Бог (если не дьявол), говорят, прячется в деталях, хотя Его там, конечно, нет, да и нигде — здесь — Его нет, но мы сейчас не о Нём, а о своём — о подробностях и деталях.

Подробности — это вся «мелочовка» без разбору; а детали — существенные, важные, ключевые, поворотные, решающие подробности, от которых много чего зависит.

Для настоящего поэта, художника, посвящённого, в отличие от болтуна, пустобрёха, жалкого имитатора, эпигона, суеслова и суевера, все подробности уже суть детали.

В прозе подробности обычно служат созданию атмосферы убедительной достоверности описываемых событий (их «оживляжу«), в то время как детали способствуют построению динамически-перипетийной структуры сюжета произведения (особенно наглядно, на уровне приёма это различение подробностей и деталей проявляется в рассказах О’Генри, тогда как в творчестве более сложных и глубоких мастеров оно уже не столь явно и поверхностно, а в гениальных творениях таких, например, художников как Л.Стерн или Н.Гоголь его нет вовсе, то есть всякая подробность обретает у них вес и значение детали — проза здесь становится почти поэзией).

Так вот. Спасение человечества станет возможным, если каждый из нас станет попросту внимательным к тому, что нас непосредственно окружает, что лежит у нас под ногами, руками и — перед носом, а также к тому, что делается у нас внутри. В мире нет мелочей (подробностей), каждая т.н. мелочь — неслучайная и решающая деталь бытия и Бога. Из этого следует, что мир есть поэзия. Поэтому спасение мира от всех и всяческих пут, от всех угроз и тупиков окажется возможным лишь при том условии, если каждый из нас станет поэтом и художником, станет творцом и внимательным наблюдателем, внимателем и вмещателем того, что лежит, стоит, живёт и дышит, того, что просто есть у него перед глазами, ушами, ногами, руками, затылком, сердцем и душой…

О том, что у человечества может быть только одно лучшее будущее — поэзия, — говорил в своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский…

Чтобы стать человеком, человеком без страха и упрёка, чтобы стать нужным себе, людям, всему близкому и всему далёкому, надо сначала отделиться (либо пока послать всех подальше, либо, что ещё лучше, послать себя) и определиться, перестать себя жалеть и начать себя разоблачать, открывать навстречу миру, для чего придётся урезонить, нейтрализовать своё вечно мельтешащее «Я»; чтобы быть человеком, преодолевающим пропасть меж Падением и Творением, надо стать самостоятельным и свободным, для чего необходимо сначала оседлать, объездить, а потом и сокрушить в себе двух жесточайших и диких чудовищ, первое из которых — авторитеты с их властью над слабыми душами и сердцами, а второе — стереотипы массового сознания: эти монстры чересчур живучи, окончательно их победить невозможно, поэтому приходится с ними тягаться до самой смерти, но даже и после неё они не оставят нас в покое, когда подвергнут наши бездыханные тела авторитетному обряду стандартизованного погребения…

Впрочем, трупы свои нам не стоит жалеть — они уже не наши, отдадим их этим монстрам-падальщикам — нехай жрут…

Человечеству в его усреднённой массе, в общем-то, начхать на то, что чересчур натужно, сложно, занудно и высокопарно, на свободу творца и героя (ведь не всем быть творцами и героями): ему надобно уюта, ласки и тепла. Хлеба и зрелищ. И чтобы всё у него было ладненько — в быту, а не в бытии. И всё? И всё. И ведь человечество право. Смешно (как это делали Ф.Ницше и прочие суровые пророки) набрасываться на него за это с кулаками, клеймить его позором и ставить в угол за непослушание…

Се ля ви: одним вещать — другим на их вещания чихать, на всякий вяк — свой антивяк найдётся, на всякое белое — чёрное и т.д.

Таков предустановленный порядок, такова дорогая (дорого стоит) и бесценная (ничего не стоит) гармония здешнего мира. «Жизнь есть трагедия. Ура!» (Л.В.Бетховен).

Творец — боец: боец через своё за всё и вопреки всему (в том числе и своему).

Всегда есть некая имманентная у-веренность, спонтанная интенция, изначальное предрасположение, что потом лишь опытом и претерпеваньями («потом и опытом») уточняется, утончается и заостряется, и — летит стрелою лёгкою само сквозь парадоксы и абсурды: но — в парадоксе и абсурде зачинается, парадоксом и абсурдом завершается.

Конечно, нет в Евангелиях земного юмора, в них вообще нет почти ничего земного, — но тем они и интересны.

Освящая смерть, христианство заставляет человека смотреть ей в лицо, и если человек поймёт смерть, он поймёт — заслужит — и жизнь, оценит жизнь ценою смерти, и если уж возжелает поюморить, повеселиться, то весёлость эта будет не пустой и плоской, а глубокой и высокой, ценностно обеспеченной — объёмной…

Христианство дарит плоскому, уткнувшемуся в землю человеку новое измерение бытия — да, оно опаляет, но и закаляет его очистительным огнём смерти: в той или иной степени все древние религии, культы, мистерии, обряды инициации основаны на переживании символического умирания, ценою которого достигается освобождение от пут прежней жизни и второе рождение в новом, духовно обогащённом качестве, делающем человека сильнее, мудрее, изначальней и чище. Подобный обряд все мы совершаем ежедневно — во тьме ложимся спать, засыпаем, т.е. символически умираем, а когда просыпаемся, рождаемся уже для новой жизни в новом свете восходящего солнца.

Подлинная радость и подлинное счастье невозможны без суровых испытаний и прозрений. Человек потому и человек, что он не рождается в готовом виде, а постоянно духом и сердцем — становится (здесь Ф.Ницше прав), что способен заглянуть в глаза всему нечеловеческому и — его преодолеть. Воистину — «человек выше смертного смотрит!» (И.В.Гёте).

Христианство — очень живая религия: иначе она не вызывала бы столько горячих приверженцев и противников, споров и дум. Мы самым решительным образом можем не принимать её идеалов и постулатов, но — мы знаем о них, мы живём в их культурно-семантическом контексте, а посему уже от них, пусть и поневоле, зависим.

Христианство здорово «цепляет» — будто репей: только его коснёшься, оно уже не отпустит… Оно ужасно и прекрасно. Слишком просто и слишком сложно. Человечно и бесчеловечно. Исторично и культурно, но в то же время — вневременно и акультурно. Бессильно и несокрушимо.

Христианские тексты написаны живыми людьми, но, без сомнения, написаны под таким уникальным и странным впечатлением, какого не знала ещё ни одна религия. Потому и не вмещается история Христа ни в какие религиозные рамки.

Это ведь, по сути, религия, рождённая под впечатлением от одного События, которое произошло с одним необычайным Человеком, вот и всё: каким должен быть человек, каким должно быть Событие, каким в конце концов должно быть впечатление от этого События, чтобы и через две тысячи лет после всего этого мы с вами столь ярко и живо могли бы его переживать?!.

Многие из нас, неофитов, профанов ещё в нерешительности топчатся перед храмом («перед храмом» в переводе на латынь — profanum), нас мотают из стороны в сторону бури и землетрясения социально-политических и прочих преобразований и катаклизмов, горы и горы ещё недавно подцензурной информации и литературы обрушились на бедные наши головы, произведя в них дичайшую мешанину, отчего мировоззрение наше обретает нынче облик некоего аляповато скроенного лоскутного одеяла…

Но хорошо уже, если наше ультимативное вопрошание будет сопровождаться не беспомощным и раболепным желанием подчиниться господствующей моде или силе, а чистой и честной работой свободного духа, озабоченного только одним — разысканием истины, которая есть путь, которого здесь вроде бы нет, — и поэтому он где-нибудь есть, есть больше, чем в том случае, если бы он и вправду был…