Бог на фоне деградации духа

Будучи большим поэтом и диким мыслителем, Ф.Ницше всего лишь резче и грандиозней других выразил тайное провозвестие будущих ужасов и катастроф, причиной которых и вправду послужила трагическая гибель Бога в сердцах человеческих, подспудно подготовленная малозаметным, но методичным истончанием и истачиванием духовной субстанции на протяжении предшествующих нашему веку эпох.

Но, с другой стороны, эти ужасы и катастрофы были неизбежны в качестве завершения определённого эона и внушительной предпосылки для нашего опамятования, нашей духовной встряски, для оценки закономерных антропологических противоречий в масштабах универсума и в качестве такого удара по нашей бедной, распухшей от ума и от безумия, голове, после которого мы, много разного испытав, перетрогав и разбросав, как надоевшие игрушки разбрасывает раскапризничавший ребёнок, после такого удара мы теперь поневоле повзрослели и по-новому вынуждены взглянуть на эти свои старые игрушки, чтобы наконец выбрать из них самую верную и надёжную, — либо мы сейчас её выберем, либо кто-нибудь или что-нибудь в скором времени выберет нас самих…

Эпоха, когда всякая определённость и всякий смысл разбивались и дробились в летучую пыль бесовской неопределённости и хихикающей бессмыслицы, эта эпоха проходит — прошла.

Мы уходили от себя, от своих первооснов и непридуманных иерархий, чтобы, наигравшись и нагулявшись на искусительно и соблазнительно диком, сиротском приволье расхлябанности, расхристанности и шизофрении, вернуться в родную обитель, к старому, верному своему очагу, где прикорнул на время наших бесовских блужданий (но покуда не умер!) наш верный и старый безмолвный Товарищ — Бог…

Теперь понятно, почему О.Э.Мандельштам грезил о возвращении в ХVIII век, когда производство свежего, сырого мяса новизны и смысла не мешало здоровой онтологической работе по строительству несущих структур земного мироздания, подобных закономерно-целеустремлённому сплетению шпангоутов и нервюр будущего парусника, когда служение Духу ещё не было отсечено от служения Делу, равно пропахшему весёлым потом вдохновения поэзии и науки, древесной стружкой добротного ремесла и накладными буклями И.С.Баха.

XIX же век столь же весело и лихо взялся раскачивать эту только-только построенную лодку и разрушать это здоровое, созидательное, ещё не разъеденное жучками скепсиса и рефлексии, начало (которое в Новое время зарождается по сути даже не в XVIII, а в XVII веке), а ХХ век безоглядно покончил с ним ужасами Освенцима и ГУЛАГ’а, торжеством бесовского отчуждения, ржавчины декаданса и экзистенциального сиротства, что философски рельефно обозначилось для нас безнадёжным вздохом М.Хайдеггера, «тошнотой» Ж.-П.Сартра, беспросветным резюме Ю.Хабермаса и виртуозно-разудалой деконструкцией Ж.Деррида.

История продемонстрировала нам множество опытов и путей — есть вроде бы из чего выбирать: однако мы не вправе самовольно, своевольно выбирать — и этому она нас тоже успела научить.

Экономика, искусство, наука, техника, культура — это всё нужно, без этого уже не обойтись, но мы не должны позволять им каменеть и вырождаться, когда они становятся нашими оковами и путами, когда они не помогают, а уже мешают нам жить и полнокровно созидать свой неотчуждаемый мир.

Культура должна быть живой и первородной, насущной и онтологичной. И Церковь Христова должна быть первохристианской и простой — родной, соборной, собирательной, просветлённой и просветляющей, задушевной и тёплой, а не только высоко духовной и потому отрешённой от мира сего, который всё же надлежит (в качестве Настоящего, «здесь и сейчас») принять, а значит — увидеть и понять, не соблазняясь его сладкими посулами.

Нам снова надо приниматься за тяжёлую, но радостную работу по первородному структурно-иерархическому оприючиванию человека и человеческого дома, каким снова должен стать ожесточившийся и охладевший к нам мир, в котором мы лишь куце и уныло пребываем, но не живём уже в его животворном и цельном единстве.

Пора, пора нам узреть себя ступившими на круги своя, пора наконец распроститься с гнилой декадентской («постмодернистской») иронией (о которой ещё в конце XIX и начале ХХ веков с тревогой писали Ф.Ницше, А.Блок, А.Белый и др.), с контрабандным господством жёванного-пережёванного детерминизма и пустопорожнего культуртрегерского эклектизма. Пора созидать и пересозидать первородные смыслы. Иного нам просто уже не дано.

Начав когда-то копать от смысла, мы — вполне закономерно — докопались до полнейшей бессмыслицы. начав когда-то копать от Бога, мы — столь же закономерно — докопались до разнузданного безбожия. Что ж…

Смысла нет — и поэтому он имеет, очень хотел бы иметь, время и место. Бога нет — и поэтому Он имеет, очень хотел бы иметь, время и место. Не будем  же им мешать — нехай прорастают сквозь асфальт нашего и меж-нашего бытия. Чтобы себя (а значит и мир в себе, и Бога в мире) обрести — надо себя исчерпать, потерять, распатронить, опустошить, ненароком открыть — навстречу Откровению.

Мы побывали на краю, вдали от центра бытия, вдали от дома и дыма очага — не пора ли возвращаться?..

Античные художники были примитивными — то есть насущно необходимыми, неотменимыми — домостроителями.

Гомер и Боян были народными певцами и поэтами.

Не надо ходить в народ. Не надо учить народ, надо быть самим этим народом.

Не надо вульгаризировать и пыжиться, не надо ничего вымучивать: насущное рождается само — весело и непринуждённо.

Предаться беспросветному отчаянью от «вброшенности» в трагедию века сего было бы проще всего — жить полнокровно и созидательно, снова и снова выстраивая себя и свой дом из развалин, это требует первородных духовных усилий.

Нищета и свобода (куда оказалась «вброшенной» Россия в конце ХХ века) — отличный урок и замечательный шанс (которого могло и не быть) пробудить и проявить свою духовную мощь и волю к жизни.

Надо только учитывать извечную, по определению, непримиримость, несоизмеримость идеальных и социальных (прагматических) конструкций: например, грандиозные идеи всеединства, соборности и синергии, рождённые в отрешённости исихазма (Афонский монастырь), теоретически усвоенные Гр.Паламой и развитые русскими философами В.Соловьёвым, Е.Трубецким, Вяч.Ивановым, Л.Карсавиным, А.Хомяковым, Н.Фёдоровым,  С.Франком, при переносе на горизонт социальных реалий чреваты тормативно-адаптивной вульгаризацией, духовным оскоплением, а в итоге — заурядным насилием и террором.

Русский социальный «пофигизм» может нас даже нынче неким парадоксальным образом обнадёживать, если мы поймём, что Христос явил нам ведь именно пример социального «пофигизма», усвоив который, мы увидим, что несовершенную органическую горизонталь обязаны мы в этой земной реальности практически достраивать синергийной вертикалью, но только делать это мы теперь (после кровавых опытов вколачивания различных идей в жизнь) должны осторожно и аккуратно, но всё-таки должны, должны делать во что бы то ни стало, должны тянуться весело к Богу живому, обиняком воспринимая от Него радужное задание лицетворящей свободы и безотчётной ответственности, — снова и снова, опять и опять, каждый раз заново…

Говоря по примеру гоголевской Агафьи Тихоновны («Женитьба»), если бы к просвещённому анархизму П.Кропоткина присовокупить мистический анархизм Г.Чулкова и Вяч.Иванова, да исихазм Гр.Паламы, да «разумное зрячество» А.Хомякова, да холизм Я.Смэтса, да глубинные прозрения Святых Отцов… Но где место для Господа найти чистое и неосквернённое? На земле ведь нам его не найти. Так как же быть?

Несмотря на  вневременную неизменность глубинного и вышнего задания, здешняя человеческая реальность за последние десятилетия претерпела кардинальные изменения, и христианская церковь, ими окормляясь, не может позволить себе уклониться от влияния на неё: а сегодня создаётся впречатление, будто наша с вами церковь слишком от этого уклоняется (впрочем, здешняя человеческая реальность, как и здешняя церковь, неуклонно многообразна, разноречива и столь поверхностным наскокам неподвластна).

Если всё время повторять, что мир лежит во зле, будет то же, если постоянно говорить человеку, что он свинья. Мы все под Богом ходим, а значит мир настолько же лежит во зле, насколько и в добре. И в Свете — и не только божественном, но и солнечном. И этим сиянием «дышит» не только человек, но и дерево, и трава, и корова, и блоха: все мы дети Божьи. В Православии есть обнадёживающие нас элементы душевно-тёплого пантеизма, могущие стать основанием духовного возрождения русского (российского) народа — весёлого возрождения.

Человек — живое дитя живой солнечной (фотоавтотрофной) природы. Человек — древо жизни, тянущее свои ветви ввысь, человек, он слишком одинок в этом своём порыве (драйве, дранге, пассионарности), нет ему в этом опоры на земле, разве что мистическая Церковь, слившись предвечным Светом Благодати Божьей с жарким сиянием солнца, подаёт ему навстречу свои спасительные лучи… А.Хомяков был прав… Нет, человек — не безнадёжно греховная помойка, как в этом нас долго и упорно пытались убедить… Ни Град Земной («любовь к себе до презрения к Богу»), ни Град Небесный («любовь к Богу до презрения к себе») блаженного Августина ему не по сердцу (не по центру), не по нутру, не по природе. Человек — в потенциале — божественен, небеса — в потенциале — человечны: человек уравновешивает собой противоборство земли и небес. Уж коли бессмертна душа человеческая, то бессмертна и человечность как таковая (душа — телесна). Скурвится, сгорбится, потеряется человек, курвится, горбится, теряется душа его, и небеса в ответ над человеком унынием откликнутся всенепременно. Подлинная человечность есть радостный отсвет Божеского в человеке, коим (отсветом) он и лицетворится. А бесчеловечность есть обезличенная (без отсвета Божеского) стадность («легион»).

Свет личностной Благодати Божией передаётся человеку посредством природы самого человека и природы, его окружающей, земной и космической, а значит отчасти заведомо языческой, биомифопоэтической. Многомерная, живая, дышащая, всегда не окончательная природа мира, а значит и многомерная природа человека — не только данность наша, но и задание нам, многогрешным…

Добропорядочная соразмерность западной демократии нам, русским, скучна и обидна, её ординарная сытая повседневность неуёмному нашему духу чужда…

Экзистенциальный трагизм преодолевается в христианстве радостью, катарсисом Воскресения, когда кончается Великий Пост и воскресает вместе с Сыном Божиим природа — Древо жизни, и во имя этого Воскресения вершится весь земной и планетно-звёздный годичный круговорот со всеми его страстями, напастями и верой, надеждой на Любовь, на Свет весеннего, животворящего пробуждения…

Ещё в 1916 году сетовал Вячеслав Иванов на то, что религия стала в России частным делом и личной заботой, тогда как во всём её воздухе разлито-де великое томление по соборности…

Если бы церковь земная ответила тогда на это томление, переломила бы свою златотканную гордыню и вышла бы к народу, обнажив перед ним простодушную нищету и заветную насущность первохристианства…

Видимо, прав В.И.Вернадский, говоря, что человек по природе своей автотрофен: но только, скорее всего, автотрофен не биохимически, а пневматически (духовно).

И действительно: дух мыслит одиноко (автономно), а стадо не мыслит, оно — живёт (жуёт).

Идеи Древа Жизни, Церкви Христа, Града Небесного (как и прочие архетипические идеи) потому и красивы, и томительны, потому и живучи, что не имеют никакого практического отношения к реальной социально-исторической жизни. А буде волюнтаристски внедрёнными, вдолбленными в практику, как у нас была вдолблена идея соборности и здорового коллективизма, обращаются чем-то совсем даже некрасивым и пошлым… Таков закон природы — природы несводимости теории и практики: Господь Бог относительно нас — Теоретик, мы относительно Господа — практики.

История вообще-то есть чисто художественный феномен. Политика — площадной театр. Первая — обещание интересненького прошлого, вторая — интересненького будущего: социум бурно аплодирует и просит чего-нибудь погорячее («покультурнее»).

Нарративы про Бога не настолько, может быть, по нынешним меркам занимательны и безыскусны, но зато они — сердечны, томительно глубинны и первостатейно онтологичны.

Богу — Богово, культуре — культурье…

Рыбе — рыбье, рабу — рабье…

Зря мы здесь до этого столько пинали культуру за её тупорылую нормативность: это ведь всё равно, что пинать табуретку за то, что она, по определению, табуретка, а не, допустим, вольтеровское или зубоврачебное кресло…

Бог, естество (бытие) и искусство в культуре не умещаются.

Духовные ловушки цивилизации

Проблема даже не в том, что чрезмерное смирение и самобичевание не менее опасно и зловредно, чем эгоизм и самодовольство, а в том, что «золотой середины» меж ними в реальности не существует. Если мы хотим жить в первой, настоящей реальности, а не метаться между культурно «отрихтованными» биполярными понятиями-ярлыками, мы рано или поздно вынуждены будем безжалостно их отбросить и попытаться подойти к целостному, сразу-синтетическому (то есть без предварительного анализа-расчленения) восприятию себя в этом мире — всё-таки себя, в себе, из себя… Всё-таки с собой так или иначе приходится разбираться, но не с собой как объектом и субъектом (этот способ европейской «расчленёнки» мы уже исторически исчерпали), а с собой как неразложимым целым своей-не своей жизни, которая не ограничивается очевидными пределами сугубо физического тела.

Библейские заповеди врождены нам сызначала, то есть, конечно, не сами эти заповеди, а психический аппарат, обусловливающий элементарные представления о добре, красоте, истине, подобно тому, как вестибюлярный аппарат обусловливает наши представления о верхе и низе.

Начальные аксиологические (ценностные) констелляции со временем «перевоспитываются» в социально ориентированные установки, имеющие самодовлеющий характер: эти установки определяют дальнейший рост крепостных стен монументально-шлакоблочной культуры, которые в итоге обрушиваются на того, кто их породил. Таким образом, исходно оборонительная (в отношении к природной стихии) мощь цивилизации незаметно поворачивает свои уже слишком многочисленные орудия против своего создателя, человека, который уже из кожи вон лезет, чтобы стать объектом и продуктом культуры и цивилизации, забыв о том, что он есть «целое» (не часть) той самой неделимой природы, с которой он доселе воевал не на жизнь, а на смерть как с чем-то чужим и заведомо враждебным.

Однако природа «взяла» человека изнутри и — взбунтовалась. Оказывается, покоряя природу, человек воевал с самим собой и, кажется, почти уже себя покорил, положил на обе лопатки.

И теперь, чтобы что-то по-настоящему, первично и непосредственно увидеть, увидеть собственными, «незапудренными» глазами, мы должны освободить свой взгляд от автоматического социально-культурного удвоения и осознать свою унизительную обусловленность внешней, уже давно не нашей, лицемерной и бездушно-технологичной конъюнктурой.

Когда-то живые, свежие и насущные коммуникативные конструкции и заповеди, пройдя многовековую культурно-историческую «рихтовку» (канонизацию), дряхлеют, роговеют, каменеют, мервеют и оборачиваются заурядной банальностью, пошлостью, оковами духа.

Именно поэтому, например, образованный и чуткий к языку человек не может уже всерьёз, без иронии признаться в любви посредством гениальной и древней формулы «я тебя люблю», а вынужден передавать её изначальный смысл не столь измусоленными околичностями и экивоками (этот пример в одной из своих статей приводит Умберто Эко).

Прозрение, откровение происходит не вчера и не завтра, а здесь и сейчас — лично с нами, через нас, сквозь нас — и не благодаря каким-то идеям, знаниям, убеждениям, надеждам, личным достижениям, заученным формулам, правилам, прилежанию, неприлежанию, самовоспитанию, наставлениям, проповедям, постам и т.д., а вопреки им, а точнее, помимо них и даже — благодаря тому, что нам по случайному счастью и совершенно беспечно удалось вдруг если не изничтожить, то усыпить в себе ими порождённых монстров, чтобы сознание, обретя блаженное опустошение, смогло наконец просто воспринять само себя, то есть истину, которая есть не вещь, не объект, а само это наше точно и ясно просветлённое, без-рассудное состояние — состояние Откровения.