, стоял под мощными струями душа, прохлаждался в предбаннике и попивал рязанское пивко…
Подлинный — откровенный (апокалипсичный) — богоадаптер-самозванец (не в негативном вовсе смысле), экзистенциалист Иисус Христос по-гегелевски подошёл к проблеме столкновения неслиянно-нерасторжимых противоположностей, когда заземлил, овременил открытые прежде вневременные отвлечённости, однако поэтически сделал (оставил) систему асимметричной, открытой, а значит самодвижущейся, пульсирующей — живой: и припечатал её гербовым крестом Своим к вечности.
Христос и вправду Сын единородный Бога, ведь Он такое — и так — понял, и не только понял, но и донёс (адаптировал-редуцировал) до нас, что это стало нам подлинным Откровением человеческого беспредела.
Есть в христианстве особенное — последнее — дерзновение. Христос будто специально раздражает даже тех, кто поначалу пытается Его понять и по-доброму с ним обойтись, Он будто нарочно их провоцирует к тому, чтобы они обязательно захотели Его распять: мало ли было тогда лже-, а то и не лжепророков, к деятельности которых римские наместники проявляли достаточную терпимость, но многие ждали тогда справедливого царя и народного заступника, а Иисус облик имел чересчур неказистый, да якшался притом с недостойным простонародьем, с какими-то прощелыгами…
Муки Его на кресте и взывания к Богу вполне ясно говорят, что Он, как и всякий живой человек, вовсе не хотел быть распятым, но всё Его поведение до этого указывает на то, что Он всеми ниспосланными Ему силами толкал к этому сомневающийся в Нём народ и власть предержащих.
Видно, Ему (и Тому, Кто Его уполномочил) очень было нужно, чтобы дело зашло далеко, слишком далеко, так далеко, чтобы и тысячи лет спустя о нём позабыть не смогли…
Судьба Иисуса, принявшего крест ради свободы (воскресения) Христа, свершилась во исполнение человеческой свободы и мировой судьбы (как Божьего Промысла).
Христос пришёл, чтобы изменить мир к лучшему. Этого же хотели многие мудрецы, вожди и революционеры. Однако извечные человеческие соблазны, олицетворением которых служит змей-искуситель из третьей главы «Бытия», неистребимы.
Хотя, с другой стороны, человек ведь способен меняться и может быть разным. Впрочем, и животные поддаются дрессировке. Мы меняемся под влиянием обстоятельств — внешних и внутренних. И в этом мы, по сути, мало чем отличаемся от животных. С внешним урезониванием человеческих пороков более или менее успешно справляется Закон (общественная мораль, политика «кнута и пряника»), который люди придумали до Христа.
Христос же пришёл урезонить (взорвать) человека изнутри, что привело к индивидуализации и ослаблению общинно-родовых уз («не мир пришёл Я принести, но меч; ибо Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его» (Мф., 10:34-36)).
Христос призвал человека не к социально-родовому, а к индивидуальному спасению, чтобы человек никого не слушал, а сам искал и укреплял в себе свой собственный путь к Богу.
Искупление крестом есть символ освобождения человечества от оков и обязательств дряхлого прошлого для облегчения его пути к духовно-историческому обновлению — вопреки склонности истории к закрепощению всякого духа, то есть того, что способствует творчеству и свободе.
Христос пришёл в мир не для того, чтобы просто изменить его к лучшему, а для того, чтобы, освободив человека от социально-исторического предопределения, воссоединить (воскресить) их потом через искупительный крест в новом качестве — в виду Бога, Который есть Любовь.
Один лишь мимолётный опрометчивый поступок может стоить нам долгих и нудных лет горестного раскаяния… Достаточно вспомнить о злополучной Еве и крошечном кусочке яблока с Древа познания добра и зла, который она имела неосторожность откусить да и вкусить… С тех пор первородный грех, по мнению христиан-фундаменталистов, лёг заведомо на все поколения человечества, родившиеся от его наивных прародителей Адама и Евы, то есть на всех нас, ни сном ни духом неповинных во вкусах сих первопредков…
Сия концепция фатальной неизбежности, неотвратимого рока, какого никому никогда не избежать, имеет для нас, искателей несчастий, важные, неоспоримые бонусы. Долгие годы о них предпочитали трусливо умалчивать. Но в наш просвещённый век такие вещи должны быть достоянием широкой общественности. Не гоже забывать свои давние детские грешки, например, первую сигарету и первую бутылку пива, первые обжимания с особой противоположного пола и случайную (или не случайную) измену ближнему своему и тому подобное. Нудно проворачивая в уме былые проступки против совести и чести (понятия о коих вам вдолбили в семье и школе), говорите себе примерно следующее: «Конечно, я сам виноват во всём, что со мной случилось. Если б я знал, к чему это приведёт в будущем, никогда бы не притронулся к этой первой бутылке с пивом. Но теперь, когда я стал заядлым бухариком, поздно пить боржоми, ничего уже не изменишь, ведь без прошлого, когда я совершил свою роковую ошибку, не бывает будущего, и теперь, в печальном настоящем, я не в силах ничего изменить и вынужден нести свой тяжкий крест, расплачиваясь за грехи туманной юности»… Да и каждый учебник по психологии так и трубит о том, что структура личности и её развитие всецело определяются событиями прошлого, а особенно теми, что произошли в раннем детстве…
Этот способ самоистязания. конечно, неидеален, но его можно усовершенствовать, если начать винить во всех своих несчастьях не только самого себя, но и злосчастную судьбину, когда все наши несчастья оказываются результатом рокового стечения обстоятельств.
Надо наконец понять, что во всех наших невзгодах повинны удары, которые, словно сговорившись, обрушивают на наши головы и Бог, и индейка-судьба, и весь мир, и мать-природа, и гормоны, и гены, и семья, и школа, и неудачное окружение, и друзья-товарищи, и органы правопорядка, и врачи-костоломы, и бездарные начальники, и работники сферы обслуживанья, и депутаты, и прочие власть предержащие, и кто угодно ещё, но только не мы с вами, беззащитные жертвы беспощадного Провидения!
Но если, не дай Бог, на ваши головы ниспадёт какое-нибудь позитивное, радостное событие, не стоит тут же идти на попятный, ибо на этот случай каждый профессионал в искусстве делать свою жизнь беспросветно несчастной заранее вооружён спасительной формулой: «Ах, всё пришло уж слишком поздно, мне ничего уже больше не хочется, к тому же вряд ли из этого может выйти что-нибудь надёжное и долговременное…», он ни под каким соусом не покинет своей башни из слоновой кости, где гордо замкнулся в горьком презрении к взлелеянным им несправедливостям судьбы, и ни на мгновение не позволит затянуться ранам давних обид.
Христос на крестеулыбался и даже смеялся почти, Христос на кресте догадался, что смерть — это радость: учти. И крест свой нести — не работа, не рабская то бишь стезя, а неба святая забота, — а небо неволить нельзя. Оно говорит тебе — накось, поклюй этих зёрен щепоть, прими свою меру, как радость, до преображения вплоть. Плыви судьбоносною птицей, на Бога во всём положась, довольствуясь малой крупицей и не уповая на власть. Проткни расфуфыренный шарик пустых самомнений иглой, чтоб в жалких останках нашарить свободы простецкий покрой. Ей-Богу, не парься, голубчик, попробуй, срываясь в пике, отдать Пугачёву тулупчик и выйти в мороз налегке!..
Сегоднябежалось отлично по травке зелёной — туда, где воздух, мой друг закадычный, прохладен и почва тверда. Живой нивелир горизонта маячил в ряду перспектив, какие лелеял я, с понтом от прочих слинявши в отрыв. Но мне и не надо иного, каким я пленялся досель, простора, ведь Божья основа везде, где я стал или сел. Доступны любые тропинки тому, кто беспечен и прост, кто весело и по старинке свой висельный крестик несёт; кто в некий момент догадался, что, в общем, на всё наплевать, и если прозреть ты пытался, то, в общем, тебе — исполать… Коль бдителен был ты и юрок в житейских волнах, даровит, спасён ты, хоть каждый придурок тебя попинать норовит. Бежишь ты себе по просёлку своей неказистой трусцой, похерив дела, кривотолки, свободный и потный — простой…
