Вокруг солнца виток   совершил я, итог   подвести не мешало бы году,   где я жизнь проживал,   что Господь даровал,   и куплеты варганил по ходу.     Лень и скуку смирял   дисциплиной, овал   рисовал — идеал, эллипсоид,   дабы, словно глоток,   вокруг солнца виток   совершить — это многого стоит.     Я из мрака на свет   за куплетом куплет   выволакивал — прямо на солнце:   из подполья канал   день за днём пробивал,   прогрызал слуховое оконце.     Я долбил долотом   вдохновенья, притом   всё иное шло по боку, мимо…   Я на ощупь искал   озаренья… Снискал   пусть не Данте — Вергилия схиму…     За Горацием вслед,   Буало, не секрет,   я науку поэзии тискал…   Я Толстому А.К.,   Мандельштаму пока   поклонюсь, остальные — по списку.     Тех, кто русский стишок   хоть на малый вершок   возносил и оттачивал грани,   два десятка почти   стихотворца — учти —   им по гроб я, вовек благодарен!     Что без них я? — болтун!   И касаться их струн   я без ихней науки не вправе:   зато весь лексикон   от древнейших времён   есть мой нынешний вокабулярий!     Мне не надо любви,   но негоже, увы,   растекаться соплями по древу…   Мой читатель, дочти   до последней черты   сей куплет — и пребудешь vorever!   

Огромные уши Толстого,   чувствительный гения нюх   прочуяли тайну простого   творения, мудрости плуг...     А впрочем, Чезаре Ломброзо   истёрся былой идеал,   и жизни суровая проза —   хитрее, чем он полагал.     Уж коли глаза, как у жабы,   иль патлы седые вразброс —   довольно ли этого, дабы   эйнштейновский гений возрос?..     Когда подбородок набычен   и низок насупленный лоб, —   не мало ли, право, обычный   чувак стал бандюгою чтоб?!.

Нет любимчиков у Бога:   в Боге — в бане — все равны…   От пролога к эпилогу   побрыкаться мы вольны.     Порождать живую радость   можем, дабы в нас возник   сквозь картавость и корявость   новорожденный язык.     Поутру, глаза открывши,   открываю новый свет   и о новой грежу крыше   от навязанных сует.     А потом, в просторах шалых   пропадая с головой,   разбегусь, взлечу, пожалуй,   над травою-муравой.     Прыгнув прям-таки с обрыва   никудыкиной горы,   распластаюсь в небе криво   ради матушки-муры!..

Десятилетия своего житья

довелось мне провесть

по Мира, 16А,

в квартире 106.

В тесноте средь друзей моих книг,

с ласточками за окном

писал, не купоны стриг,

полотно за полотном.

И складывал стопкой в укром

то, чем был одержим,

а в душе — покати шаром —

никто в ней не жил.

Но я избегал нытья,

мне было что пить и что есть

по Мира, 16А,

в квартире 106.

Мы все умрём, закончивши работу,   попытку докопаться до глубин…   Полжизни спим, но в дни солнцеворота   нас будит лёд полуденных вершин.     Мы смотрим на роскошные деревья,   в чьих кронах грай, пернатых разгуляй,   на небосвод, чья истина издревле   нам намекает вроде бы на рай…     А может, ни на что не намекает   нам этот мир полуденный, каким   мы заклинаем боль свою, какая   есть наш обычный, будничный экстрим.     А может, всё, что мы в наивном раже   глазурью вечности пытаемся облечь,   украсить лакированною лажей, —   самой текучести живой прямая речь!..

Голубь ко мне залетел простодушный —   ветром гонимый сизарь:   сел у окна, как ребёнок послушный,   вести своей государь.     Вскоре на улицу резво нагрянул   дождика мощный заряд!   Голубь вздыхал и всё крыльями прядал,   был он спасению рад.     Знать, перспективы узрел неплохие   он в приоткрытом окне   и, улепётывая от стихии,   брата почуял во мне.     Так просидел у меня этот голубь   чуть ли не битый час…   Я же на это дивился, как олух,   дикий топыря глаз.     Жизнью суровой сизарь был научен   не заморачиваться — впредь   всё принимая — и солнце, и тучи,   лишь бы не умереть…     Незачем в битву с природой кидаться   с шашкою наголо,   это — как с дубом телёнку бодаться —   бесперспективно зело.     А в предрассудки, дурные приметы   («птица влетит — не к добру»)   верить постыдно, не верю я в это —   честное слово, не вру!

Славлю невостребованность! Как бы   без неё допетрил я, что дым   злобы дневи всё на те же грабли   нас толкает обликом блатным?     Ненатужность Промысла, ненужность   от сопливой блажи отвела,   чтоб моя лажовая наружность   не спалила жизнь мою дотла!     Без меня обходятся деревья,   травы, люди, звери, вся земля!   Я, как большинство из нас, — отребье,   но родился всё ж таки не зря.     И покуда дух мой камень точит,   долбит Иппокреновым ключом   череду обид и червоточин,   мне моё изгойство нипочём!     Машут мне деревья-пофигисты   ветками и птицы во дворе   истину стрекочут голосисто —   до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-ре!..

Трактор в поле «Беларусь»   что-то в землю сеет…   Отчего наводит грусть   матушка Расея?     От колхозной пахоты   только стыд позора —   плодородность не ахти   здешнего подзола.     Фрукты, овощи везут   к нам из забугорья,   ну а мы им нефть, мазут —   старая история…     «Беларусь» ревёт, пыля,   а грачи и рады —   налетели на поля   дармовщинки ради:     злы, бодры, коварны, как   наши чинодралы,   коим, сколько их, чертяк,   ни корми, всё мало!..     Тракторишко «Беларусь»   что-нибудь посеет   в нашу землю, но боюсь —   при смерти Расея!..     Изнасиловали, эх,   сирую старушку,   сняли стружку, как на грех,   сделав побирушкой…     Богатейшие края —   ни конца, ни края!   Только бесы у руля   губят их, играя!     Соки нежные сосут,   плоть её корёжат,   на развилке пут и смут   нагло корчат рожи!     Но посеяно зерно,   значит дело прочно,   и дай Бог, падёт оно   на благую почву…

Вчера Бобу Дилану грянуло 70 лет,   а Йосифу Бродскому стукнуло больше на год:   но разница в том, что Боб Дилан покуда живёт,   а Йосифа Бродского с нами, увы, больше нет.     Сегодня исполнилось 70 Далю — Олег   был тонким артистом, который, однако, усоп…   Георгию Гречко сегодня 80 лет,   который, однако, пока не готовится в гроб.     Меняется русло реки, именуемой «жизнь«,   однажды со временем пересыхает она:   всему, что течёт, не избегнуть язвительных тризн,   когда и вина, и обида всплывают со дна,     когда понимаешь любых притязаний тщету   и видишь, что подлинных ценностей — наперечёт,   что их без труда разбивает Юпитер в щепу   и всем нам клыкастою пастию метит в живот;     когда понимаешь обманчивость и новизны,   и тех погремушек, какими иной трудодень   спешит приукрасить рутинную дребедень   и правильность нудную глупой общинной узды.     Гряда юбилеев подобна подводной гряде   во впадине страшной, какую с Уолшем Пикар   в своём батискафе, как истину, преодолел   и выпал в осадок сует и забвению в дар.     Мы выпустим пепельный пар, испускаючи дух,   и встретит нас там, за чертою, уж если не друг,   то глухонемой покровитель небес — эгрегор:   он нам нашу жизнь, зуб даю, не поставит в укор.     Он просто нас весело всех окунёт с головой   в забвенья песчаную зыбь, где не видно ни зги,   чтоб всё, чем мы жили, скорей зарастало травой   в полях безымянных, не знающих нашей тоски…     Когда мы застигнуты будем коростою льда,   нам дверца откроется в мир Персефоновых снов,   и смутный вожатый тихонько поманит: «Сюда!» —   и мы покоримся, и станем изнанкою слов…