Бомж-алкаш идёт неторопливо,
бомж-алкаш сосёт из банки пиво,
бомж-алкаш, лишившийся основ,
предсказуем, в общем, и не нов.
По одной и той же тропке снова,
как матрос, угрюмо и сурово
по наклонной плоскости плывёт,
доходягой конченным слывёт.
Безымянной жертвой перестройки
шкандыбал с помойки до помойки,
нашу респектабельность круша,
смертушкой кромешною дыша.
7.10.2012
Иван Новицкий — литературный бомж, поэт и мистификатор, обеспечивающий пронзительную подлинность своего слова собственной «гибелью всерьёз»... Благородство бомжа-импровизатора — особая статья. Он не терпит по отношению к себе амикошонского высокомерия и снисходительности. Он стихиен и пьян, он подвластен холоду и небу. Он грязен, рван и клочковат и внешне неотличим от прочих лишенцев и бродяг, но, скользящий по жизни крупнозернистым наждаком, он — ядрёный индивидуалист и ядовитый отщепенец, заслуживший себе своё юродивое право судить и быть свободным рабом чердаков и вонючих подвалов…
Принципиальный антигосударственник, он выбросил свой паспорт в отравленную Москву-реку и исчез в катакомбах московских развалин с обрывками своих небесных песен в карманах дырявых штанов…
Но иногда из его рыжегрязной бородищи выглядывает вдруг смущённая улыбка ребёнка, впервые попавшего в роскошный зоопарк четвероногой жизни, где гуляют смердящие сквозняки житейских отбросов да жалкие проблески несбыточных надежд…
10.08.93 (13-44)
А вот грехи свои распознать, узреть в себе непросто. Природное устройство наше таково, что мы заведомо во всём себя реабилитируем, то бишь мясо наше, плоть, бездушная материя, экспансионистская по определению, норовит завладеть большей частью принадлежащей нам энергии, побольше урвать у бессловесного сирого духа, чуждого всякому насилию.
А хитрый организм наш драпирует грехи наши в одежды благополучия и довольства, и тогда мы тяжелеем, грузнеем и грязнеем… А хочется быть чистым и лёгким, как пушинка.
Но непросто распознать в себе грехи, грешки свои — их корешки особенно непросто. А надо вот хотя бы распознать, увидеть, вычленить в особую резервацию, обнести колючей проволокой бесстрастной объективации и держать их там под родительским кислотным контролем до полного благорастворения.
Мои грешки:
— не чту родителей своих;
— не дорожу друзьями своими;
— опасаюсь любить в полную меру своих возможностей (за-ради мнимой удобоулиточной независимости);
— жестоко завидую пробившимся к детищу Гутенберга;
— непомерная универсальная гордыня (слегка задрапированная нарочитой скромностью и манерами пролетария).
Может быть, надобно молиться, но гордыня-то вот как раз и не позволяет. Впрочем, хотя бы назвать себе свои прегрешения, откровенно в них признаться — уже достижение…
10.08.93 (17-08)
Прописи, впрочем, надоели. Этим я, кажется, заразился от Гачева (хотя при чём здесь Гачев? — он со своей дневниковостью вполне органичен)…
Бросил свою очередную работу (службу), хожу на пляж улавливать последнее постлетнее солнышко — балдею: хорошо быть безответственной скотиной, плавать, шататься по берегу вальяжной медузой и вспоминать объект своей новой любови, о чём (о любови) не успел его проинформировать, а он (объект) взял да и умотал на сладкое Чёрное море, оставив меня маяться и ждать (а точнее, с носом)… Ах, жаль. А я ведь даже и моря не видел никогда… Такие вот, говорит Евлогий, пироги. А сам лукаво щурится, шевелит генсековскими бровями и, задрав нелепо-угловатую башку, яростно чешет аляповато клочковатую бородёнку…
13.08.93 (00-25)
И в этом всём, что есть во всём (в том числе и в нас), и в этом беспределе, когда язык начинает заплетаться и склоняться к спасительному молчанью, к немоте неизъяснимости, в нас возникает вопрос — а Бог? — Его-то куда нам поставить, Неприкаянного?! Некуда нам Его ставить в сей тесноте понатыканного во всём всяко-разного. Бог — безместный, неуместный, не местный Он, не здешний и не всейный, никакойный бомж, ни одним из бесчисленных наблюдателей конкретно, явно не фиксируемый. Если бы было Ничто, то и там Ему не нашлось бы места, ведь и оно есть ВСЁ, есть ли оно или нет. Вот такой Он так и есть — Единственный, о Котором ничего сказать нельзя, что бы мы о Нём ни говорили.
Иные мыслители из жажды сопряжения с несопряжимым прилепляют к Нему адаптирующие элементы, прилепляют в том числе и для того, чтобы они сами могли о Нём что-нибудь поговорить, и желательно побольше, а чтобы больше о Нём говорить, надо больше Его адаптировать, когда вдруг — оп! — это уже и не Он, совсем, абсолютно не Он.
Мы Его чуем, чаем, лично и безлично участвуем в Нём и т.д., но не надо к нам Его приспосабливать, ведь после этого приспособления речь уже ведётся обо всём, о чём угодно (универсуме, абсолюте, гармонии, духе, субстанции, бытии, основании бытия, единстве истины и реальности, эссенции, экзистенции и т.д.), но только не о Нём. Больше всего мы так или иначе можем и любим говорить о себе, потому что мы сами и есть это непрестанное говорение — говорение эго.
Бог — бомжара посторонний — не мешает нам, нашей наглости, иронии, буйству наших драм. Только мы Его хватились, ан — Его и нет: Он блюдёт инобытийность и нейтралитет. Бог — не шулер и не фраер, не Дух, не Сын и не Отец, не командующий раем и тем паче не истец. Веришь ты в Него, не веришь, Господу насрать: Он не поп, чтоб в небо двери грудью заграждать. Он — структурная основа, связь всего со всем, что живёт не ради слова и не ради стен, что рождается впервые всюду, ныне и всегда, — жизни муки родовые, обитания среда.