Действительность молчания достойна,   внимания волшебной тишины,   что дышит за спиной бесперебойно,   откуда наши бредни не слышны.     Той тишине, которая всецела,   ты хоть минутку дал бы подышать   просветом, отделяющим от тела   твою непрезентабельную стать!     Болтлив ты слишком, борзый человек,   ты, что б ни делал, делаешь ей на зло!   На что ей глушь твоих библиотек,   где золото в пыли веков погрязло?     Уж помолчал бы, дошлый недоносок,   заткнул бы, что ли, мусорный фонтан,   отбрось багаж веков, судьбинских досок   узри скрижаль, безмолвию в пандан.     В мозгу, братишка, речевой довесок,   запомни, занимает с гулькин нос...   А вдруг беды, инсульта довод веский   прикроет красноречия понос?..     Учись у ящерицы, у берёзы,   у их непринуждённой простоты   менять обличья, не меняя позы,   утрачивая листья и хвосты…

Уже можно на солнышке греться,   хотя ветр обдувает бока,   будто втайне мечтает, как в детстве   мне казалось, унесть в облака;     уже можно глазеть без опаски   в голубиные очи небес,   слушать птиц, получивших от Пасхи   близ помоек и кладбищ — собес;     свитера позабросить подале,   старый велик с балкона достать   и крутить по раздольям педали,   современному Пану под стать!

х       х       х

Просыпаются мухи и пару ночей   комары уже кровушки нашей испили,   и светило — весенней поры казначей —   нас купило с кишками без шума и пыли,     чистым золотом нас от макушки до пят   все последние дни заливало и грело,   стариков и старушек, девчат и ребят   после долгой зимы вдруг весною огрело!     И по улицам, смотришь, одни уже в летних   безрукавках и майках пружинисто прут,   а другие, не слушая метеосплетни,   прежних зимних одёжек лелеют уют…

Стройно и молодцевато,   аки новобранцы, в ряд, —   глянь! — сосульки-экспонаты,   как на выставке, висят!     Но светило лёд буровит   и в народ настырно прёт:   неча хмурить, братцы, брови,   ведь грядёт солнцеворот!     Наступает хмарь и смута,   и великая война   ради зги сиюминутной,   что не всякому видна,     ради юности душевной   и унынья супротив,   чтоб услышали волшебный   мы в самих себе мотив,     что вплетает самолично   золотую канитель   и в пиликанье синичье,   и в кипучую капель!

Потом и кровью дни и труды   даются и умнику, и дураку…   Мельница мелет и, как ни крути,   сотрёт эту жизнь в труху.     Наша планета и наша жизнь —   испытательный полигон   наших возможностей, взлётов, крутизн,   которых, оказывается, вагон.     Чем больше ты тратишь и отдаёшь   энергии, денег, всего себя,   тем больше взамен обретаешь их, — что ж,   такова наша доля и воля — судьба…     Как ты хочешь — так и живёшь,   и неча на фатум пенять,   ты — не беспомощный клопик, не вошь:   надобно это понять.     Ты можешь и минус на плюс поменять,   и даже секунду на год растянуть,   что дважды два не четыре, а пять   доказать и золотом сделать ртуть.     Дело погибели — сторона…   Для примера возьмём зерно:   мельница мелет муку из зерна,   но жить продолжает оно.     Метаморфоза иль метемпсихоз,   когда бабочкой чудной нелепый червяк   обращается, — не курьёз,   а показательный знак.     То, что Богу не жалко, подохнет — и пусть,   вселенная — место отхожее,   трупами наших дедов и бабусь   вдосталь она унавожена.     Но суть, квинтэссенция, отчасти душа   этих дедов и бабусь,   проделав незримые нам антраша,   совсем не исчезла — клянусь!