Грех есть показная видимость, обморок, морок, сон и обманчивый призрак свободы, когда кажется, что будто чего-то хочешь, чего-то можешь, а на самом деле только делаешь вид, что хочешь, что можешь, или наоборот; когда, избегая осознания подлинного положения вещей, спешишь спрятаться под одной из масок, которые льстиво подсовывает тебе твой хитроловкий хозяин, твой расчётливый умозритель, твоё егозливо-трусливое «я».

Грех есть всякое лицемерие, всякая лживая и болезненная раздвоенность личности, живущей по двойным стандартам, всякая развинченная несобранность, внутренний разлад, распад и разложение.

Характерный — и тончайший — пример греха в его связи со злом олицетворяет собой образ шекспировского Гамлета.

Гамлет должен, хочет и может убить Клавдия, чтобы отомстить ему за смерть отца и попранную честь матери, и он знает, что не сможет не отомстить, не сможет не убить. Но вопреки себе — медлит. Медлит — в угоду святыням морали и права, святыням добродетели и разума (зарождающимся святыням европейского гуманизма и просвещения), которые беззастенчиво попрал Христос.

Медлит и медлит, культивируя, углубляя сомнения, мучительный разлад и раздвоенность в душе, чем культивирует и углубляет грех, кошмарную спячку свободы, а в результате всё равно ведь убивает Клавдия, которого он не мог не убить (и знал об этом заранее), но убивает уже (убийство Клавдия в данном случае не грех, а неизбежное в экзистенциальных условиях зло, зло чуть ли не во спасение) великой ценою греха, а уже грех принудил его погубить ещё и Полония, и Лаэрта, и Гильденстерна, и Розенкранца, и Офелию, и Гертруду, и наконец себя самого.

«Порвалась связь времён,// И я рождён восстановить её»: рождён, да не сумел. Университетский разум и добротолюбие эпохи Возрождения довели датского принца до греха, а грех есть бессилие духа.

Порвалась связь меж Человеком и Богом, меж теорией и практикой, меж мыслью и действием, меж сердцем и умом.

Специальная психотехника, аутогенная тренировка, медитация или кирпич, случайно упавший нам на голову, может привести нас к осознанию нашей связи со всем, с Абсолютом: на ледяных вершинах (где-нибудь, к примеру, в Гималаях) это особенно хорошо получается. Однако связь эта не посягает на краеуголные категории человеческого мышления, а лишь поигрывает (манипулирует) ими: эта связь — здесь. Здесь и Сейчас.

Божья вера — это тоже связь, но совсем, совсем иная, и она — не здесь, хотя мы вынуждены говорить о ней так, будто она здесь, иначе мы не смогли бы о ней говорить вообще: вот именно — об этой абсолютно конкретной связи мы вынуждены говорить только вообще, то есть неконкретно — непрямо, обиняком, через околичности, намёки, экивоки, недомолвки.

Примиренье непримиримого есть, существует, осуществляется в Боге (Который есть нигде и Которого нигде нет в качестве существования) до всякого ещё примирения, оно есть, осуществляется в Абсолюте (в единстве ВСЕГО, которого нет, и поэтому оно есть, но не здесь, хотя как будто вроде и здесь), оно есть даже в нас, но в этой нашей связи с Богом — в вере — примиренья нет и быть не может, потому что эта абсолютно конкретная связь не может не быть и есть в стороне от ВСЕГО, в стороне от чего ничто никак быть не может, в том числе и эта связь, которая может быть, несмотря на то, что не может, но вовсе не вопреки чему бы то ни было.

Вера в Абсолют (во ВСЁ, что ЕСТЬ), в его титаническую мощь — это только до-верие, пред-верие, при-мирение со всем, что есть, примирение с миром, подразумевающее самоуничижение до винтика, козявки и безвольной песчинки.

Однако вера в Бога, хотя и может начинаться, подготовляться этим самым примирением с миром, осуществляет совсем иной — новый — акт связи, в котором уже нет ничего от той умиляющей благости, с какой священники произносят: «Мир вам, братья и сестры». (Немудрено нам было по неопытности в прежних наших поползновениях смешивать две эти совершенно различные веры.)

Примирение со всем (с Бытиём, Абсолютом, Универсумом) есть раболепное примирение с подавляющим и оскопляющим нас Ordnung’ом, с Логосом, с рациональным методом восприятия мира и его, сего метода, установленьями (этика, право, мораль и т.д.).

Унитаз есть абсолютно смиренная часть Абсолюта, который структурно проявляет себя в унитазе, как и во всём остальном, что есть в мире. Через эту свою связь с Абсолютом, с всеобщим миропорядком унитаз идеально с ним примирён, иногда, правда, взбрыкивает и верещит воды потоком гордым (гордыня — грех), но всегда к месту (не противореча рациональной необходимости), а ежели будет бурчать не по делу, ежели, самоотверженно служа необходимости, сломается, его возьмут и выбросят на свалку, а опустевшее место займёт новый унитаз, и всё опять пойдёт своим унылым — упорядоченным свыше — чередом.

Будь радостным — только так можно быть религиозным. Быть грустным — значит быть грешником, быть радостным — значит быть святым.

Если ты можешь смеяться от всего сердца, твоя жизнь станет святой.  Чистосердечный смех — это нечто уникальное. Ничто не сможет сделать твою жизнь столь святой, как чистосердечный смех. Смейся так, чтобы смеялась каждая клеточка твоего тела, чтобы тело было пронизано смехом от макушки до пят. Пусть смех проникнет в самые потаённые уголки твоего существа. И ты изумишься: смеясь, ты придёшь к бытию быстрее, чем если бы ты молился.

(с) Ошо «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.313

Ветхий Завет поставил над людьми Закон — нормативно-этические заповеди. А когда сии последние уже утвердились в иудейском обществе и начали понемногу окаменевать, пришёл Христос и решительно сместил акценты (хотя и предупредил, что Он пришёл не нарушить Закон, но его исполнить) с суровых моральных увещаний на тех живых и далеко не героических «труждающих и обременённых» людей, которые под этими грозными этическими изваяниями, находящимися под охраной ретивых и рьяных законников, уподобились мелкой и забитой мошкаре и с этим своим положением, положением жалкой толпы, которую надобно держать в ежовых рукавицах, давно уже свыклись.

Важнейший завет Христа — требование сердечной искренности, открытости, простодушия, наивности и детской доверчивости. Лицемеров и двурушников Он на дух не переносит.

«И последние станут первыми«, ибо сии «последние» — это те убогие и калеки, те незаметные простые люди, что страданьями своими уже послужили Богу, и те так называемые отбросы общества, которым уже нечего терять и незачем стыдиться своих пороков, ведь путь их прост и прям, хоть и грешен (согрешил — покаялся, согрешил — покаялся и т.д.).

Пускай мытарь прикарманил деньги налогоплательщиков, если он сделал это, поддавшись природному своему искушению, а потом всё же искренне раскаялся в содеянном (пусть и не навсегда); пускай даже грабитель и, страшно сказать, убийца ограбил и убил, если он сделал это, а потом ужаснулся в сердце своём и вверил себя Божьему суду (пусть и не навсегда); пускай блудница согрешила, пускай она продавала своё тело не один раз, и не два, если потом она опомнилась и попыталась вернуть себя на путь истинный (пусть и не навсегда); пускай даже малый ребёнок будет в будущем своём великим грешником, но сегодня он чист и безгрешен, и сегодня (здесь и сейчас) уже он спасён (у Бога Свои времена).

Нечистые на руку мытари, грабители и убийцы, блудницы и невинные дети, они всегда были, есть и будут, пока не прейдёт род человеческий на Земле, но если они обезоружили свои сердца пред Господом — там ли, здесь ли, так ли, сяк ли, — Христос их принимает со всеми потрохами.

Христос пришёл, чтобы изменить мир к лучшему. Этого же хотели многие мудрецы, вожди и революционеры. Однако извечные человеческие соблазны, олицетворением которых служит змей-искуситель из третьей главы «Бытия», неистребимы.

Хотя, с другой стороны, человек ведь способен меняться и может быть разным. Впрочем, и животные поддаются дрессировке. Мы меняемся под влиянием обстоятельств — внешних и внутренних. И в этом мы, по сути, мало чем отличаемся от животных. С внешним урезониванием человеческих пороков более или менее успешно справляется Закон (общественная мораль, политика «кнута и пряника»), который люди придумали до Христа.

Христос же пришёл урезонить (взорвать) человека изнутри, что привело к индивидуализации и ослаблению общинно-родовых уз («не мир пришёл Я принести, но меч; ибо Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его» (Мф., 10:34-36)).

Христос призвал человека не к социально-родовому, а к индивидуальному спасению, чтобы человек никого не слушал, а сам искал и укреплял в себе свой собственный путь к Богу.

Искупление крестом есть символ освобождения человечества от оков и обязательств дряхлого прошлого для облегчения его пути к духовно-историческому обновлению — вопреки склонности истории к закрепощению всякого духа, то есть того, что способствует творчеству и свободе.

Христос пришёл в мир не для того, чтобы просто изменить его к лучшему, а для того, чтобы, освободив человека от социально-исторического предопределения, воссоединить (воскресить) их потом через искупительный крест в новом качестве — в виду Бога, Который есть Любовь.

Парадокс в том, что Иисус Христос есть самый что ни на есть непосредственный Посредник между Богом и человеком (нами), то есть Христос не есть третья реальность меж Богом и нами. Посему Он и есть Один из нас, брат наш в общем нашем-с-Ним Божьем сыновстве, хотя Его сыновство «единородное» (значит и первородное, а первородный сын в иудейской традиции считался богоизбранным и подлежал выкупу, то есть должен быть назначен для жреческого служения Богу; к тому же, он имел право на двойную долю наследства (см. Втор., 21:17), а наше только побочное (опосредованное экзистенцией, которая Его отвергает, но которую Он в конце концов побеждает).

Для понимания этого требуется не наглость панибратства, а мужество сердечно-эмоционального приятия в себе того ультимативно-эмоционального божественного начала, той эссенции, которую мы забываем и в которой разувериваемся, когда оказываемся слишком захваченными мороком экзистенциального отчуждения, той эссенции, куда мы забиваем гвозди нашего неверия, гвозди нашего греха, которые Христос непрерывно искупает спасением этого нашего сердцевинного начала, спасением нашей веры, чтобы не прерывалось в мире творение Новой Жизни, как бы мы этому, по темногте своей, ни сопротивлялись.

Искупительной жертвой Иисуса Христа эссенциальный человек побеждает в нас человека экзистенциального (а точнее, спасает, то есть наглядно означивает существующие в нас противоречия, с которыми мы должны что-то делать), божественное побеждает (спасает) тварное, бытиё — небытиё, бесконечное — конечное, вечное — временное, — несмотря на то, что всё продолжает оставаться (и диалектически «работать») во всём: победа Христа (через видимое поражение) означает не утрату, а творческое преображение, некий сдвиг, толчок, встряску, оклик, опамятование, пробуждение духа от «обморока свободы» (термин С.Киркегора), изменение космологического качества бытия, в котором мы участвуем здесь и сейчас.