И в этом всём, что есть во всём (в том числе и в нас), и в этом беспределе, когда язык начинает заплетаться и склоняться к спасительному молчанью, к немоте неизъяснимости, в нас возникает вопрос — а Бог? — Его-то куда нам поставить, Неприкаянного?! Некуда нам Его ставить в сей тесноте понатыканного во всём всяко-разного. Бог — безместный, неуместный, не местный Он, не здешний и не всейный, никакойный бомж, ни одним из бесчисленных наблюдателей конкретно, явно не фиксируемый. Если бы было Ничто, то и там Ему не нашлось бы места, ведь и оно есть ВСЁ, есть ли оно или нет. Вот такой Он так и есть — Единственный, о Котором ничего сказать нельзя, что бы мы о Нём ни говорили.

Иные мыслители из жажды сопряжения с несопряжимым прилепляют к Нему адаптирующие элементы, прилепляют в том числе и для того, чтобы они сами могли о Нём что-нибудь поговорить, и желательно побольше, а чтобы больше о Нём говорить, надо больше Его адаптировать, когда вдруг — оп! — это уже и не Он, совсем, абсолютно не Он.

Мы Его чуем, чаем, лично и безлично участвуем в Нём и т.д., но не надо к нам Его приспосабливать, ведь после этого приспособления речь уже ведётся обо всём, о чём угодно (универсуме, абсолюте, гармонии, духе, субстанции, бытии, основании бытия, единстве истины и реальности, эссенции, экзистенции и т.д.), но только не о Нём. Больше всего мы так или иначе можем и любим говорить о себе, потому что мы сами и есть это непрестанное говорение — говорение эго.