Собственно говоря, замедление в искусстве как приём (проявляющий себя в сдерживании действия, запутывании и удлинении пути меж завязкой и развязкой, в тяготении фигуративности к абстракции, в затемнении, усложнении и размывании центральной идеи и т.д.) и составляет суть его, искусства, искусственности (нарочитости, придуманности) в противовес естественности: чем больше искусственность, чем дальше и дольше путь от причины к следствию, от замысла к действию, тем сильнее падение аполлонийского в пучину дионисийского — поэтому у пьяницы, что никак, бедняга, не добредёт до родного порога, заплетается язык и подкашиваются ноги. Этот пьяница — Гамлет, который то ли хочет, но не может, то ли может, но не хочет, — и поэтому тянет резину.

Потому в России Гамлет пользовался всегда такой особой популярностью, что ему, как и русской душе, свойственно это, по определению Н.Бердяева, «вечно бабье» начало, при котором нам, русским, хлебом нас не корми, дай растечься мыслию по древу, а как до дела, у нас всё руки не доходят.

«Царство Божие не в слове, а в силе», — сказал Апостол Павел (IКор., 4:20)… Сил у нас, русских, вечно не хватает (а если хватает, то не ко времени и не к месту), поэтому наше Православие и не может позволить себе распроститься со своей сильной языческой составляющей, которая размывает, затемняет собой жёсткий императив Христовых заветов.

Нечеловеческий взлёт вертикали Христа Православие компромиссно уравновешивает КРЕСТьянской, уютной и тёплой горизонталью домашнего пантеизма.

Простодушный ребёнок, безмозглый убивец, бесхитростный дурак спасутся за их святую простоту и ненарочитую прямоту, безыскусственность и натуральность. А вот Раскольников должен быть наказан, ибо, убив старушку-процентщицу, нарушил свой собственный внутренний закон ради умозрительного эксперимента («тварь я дрожащая или право имею?»): главное для него было убить, а не ограбить (ограбить, при желании, можно и не убивая), убить рукой, ведомой холодным разумом, испытав тем самым несогласное с этим сердце.

В этом случае путь от намерения к следствию (действию) осложнён и размыт побочными, надуманными и болезненно распалёнными, соображениями: это-то вот искривление, попытка перехитрить не только окружающих, но и самого себя и есть настоящий грех. А вовсе не само убийство.

Что бы ты ни делал, если делаешь это в сердечном согласии с самим собой, своей природой и своим призванием (будь оно даже призванием злодея и убийцы), — нет на тебе греха.

В этом смысл Христова призыва — «будьте, как дети».

В конце концов все убеждения определяются изначальными, корневыми интенциями конкретной личности — до всех определений, каковые всегда происходят post factum как смутное и неадекватное отражение (mimesis). Однако и смутность сия и сия неадекватность всё равно детерминированы чем-то вполне реальным и сущностным. Потому-то всё что угодно, всё, о чём бы мы ни говорили, — ЕСТЬ: язык как семантическая метасущность выражает всё, что ЕСТЬ, и ВСЁ, что он не выражает (будто бы), а на самом деле всё равно выражает.

ВСЁ всегда есть потому, что есть ЕСТЬ.

ЕСТЬ всегда есть потому, что есть ВСЁ.

ВСЁ ————————————— ЕСТЬ.

                                                                                                               ЕСТЬ ————————————— ВСЁ.

Всё, что может порождаться на уровне языка (смыслы), не может не быть — и уже до того, как порождено в языке.

Наше дело — держать иерархию и в муках порождать (завоёвывать) в ней своё место (в этом и есть подлинный смысл термина Ф.Ницше «воля к власти»). Работа сия непрерывна: однажды найденное однажды каменеет, открытое закрывается, живое умирает, поэтому каждый раз приходится начинать всё сначала — уходить и возвращаться на те же круги, которые однако не такие уж и те же, — всё новые и новые коннотации и акциденции облепляют днище корабля, на котором мы (с нами ли, без нас ли) уплываем в вечность.