Предпосылки Откровения

Культура в примитивном виде имеет своё место и у животных (если её понимать совсем уж широко, то у всех практически животных), поэтому она не в нашей власти — до тех пор, пока мы остаёмся животными, коими мы в значительной своей основе и являемся. Культура есть структурный инструмент природы (биогенеза).

Гнездо, нора, жилище, палка-ковырялка, камень — чтобы разбить яйцо, табуретка, штаны, топор, колесо, нож, хлеб, чашка, ложка, кружка, навык, знак, символ, язык, речь, танец, песня, миф, логика, повадка, обряд, ритуал, культ, тотем, табу, социум, семья и школа, стая, община, город, государство, законодательство, кнут, пряник, религия, тюрьма, война, политика, книга, Дон-Кихот, джинсы, авторучка, унитаз, самолёт, coca-cola, героин, героизм, дзен-буддизм, кино, философия, поэзия, беллетристика, живопись, туалетная бумага, обои в цветочек, библия, очки, диалектика, компьютер, колбаса и т.д.

Всё это есть продукты и явления культуры — эволюционного механизма выживания вида: только и всего.

Границы, которая бы отделяла «насущное» и «обязательное» от «ненасущного» и «необязательного», — её на самом деле нет и быть не может. Обсуждать эту границу столь же — здесь — бесполезно («безвыходно»), как рассуждать, судить-рядить о степени необходимости и свободы, предельной нужды и «лишнего» творчества, преисполнившись которыми, природа-де с дивным разнообразием и художественным остроумием «разукрасила» крылья бабочки или «выстроила» звёзды на нашем небосклоне именно в такой, известной нам, конфигурации…

И в этом смысле, конец европейской классической философии (онтологии) «застолбил» вовсе не Г.Гегель, а уже И.Кант: Гегель лишь окончательно обсосал и рассортировал (объективировал) уже до него обглоданные кости (к коим Маркс потом пришпандюрил уже совсем инородное — мистериально-социологическое — мясо)…

Человеческая культура, таким образом, есть всё, что человек придумал и сделал за всю историю своего существования, а также весь комплекс его априорных аксиологических представлений, позволяющих всё это не только придумать и сделать, но и в этом, среди всего этого — жить: здесь и теперь.

Культура принципиально исторична. Каждый её продукт и предмет исторически «отсылочен» (род — племя — община — государство; чернильная гусино-перьевая ручка — чернильная ручка с т.н. «вечным», стальным пером — чернильная авторучка — пастовая шариковая авторучка — гелевая шариковая авторучка и т.п.). хотя и само — какое бы то ни было — представление об истории есть продукт человеческой культуры.

В онтологическом (расширительном) смысле, культура и цивилизация — одно и то же, свобода и необходимость — одно и то же, природа и культура — одно и то же.

Человек мысленно разделяет и абстрагируется (объективирует и объективируется), чтобы мыслительно властвовать над мыслительно разделённым и мыслительно отвлечённым.

Дерево и паровоз — равноправные продукты бытия и природы.

Всё, что неестественно (искусственно), в конце концов, — естественно. Всё, короче, бытийно, то есть всё, что, казалось бы, могло быть отдельным, слишком нерасторжимо связано и многократно закольцовано со всем, что только есть и могло бы быть, а посему не может быть отдельным. Поэтому всё есть всё и больше ничего. Остальное — разговоры («культура»). То есть все прочие суждения по большому (онтологическому) счёту некорректны и неистинны. Поэтому вводятся специальные умозрительные ограничения, контексты, системы координат, в условных пределах которых те или иные понятия могут немножко «работать»…

Но всяк ведь норовит со своими понятиями заступить за эти ограничения, забежать за Можай… И тогда начинается куча-мала и кишмение кишмя: у всякого говоруна свои понятия и термины, свои контексты и свой кружок общения (а кто и вовсе без кружка, хотя в любом случае относит себя к той или иной референтной группе), и если они начинают выяснять между собой отношения, тогда держись…

Полиция (или иная заинтересованная сила) иногда таким макаром натравливает бандитскую группировку одного района на группировку другого района — те сходятся в обоюдной перестрелке… В результате — с обеими бандами покончено: полиция складирует трупы и получает награды от властей за эффективную борьбу с преступностью…

Всё, что нарушает установленные границы, можно, с разной степенью условности, отнести к искусству.

Однако всякий мыслитель, по определению, не может не быть трансконтекстуальным оригиналом (ибо мыслить, не нарушая каких бы то ни было прежних границ, невозможно). Поэтому всякий, кто берётся хоть что-нибудь помыслить, уже по-своему волюнтарист, вульгарист и художник.

Лучше всего, конечно, писать поэмы, эссе и романы — без оглядки на чужие (более культурно-исторически обусловленные) правила и контексты… Но такое безоглядное искусство просто исходит из иных — тоже по-своему обусловленных — мотиваций и интенций…

Конечно, всё и вся имеет «кое-где у нас порой» некоторые точки взаимного межконтекстуального пересечения (и тогда появляются философские романы, философские поэмы, пиитические мечтания В.И.Вернадского, научная поэзия А.Л.Чижевского, математические построения В.Хлебникова, пророческие фантазии К.Э.Циолковского, «Философия общего дела» Н.Ф.Фёдорова и т.д.)…

Разбегание по дисциплинарным квартирам есть следствие качания методологического маятника: дойдя до аналитических пределов-тупиков объективации, мы готовы, да и качнулись уже в обратную сторону.

И культура, и цивилизация, пока они нас ещё не достали своей секирой, мы их и знать не знали, и артикулировать-пережёвывать не желали — не педалировали, не вычленяли в особенные-разособенные понятия, чтобы нагрузить их потом всяким-разным содержанием…

Но, с другой стороны, то, что приближается к своему этапно-круговому завершению, то, что завершает некую стадию своего становления, то, что становится более-менее (для наблюдателя) целым и цельным, то и становится как-то вдруг понятийно (для наблюдателя) видимым, заметным, проявленным своей формой. То есть понятия не с потолка берутся, а являются как бы некой сургучной печатью формообразования, неким бантиком-ярлычком определённой формочки-бандерольки…

Конец — делу венец! Конец, точка, баста, крест! И надпись на кресте — «Царь иудейский».

Понятие — символический крест завершения одного и начала другого — нового, которое на самом деле никакое не новое, но понятийно новое.

Открестившись от одного, вступаешь в другое, в другую то есть стадию, этап, эпоху, ипостась, другой этаж, уровень, субстрат, вид, разряд, эон эволюции, субстанции, континуума, бытия, божественного.

Человек, по Христу, есть переходная стадия между двумя мирами — животным и божественным.

Новизна — свежа и преисполнена потенций (как молодой бычок), бесформенна и анархична (относительно старины).

На завершающих стадиях формообразования потенциалы новизны иссякают, и вот она уже не новизна, а дряхлая баба Яга, — она тупеет, коснеет, матереет, но ведь и мудреет…

Всякая законченная форма будет взорвана с рождением из неё очередной анархической новизны — без формы и вида.

«…не было в Нём ни вида, ни величия» (Ис.,53:2). А потом уже и вид появляется, и величие, и золото икон…

Подлинная новизна есть следствие подлинной гибели («полной гибели всерьёз»).

Но после своего рождения, поначалу новизна ещё должго видится как мусор, каша, мешанина, помойка, из непроглядности которой она собственно и выглядывает, выпрастывается, вылупляется, формируется — формуется, сужая, кастрируя, упрощая, вульгаризуя щедрое разнообразие помоечного контекста.

Иисуса распяли — Он «кончился»: тут-то они Его и «увидели»…

Как раз потому «они любить умеют только мёртвых», что помер — и форму завершил, то есть сделал её сюжетно законченной, видимой, особенно видимой со стороны…

Поэтому Христос в самом начале Своего крестного пути подспудно догадывался, что «они» Его вряд ли поймут в необходимой Ему полноте, если Он не замкнёт Своё Слово какой-нибудь до чрезвычайности впечатляющей символической формой…

«Красивые» смерти наших поэтов — А.Пушкина, М.Лермонтова, С.Есенина, В.Маяковского, М.Цветаевой — посредством духовных обратных связей, задним числом углубили, укрепили, усилили, обогатили, обновили, оживили их творения, окропили их живой водой вневременного бытия.

Но самоубийство самоубийству рознь. Христос тоже самоубийца. Александр Матросов — самоубийца. И Сократ — самоубийца. И забулдыга-алкаш, захлебнувшийся в собственной блевотине. Однако форма, смысл и контекстуальное значение каждого из этих актов жизни различные.

Всякий экзистенциальный опыт трагичен, ибо это есть опыт претерпевания, страстотерпия, умирания и превозмогания смерти, опыт очередного перевозрождения ценою жестоких потерь и страданий.

Специалисты утверждают, что человек в среднем за семь лет полностью меняет клеточный состав своего организма…

Если убрать все контекстуальные конструкции мышления и выйти в безразмерный мировой континуум, в мир неинтеллигибельного Целого, в мир, который существует, если существует, без человека и его далеко идущих планов и влияний, то в этом необжитом нами мире нет ни суровой необходимости, ни жестокой тотальности детерминизма, но нет и свободы, нет случайности, нет никаких категорий, понятий, представлений, полярностей и антиномий, причин и следствий, начал и концов, нет ничего, на что бы мы могли опереться, ведь и законов физики там нет, никаких законов там нет (ведь любые законы есть лишь наши законы, законы человеческой культуры, что «работают» только в определённых умозрительно-идеалистических контекстах)…

Но это ведь и есть именно тот самый что ни на есть подлинный и реальный мир, в котором мы с вами живём, и мы сами есть этот мир: вся проблема в том, что о нём, кроме того, что он ЕСТЬ, ничего сказать нельзя. Дальнейшие суждения об этом ЕСТЬ порождают иллюзии первого порядка. Умножение суждений приводит к умножению иллюзий.

Изощрившись в порождении иллюзорно-рефлексивных столпотворений, в умножении отражений отражений, в построении всё новых и новых зеркально-оптических конструкций умозрения, запечатлевающих и по-своему искажающих-преломляющих искажённые отражения прежних зеркально-оптических конструкций, мы становимся мастерами в построении-подгонке каких (нам) угодно законов и теорий. Мы становимся мастерами сопряжения чего угодно с чем угодно, и тогда нам хочется уже делать это не просто так, а — красиво: и тут начинаются эстетика, этика.

Чем дальше от сермяжной сути, которая проста и пуста, тем больше слов, гармонии, красоты и стройного, хотя и сложного, порядка. Чем ближе к истине, тем корявее язык, тем больше нелепых нестыковок, аляповатостей, тем меньше возможностей для человеческого, логического мышления — тем больше без-умия и немоты.

Потому-то язык и грешен заведомо, что умножение болтовни об истине лишь умножает и усложняет покровы последней, тогда как рядом с истиной он совершенно без надобности.

Откровение принципиально вневременно и потому невыразимо — немотно: оно почти ещё не есть, но, несмотря на это, уже есть.

Завершение формообразования всякой системы, теории, произведения, научного корпуса, где все структурные элементы уже достаточно чисто состыкованы-подогнаны-закольцованы друг с другом, переводит их из неравновесного в равновесное, архитектонически гармоничное состояние (отсюда выражение — «храм науки») — состояние смерти (которое, в приницпе, может длиться чуть ли не бесконечно, а может и не длиться вовсе). Поэтому систематически разработанные, отрефлексированные во всём своём внутреннем многообразии целостные конструкции (мифологические, религиозные, научные) есть конструкции поздние, закончившие своё развитие. Чем подобная система ближе к своему завершению, тем она медленнее, тяжелее, инерционнее, скучнее, серее, старее, дряхлее, мертвее, ординарнее, банальнее, обыденней и привычней… Потом, рано или поздно, происходит взрыв, обрушение системы, из развалин которой тут же прорастает, рождается что-нибудь новое — маленькое, корявое, кургузое, неказистое, нелепое, но свежее, живое, живучее и упрямое, — появляется и снимает этим своим диалектическим появлением былую актуальность родительской системы, которая при этом переходит в латентно-виртуальное состояние, в пыльный мемориально-музейный запасник, в хрестоматию, энциклопедию, в архив культуры… На самом деле архитектонику системы ещё задолго до её обрушения начинают расшатывать различные крамольные пристройки-спекуляции, которые более летучи, живучи, адаптивны и выносливы, чем несущие элементы самой этой дряхлеющей системы, а поэтому после её крушения дают неизбежные всходы — покуда махонькие, слабенькие, некультурные…

Болтовня вообще не нужна, а особенно лишняя болтовня. Ну а если, скрепя сердце, и терпеть какую-нибудь болтовню, то такую, которая служит всё большему и большему уточнению первоначальных, глубинных смыслов, что могло бы приблизить нас к истине. Но для этого нам нужны критерии точности, системы отсчёта — что, откуда, куда и зачем…

В случае с истиной и богом у нас таких критериев нет и быть не может никогда, ни при каких условиях. Остаётся одно — слепо блуждать вокруг да около, что в данном случае равносильно прекращению всякого блуждания, всякого поиска, да и вообще равносильно чему угодно: ищи-не ищи…

Но тут-то всё как раз и начинается — из этой распоследней, разбеспросветной тупиковости.

Умерев для мира, незаметно отказавшись от его заманчиво мелькающих манков, от егозливых поисков и блужданий (но прежде надо, конечно, изрядно поискать и поблуждать, а потом от всего этого изнемочь, исчерпаться и опустеть, отпустить себя, отступиться от всех своих притязаний и опуститься пушинкой легчайшей на дно, которого нет, а поэтому лететь, лететь легко, куда летится), можно ненароком оказаться в ситуации, несущей в себе предпосылки для Откровения…