Тринадцать лет мы знакомы с Изосимом, и вот только сегодня он (в свои 36 лет) с моей подачи впервые узнаёт, что он, оказывается, классический левша, узнаёт совершенно случайно: ночью приехал из Москвы с оторванным со стороны шеи погончиком на левом плече своей лёгкой курточки, но по запарке этого не заметил. А утром я спрашиваю у него, ты что, носишь свою сумку на левом плече? Да, отвечает, на левом, а ты что, разве не на левом? Нет, говорю, на правом, ведь я правша… И выяснилось, что ехал он в переполненном вагоне метро, где его тискали и дёргали, а сумка висела на левом плече, тогда-то, скорее всего, и оторвали ему погончик. Но оказывается, что и толчковая нога у него тоже левая, и сигарету он держит в левой руке… Вот только в детстве его усиленно приучали держать в правой руке и ложку, и ручку, хотя до сих пор (и я всегда это за ним знал) пишет он неловко и медленно, и авторучку сжимает аж четырьмя пальцами, а занимаясь литературой и даже уже работая журналистом, всегда жаловался на трудность, неорганичность связи между мышлением и письмом… Да ведь и сын у него тоже, оказывается, левша — унаследовал отцовские гены! А сам отец только сегодня догадался, что он есть самый настоящий левша, а я ему по этому поводу замечаю, что надобно тебе теперь срочно возобновить природное главенство левой руки, надобно снова стать полноценным левшой, чтобы сознание твоё избавилось, наконец, от тяжёлой борьбы с телесной своей оболочкой, жизнь твоя, говорю, станет тогда более гармоничной, многие проблемы исчезнут сами собой, да и здоровье, кстати, может значительно поправиться, и личная жизнь, и всё остальное…
31.08.93 (12-33)
Вот, вот она снова, эта разлучная, жухлая, смертью дышащая осень вгоняет сирые мозги в тотальный человечишкин сантимент…
Конечно, новая художественность, то бишь попытка иной оптики, ракурса, масштаба… Хотя… Во многом это всё-таки чушь собачья — каждый автор, то бишь художник, собственную художественность ваяет (хотя и не без притяжения-отталкиванья относительно каких бы то ни было ориентиров)…
Всякий сроден своему: к чему тянет, что хочу, то и ворочу, а как ворочу — а вот так ворочу, верчу, ворчу, бормочу что-то там такое ерундовское, а не хотишь — не читай.
Споры о литературных пристрастиях, отвечает Ерофей Изосиму, бессмысленны и бесперспективны, а начитавшись Бунина, Изосим к нему вдруг пристрастился и пытался ставить в пример Ерофею, не озабоченному классическим сюжетосложением, что требовало завязки, экспозиции, кульминации и развязки, и неожиданных концовок, тогда как Ерофей частенько позволял себе довольствоваться сугубой экспозицией, хотя порой использовал и другие элементы каркаса, но, как правило, в пунктирно-замаскированном виде, отчего, наверное, Изосим и перестал с некоторых пор интересоваться ерофеевскими сочинениями, заведомо считая их чем-то слишком отвлечённым и необязательным, то есть сочинения Бунина неслучайны и без них мировой литературе не обойтись, а сочинения Ерофея — наоборот — по большому счёту, в общем-то, никому не нужны. То есть искусство, которым промышлял Ерофей, Изосим называл бессмысленным и бесполезным. Ерофей в таких случаях только кивал двусмысленно головой и отказывался от — вот уж действительно бессмысленных! — попыток что-либо объяснять и доказывать: в таких случаях он попросту — умолкал, ибо в подобных случаях в его доказательствах не было бы ни смысла, ни пользы…
Всё разобрали другие, поэтому Ерофей в таких случаях выбирает — да — молчание.
13.08.93 (19-50)
В искусстве нет и не может быть никаких эталонов… Хотя промежуточные оценки, представляемые в критериях условного направления или жанра, вполне возможны, — но это, опять же, в условном, утилитарном смысле…
Искусство плюёт на потребности времени, оно вневременно, а сторонние оценки целиком варятся во временном соку при-страстий и при-оритетов (вещей, при-креплённых ко времени, ко злобе века сего); взор даже эпохального оценщика сегодня при-лепляется к одной эпохе, а завтра к другой, какой эпохе больше повезёт… А художник, он либо вписывается в контекст ожиданий публики, либо отказывается это делать, и тогда он изгой и безумец…
Но искусство — это всё-таки космические дела. Критериев — нет. Планета Юпитер, либо она есть, либо её нет. Точно так же и искусство. А какой в ней смысл, в планете Юпитер, какая от неё польза — с ответом на это вопрос лучше не спешить. А можно отвернуть глаза и не смотреть. А можно так — помолчать. Подумать. Или не думать. Тут уж — кому что нравится. Каждому, как говорится, своё.
Говорим с Изосимом о проблеме человеческой зевоты, каковая, как и сон, наукой ещё не объяснена. О тараканах, каковые, будучи древнейшими представителями рода насекомых, имеют законное право на защиту своих разнообразных интересов (интересно, умеют ли тараканы зевать?).
А я вот в который раз начал перечитывать замечательные мемуары замечательного же Петрова-Водкина Кузьмы Сергеича: оказывается, дальтоники видят правильный, истинный цвет объекта, в отличие от нас, дураков, каковые думают, что видят красное знамя, не ведая того, что красное знамя красный цвет-то отражает, а в натуре (вместо отражённого красного) остаётся зелёным.
Не верь глазам своим. Вселенная наша однажды родилась и однажды же помрёт. Время имеет начало и конец. Были первые три минуты. И Большой Взрыв. И сингулярность, и разбегание галактик. И ваще. Как скажешь, так и будет.
6.08.93 (01-50)
Изосим, в отличие от меня, предпочитает мотаться в Москву на автобусе, — дескать, и кресла удобней, и быстрее, и ваще… Я же говорю, что для меня дикая электричка отличается от автобуса, как вольная русская баня от персональной квартирной ванны.
Я люблю разглядывать разношёрстных и разноличных человеков, выходить в тамбур перекуривать, слушать тырыдыканье вагонных колёс, и ваще… Же-де, опять же, запахи милы моим ноздрям… Попутные разговоры о чаяньях и бедах, и обо всём другом мне душу теребят особым интересом…
Ах, электричка, милая сестричка!..
Тема для монографии — «Общественный транспорт как важнейший элемент иерархической структуры, отражающий генезис и архетипы коллективистского сознания и коллективного бессознательного народов, населяющих бескрайние просторы Российской империи«.
7.08.93 (01-15)
Возобновили с Изосимом свои давние эксперименты по энергоинформационному обмену: результаты оказались на удивление успешными. Передавали друг другу буквы русского алфавита, числанатурального ряда, простейшие геометрические фигуры, образы объектов быта…
Продвинулись в создании гипотетического, считывающего информацию, надлобного экрана. Поработали с биолокационными рамками… Надо же, Изосим, мой старый литсобрат и первый критик, что раньше прочитывал всё, что я ни напишу, теперь он завзятый коммерсант и уже не стремится прочитать всё, что я успел понатворить за годы наших невстреч…
Он рассказывает о своих коммерческих делах и проблемах, но, Боже, как они мне скучны!..
Должно быть, каждому своё, и это теперь настолько очевидно, что даже смешно.
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла в чистом поле, в ус не дуя. Дождь её поливал, снег засыпал, ветер обдувал, солнце палило, но ничто не могло нарушить её свободного, её божественногоспокойствия, всё ей было что в лоб, что по лбу, хоть бы хны и трын-трава. И тем прославилась она на всю бескрайнюю округу, где о ней прослышали червячки, кузнечики, комары да мухи, бабочки да кроты, хомяки да птицы — большие и маленькие. А прослышав, приползали, прибегали, прилетали они к заскорузлой табуретке, рассказывали ей про свои беды-несчастья и молили её, невозмутимую и божественную, чтоб она одарила их капелькой вольготной своей благодати…
Птицы ещё — хлебом их не корми — любили посидеть на задумчивом её челе, отдыхая и оглядывая просторные, бездревесные почти поля, и ничего при этом не говорили, а возвышенно молчали, будто они и не птицы вовсе, а монахи шаолиньского монастыря…
Из всего разнообразия нечеловеческого зверь есть ближайший родственник человека.
Однажды я шёл по улице и случайно нашёл обрывок какой-то газеты, где обнаружил заметку о правилах обращения с жеребятами: «К работе молодняк обычно начинают приучать в 2-2,5-летнем возрасте, когда у животного уже полностью сформировался костяк. В 1,5-2 года жеребчиков, которых не предполагают использовать для племенной работы, можно кастрировать.
Прежде чем приучать жеребёнка к работе, нужно дать ему привыкнуть к поводу и уздечке с удилами во рту. Поскольку даже при осторожном управлении существует вероятность поранить жеребёнку рот удилами (а это может навсегда отбить у него желание работать), лучше их обмотать марлей.
В течение первых двух-трёх дней взнузданного жеребёнка ставят на 2-3 часа в стойло, обязательно привязывая его за недоуздок (а не за уздечку) на короткий повод. В привычной для него обстановке он легче свыкнется с надетой упряжью. Чем спокойнее животное, тем быстрее его можно приучить к работе. Обращаться в этот период с ним нужно особенно терпеливо и ласково, при плохом обращении у лошади портится характер, она становится норовистой, начинает бить задом и кусаться«.
Читая всё это, я невольно видел на месте этого жеребёнка себя: не раз окружающие люди пытались проделать со мной нечто подобное, не утруждая себя проявлением нежности и ласки, и тогда я тоже становился норовистым, я брыкался и кусался, я не хотел стоять в стойле и срывал с себя всяческие узы. И конечно — у меня испортился характер…
Хочу привести большую цитату из Мартина Бубера (из его книги «Я и Ты») — самого нежного и тёплого из всех известных мне философов:
«Глаза животных наделены способностью говорить необычайным языком. Независимо от содействия звуков и жестов — только взглядом, и поэтому наиболее впечатляюще — глаза животных выражают тайну их заточения в природе, их страстное желание становления. Это таинственное состояние ведомо только животным, только они могут приоткрыть его нам — состояние, которое позволяет лишь приоткрыть себя, но не раскрыть до конца. Язык, которым оно говорит о себе, есть то, что он выражает: страстное желание — метание твари между надёжным растительным царством и царством духовного риска. Этот язык есть запинание природы при первом прикосновении духа — перед тем, как она отдастся его космической авантюре, которую мы называем человеком. Но никакая речь никогда не воспроизведёт то, что дано знать и засвидетельствовать запинанию.
Иногда я смотрю в глаза домашней кошке. Не то чтобы прирученный зверь получил от нас (как нам иногда представляется) дар истинно «говорящего» взгляда: нет, он получил лишь ценой утраты своей первоначальной непринуждённости способность обращать свой взгляд на нас — чудовищ. Но вместе с тем в этом взгляде, в его предрассветных сумерках и потом в его восходе проступает нечто от изумления и вопроса — чего совершенно нет в тревожном взгляде неприрученного зверя.
Эта кошка начинала обязательно с того, что своим взглядом, загорающимся от моего прикосновения, спрашивала меня: «Возможно ли, что ты имеешь в виду меня? Правда ли, что ты не просто хочешь, чтобы я позабавила тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Здесь ли я? Что это, что исходит от тебя? Что это объемлет меня? Что это во мне? Что это?!» (Здесь Я — заменитель отсутствующего у нас слова, смысл которого — обозначение себя без «ego», без «Я»; под «это» следует понимать струящийся человеческий взгляд во всей реальности его способности к отношению.) Только что так великолепно расцвёл взгляд зверя, язык страстной тоски — и вот он уже закатился. Мой взгляд, конечно, длился дольше; но это уже не был струящийся человеческий взгляд.
Поворот земной оси, с которым началось событие-отношение, почти сразу сменился другим, который его завершил. Только что мирОно окружал меня и зверя; потом излилось из глубин сияние мира Ты — пока длился взгляд, — и вот уже оно погасло, потонуло в мире Оно.
Рассказ об этом маленьком эпизоде, который повторялся со мной несколько раз, — это свидетельство о языке этих почти неуловимых восходов и закатов духа. Нигде больше не ощущал я с такой силой недолговечность реальности отношения с существом, возвышенную печаль нашего жребия, роковое превращение в Оно всякого единичного Ты. Потому что в других случаях между утром и вечером события был свой, хотя бы и короткий, день; здесь же утро и вечер безжалостно сливались друг с другом, светлое Тыявилось — и исчезло; было ли на самом деле снято с нас, с меня и зверя, бремя Оно, пока длился взгляд? Я всё же мог потом размышлять об этом, а зверь из запинания своего взгляда погрузился обратно в тревогу — без языка и почти без воспоминаний.
О, как он мощен, континуум мира Оно, и как хрупки проявления Ты!»
Есенин, наш русский буддист (по своему отношению ко всему живому) выразил это тёплое, сердечноеТы в своих замечтальных стихах:
Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве И зверьё, как братьев наших меньших, Никогда не бил по голове.
В правой руке у меня баул, в котором две большущие рыбины — одна дохлая, варёная и вдобавок, кажется, фаршированная, а другая живая в большом полиэтиленовом пакете с прозрачнейшей водой…
Вот идёт известный артист, что живёт на пятом этаже… Со мной маленькая дочка (Анима) — скитаемся с ней по Москве средь грандиозных зданий и в метро… Нам что-то угрожает, поэтому выходим с ней из автобуса раньше, чем нужно… Я со своим «рыбным» баулом оказываюсь вдруг в каком-то глухом кирпичном закутке, где вода неожиданно выплескивается из моего пакета с живой рыбой: вместе со старухой-христианкой хлещем водку и коньяк из гранёных стаканов — старуха, разнузданно хохоча, просит меня перекреститься, а я говорю — нет, давайте лучше я вас перекрещу, — но потом, перекрестив её, я всё же перекрестился и сам, хоть и слегка украдкой...
Бытиё есть (здесь бы надо было поставить точку) творчество в чистом виде, которому позарез нужен Творец и Соглядатай, нужен до тех пор, пока мы в силах что-нибудь творить и говорить, иначе надо замолчать (по мудрому совету Л.Витгенштейна) и бытиё закрыть… Но бытиё — это ведь и есть предмыслимое молчание, закрытая открытость — всегда (вневременно) предварительное эдак ждуще-дышащее предвсестояние за пазухой у Бога, Который не который, ибо Он не существует, а пред-стоит бытию, не бытийствует, а просто — как завсегдашне-никогдашняя всейная творческая сопряжённость — ЕСТЬ, и ни в зуб ногой: однако есть Он вовсе не в бытии-как-таковом, а как его виртуально-творческое основание, как безразмерный люфт его непредсказуемой (и несказуемой) свободы, каковая — для нас — никак от бытийного предопределения неотличима.
