«…где нет закона, нет и преступления» (Рим.,4:15). Ср.: «Когда все знают, что добро является добром, то вот и зло» (Дао дэ цзин, 2). Заяц, преступивший границу, за которой ждёт его капкан охотника, становится пре-ступником, острую необходимость в котором испытывает именно охотник, назначивший ему сию границу.
В одни времена — одни законы, в другие — другие. Закон (мораль и право) — не механизм добра и роста, а механизм власти и страха. Хочешь добра и света, свободы и веры, взрасти их в собственной душе — сам, собственным ненавязчивым усилием: для себя самого, в обыденном и малом хотя бы; превозмогай, познавай себя для себя невзначай и ненароком, а не натужно и напоказ, и уже только этим сослужишь добрую службу и другим.
Освобождение есть выход за пределы известного.
«Ибо не законом даровано Аврааму, <…> но праведностью веры» (Рим.,4:13).
Слухи о волшебных свойствах Белого Зогара, якобы зарытого под развалинами монастыря Имблех-Ибар, не одно столетие будоражили неокрепшие умы окрестных племён и чужестранных путешественников. говорили, например, что лишь одно прикосновение к нему (правой рукой), совершаемое вкупе с древней молитвой во славу Белых Сил, состоящей всего из двенадцати магических слов, которые должны произноситься в строгой последовательности и с определённой скоростью, — наделяет новообращённого способностью заглянуть за угол здешнего мира, а то даже и проникнуть в те миры, где властвуют иные боги, иные законы, и заглянувший, а тем более проникший в эти миры человек становился носителем такого знания, каковое с точки зрения человеческих представлений делало его по силе возможностей равным самим богам…
Если это так (что предстояло ещё проверить), то разыскать саму статую — значило сделать только полдела: для надлежащего исполнения ритуала необходимо ещё было завладеть старинным манускриптом с точным текстом молитвы…
И вот несколько лет назадСузукар напал наконец на след тайной библиотеки Белых Богов, что, по сообщениям различных источников, была сокрыта в одной из галерей понтийских катакомб: поэтому ещё полгода назад Сузукар отправил туда караван во главе с братом своим Дергабулом…
Одна из «электричных» моих «любовальщиц»: Люба (ей, как мне, Евлампию, кажется, наиболее подходит именно это имя). Удивительно живая, лучисто весёлая, своя, «народная». По-народному же безыскусна, проста, но и чиста. Бела. Свежа. Опрятна. Молода (24-26)… Возила огурцы для продажи на московских рынках. Имел с ней пару раз обычный «любовальщицкий» контакт. Самый обычный, уточняет Евлампий, железнодорожный, то есть в смысле попутно-поверхностный, визуально-досужий контакт, вот так. Евлампий успокаивающе выставляет перед собой, стеночкой, красные (после бани) ладони: вот так — обычный контакт, обычное любование...
И вдруг — очередная встреча в полупустом вагоне: но Люба не одна, а с молодым (ещё свеженьким) мужем. Увидела меня, узнала, как будто даже обрадовалась и потянула мужа к скамейке, что напротив моей. И что же вы думаете, сугубо риторически вопрошает Евлампий и, может быть, даже разводит руками.
Всю дорогу обнималась с мужем (ещё свеженьким) и, несмотря на это, успевала в то же время касаться, трогать, а то и буквально шпынять, то есть недвусмысленно шпынять меня своими грациозными и ловкими ножками. А глаза-то — хитрющие! В том смысле, что одно другому не мешает: муж ведь этот новоиспечённый, он в этом нашем — попутно-железнодорожном — мирке всего лишь только гость и там, в другом мирке, он ещё возьмёт своё сполна, а здесь, у нас, свои законы, свои права...
31.07.93 (17-58)
Дожди, дожди — вот оно, лето 1993-го…
Ни позагорать, ни поплавать, что люблю преизрядно и без чего, проделанного вдосталь, год для меня наполовину потерян. Вот и стихия моя (Рака) — вода... Ан заскучал я что-то нонче, да уж и не нонче только, а последние 2-3 месяца, это уж точно, и это негоже, пора бы уж снова взорвать эту свою жизнь, пора уходить из союза литераторов (административная суетня), ведь писать я уже ничего не могу, старые формы свои исчерпал. Язык я валтузил изрядно, теперь же надобно, видать, развернуть ракурс, поменять оптику взора, не меняя при этом направления давних своих устремлений… Впрочем, это никому не интересно. Как, может быть, и всё остальное.
Ну, к примеру, этот вот сидящий (стоящий?) передо мной на стенке таракан: водит (видит?) усами-эхолокаторами и чихает безапелляционно на все мои ракурсы-макурсы… От так.
3.08.93 (01-30)
Простота прыщевата. Издырявлена сомненьями вовсю… Комплексует по части собственной очевидности. Гола и сиротлива. Простужена. Отчего и норовит при случае угреться под уютным крылышком тьмутараканистой зауми, где и темно, и тесно, однако ж приятственно: и нальют, и поднесут, и затуманят мозги фимиамно-мифическими воскуреньями… А без воскурений тяжко, однако… пусто как-то, голо опять же. Пронзительно зело. Вертикально. Черно, непиитично. А то и прозаично. Где-то, может быть, даже физиологично. Где-то рыдательно. Зато просторно — до одичания. Обыденно — до молчания. До тишины, которая дальше…
Солнце есть остывающая звезда. Солнце, вода, планктон, дерево, фотосинтез обеспечивают условия нашей жизни. То бишь водород, углерод, азот и кислород, распределённые в особых пропорциях и конфигурациях. Но даже на самых больших, недоступных солнечномусвету, глубинах океана (вблизи так называемых «чёрных курильщиков«) недавно тоже обнаружена жизнь (то бишь другая, основанная не на фото-, а на химосинтезе, жизнь). Не говоря уже о Луне, Марсе и т.п. То есть не токмо наша — антропная — комбинация физико-химических констант обеспечивает необходимые для жизни условия. Интуитивно я знал это всегда. И в иных структурах что-то ещё копошится и дышит, совокупляется, рождается и умирает, и снова рождается.
Жизнь вездесуща и неистребима. Разнообразна и разнопринципна. Другое дело, жизнь разумная — на каких бы основаниях ни строилось разумное мышление, оно всегда приводит к одним и тем же выводам, к одной и той же Структуре.
То есть если, допустим, на Марсе существует некая разумная плесень, то марсианский плесенный философ и мудрец, размышляя над общими метафизическими законами, никуда не денется, придёт рано или поздно к тому же (в некотором роде), к чему пришли когда-то и Сократ, и Платон, и Лао Цзы, и Чжуан Цзы, и Декарт, и Кант, и Гуссерль, и Витгенштейн, и иные столпы человеческой мудрости.
Древнее языческое мышление совсем не столь темно и зловредно, как об этом твердят твердолобые ортодоксы христианства…
Современное общество воспитано в глубоко греховном (гуманистическом) убеждении, что здесь, на Земле, должна-таки воцариться справедливость, во имя чего, мол, делают свою работу законы морали и права, — на подмогу этой работе вырывают из Библии (из контекста) цитаты, подкрепляющие добровольное заблуждение законопослушных обывателей, сглаживают, нивелируют беспардонность, безрассудность и неотмирность слов и деяний Христа…
Христос — не добренький исусик, а беспощадный мститель за Отца (как Гамлет), несущий «не мир…, но меч» (Мф., 10:34).
Но справедливость Его не от земли, и мир Его не наш, и меч Его — незрим… Христос по-земному не бьёт и не судит, на нашу свободу не посягает…
Любовь Христа все пропасти и неутыки Собой покрывает, все преступления и все дефициты сносит за нас — сами мы справиться с этим не в силах.
Но Христос ведь учит — учись.
Пресловутая совесть, о которой у нас сплошь и рядом говорят все, кому не лень — от детских воспитателей до крупных политиков, — есть утилитарный инструмент морали и власти, инструмент государственной идеократии, понуждающей человека к конфликту с самим собой во имя согласия с законами века сего, что с неизбежностью приводит к неисчислимым бедам и страданиям.
Верно сказано апостолом: «Не сообразуйтесь с веком сим» (Рим., 12:2)
Иисус Христос — как посредник, адаптер, толмач — говорит иудеям: Я вынужден говорить с вами такими образами, чтобы вы хоть что-нибудь смогли сейчас понять; Я мог бы сказать и больше, да вы не поймёте, а если и поймёте, то потом, когда свершится нечто; а сейчас вы должны готовиться к приёму нового знания и нового понимания, которые придут к вам потом, когда будете готовы… Забудьте всё, чему вас учили, прежние знания и законы, они были хороши в своё время и сделали вас больше похожими на людей, они научили вас мыслить, анализировать, уважать и соблюдать благие заветы праотцов ваших, содержать себя и дом свой, и общину свою в чистоте и достатке, не гадить мимо унитаза…
Не цепляйтесь за то, что и без того уже въелось в вас навсегда, за то, что было вам когда-то родным и животрепещущим, а стало привычным и каменным; забудьте всё и идите за Мной, Я открою вам истину, которая сделает вас свободными, потому что никто из вас никогда не умрёт, но все вы изменитесь до полной неузнаваемости, fiat*!
Усомнившихся во Христе иудеев очень даже можно понять. Ни с того, ни с сего Он беспардонно пытался оторвать их от надёжных вековых (шестивековых) устоев, хотя вовсе не был в их глазах легитимным царём-помазанником, которого они давно ждали, чтобы тот пришёл и в согласии с Законом и пророками установил на их земле справедливый порядок, лад и всеобщее благоденствие. Но видно было по всему, что блюсти Закон Иисус вовсе не стремился, по крайней мере демонстрировал это своим поведением (правда, говорил, что пришёл не нарушить его, а исполнить, что, мол, Закон останется, пока не прейдут небо и земля, хотя мы-то теперь понимаем, что Он пришёл вычленить из Закона его размытый и скрытый за практическими, земными вполне установленьями духовный потенциал, очистить его от местнических, этнических,фольклорных, исторических, социальных наслоений и придать ему динамику такой силы, простоты и идейной концентрации, какой ещё не бывало на Земле) — валандался с мытарями, разбойниками, грязными нищими, падшими женщинами, калеками и уродами, рук не мыл перед едой, гнал родную мать с порога, пил вино, ел некошерную пищу, нарушал шаббат, призывал любить врагов своих, забыть ради Него дом свой и всех своих близких, осуждал свято чтящих Закон книжников и фарисеев и т.д.
И ещё: надо ведь учесть, что в пику литературной традиции, развиваемой учёными мужами того времени, Иисус дал новое развитие традиции устной коммуникации, которая имела ещё более древние корни и требовала предельной лапидарности и концентрированной, густой образности, каковые для передачи всей небывалой доселе семантической глубины и идейной новизны Иисусовой мысли, а главное, Христова духа должны были отличаться особой наглядностью, яркостью, сочностью, афористичностью, стиховой ритмичностью и эллиптичностью, необычным диалектическим сочетанием разножанровых и динамически контрастирующих элементов (проповедь, заповедь, молитва, заклинание, песнь, притча, поучение, наставление, судебная речь, диалог, полемика, театрально-игровые реплики, загадка, сакрализованная, затемнённая речь жрецов, оракулов и пророков, речь народных вождей, риторические фигуры, книжная речь).
Сложив эти факторы воедино, мы с неизбежностью вынуждены констатировать, что в основной своей массе тот народ, к которому обращал Свою Весть Иисус, не только не мог, но и не должен был понять Его хотя бы в той степени понимания, каковая бы дала Ему реальный шанс снискать хотя бы снисходительное уважение пасхальной толпы и избежать тем самым крестной муки. Однако Он всё решил про Себя ещё в самом начале Своего пути, который уже тогда был для Него крестным.
Короче — Он Сам нарывался на боль и муку, на смерть, а стало быть и на последующее Воскресение…