Живая клетка осуществляет холодный ядерный синтез — и, надо думать, не без помощи воды.
Вода вообще удивительная и уникальная мировая субстанция. Во вселенной, судя по последним данным, она присутствует практически везде (где, естественно, температура, давление и напряжённость полевых взаимодействий позволяют атомам водорода и кислорода существовать в синтетическом единстве).
В начале Книги Бытия Бог творил землю и небеса если и не из воды, то в определённом её окружении (вода олицетворяла хаос): в астрологии к стихии воды относятся самые «творческие» созвездия Зодиака — Рыбы, Рака и Скорпиона. У Лао Цзы в Дао Дэ Цзине вода — символ высшей мудрости и ускользающе-текучей истины…
Христос снял с наших душ чрезмерную тяжесть наших частных и общих грехов не для того, чтобы мы успокоились, сложили руки и предались Провидению в безвольном ожидании Второго Пришествия и Царствия Небесного — читай: смерти.
Искупление крестной жертвой Иисуса как Христа есть акт духовно-эпохального переворота исторической страницы для нового освобождения воли человека во имя творческого усвоения им сего искупления, в свете коего он должен уплатить все свои долги «до последнего кодранта» (кодрант — мелкая медная римская монета).
Христос «переключил» нас в новый, богочеловеческий режим — более внетренне свободный, более духовно напряжённый и деятельный.
Каждый из нас сложным и многоступенчатым комплексом актов свободной воли творит собственный оригинальный и уникальный мир, обогащающий и усложняющий собой все миры всех уровней Иерархии: мы, подобно моллюску, в раковине которого вызревает жемчужина, как бы вынашиваем у себя за пазухой зачатый свыше нам данным призванием свой драгоценный камешек, талант, каковой мы можем и не вынашивать, не развивать, а взять и сразу зарыть в землю, а можем, наоборот, взлелеять, взрастить и отдать на служение Божьему миру — как в море-окиян свой драгоценный камень бросить, дабы пошли во все стороны от него волнительно-благотворные круги.
Собственно, всякое наше деяние, даже самое ничтожное, есть такой вот брошенный в мир, в универсум камень, являющийся центром круга, окружность которого, волна от которого — везде.
Деревенские старушки, измаянные трудами беспросветными, они ведь смерти, пожалуй что, и не боятся вовсе, а то зачастую и с надеждою светлою ждут её благословенного прихода: а ведь такое отношение к смерти есть, во-первых, знак достойного исполнения земных долгов, а во-вторых, первое достижение на пути в Царствие Небесное… Ибо «блаженны мёртвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними» (Откр., 14:13).
Те субъективные, казалось бы, образы, мысли, причуды, прихоти, побуждения, фантазии и мечты человеческие, что выжили в перипетиях столетий, а то и тысячелетий, говорят о реальной объективности, о насущной и онтологической необходимости породивших их структур: эти структуры К.Г.Юнг (вслед за Филоном Александрийским и Дионисием Ареопагитом) назвал архетипами (сходные представления высказывали Платон и Бл. Августин).
Бог как сверхлично-личная сущность — это архетип: те или иные понятия о Нём многообразно проявляют себя в культуре, хотя о Нём заведомо невозможно составить никакого адекватного понятия.
В культуре и искусстве базовые психологические структуры проявляют себя устойчивыми понятиями, представлениями, идеями, мотивами, сюжетами. Священные писания человечества — щедрые хранилища и источники именно таких структур.
Человеку необходимо, насущно необходимо координировать себя относительно вселенной в целом и всех её отдельных частностей — так или иначе: уточнению этой координации он посвящает всё своё время, свободное от трудов по добыванию хлеба насущного, — если он человек, а не только лишь зверь непробудный…
Впрочем, наши заурядные земные реакции на заурядные земные закономерности вполне заурядны и закономерны, но однако вполне простительны, если мы, чуть погодя, осознаём их примитивно-всё-таки-телесную и горизонтально-морализаторскую природу. Не стоит нам при жизни бояться быть живыми, но только не мешало бы при этом сознавать свои живые возможности и пределы, быть в меру смиренными, но без упёртого мазохизма самоедства, а уж в онтологически созидательном творчестве, когда от нашей доброй воли зависит добрый результат, вольны мы посягать на что угодно…
Присущие нам здоровый юмор, экзистенциальный закал и русский, а может и не русский вовсе, а художественно-поэтический, «пофигизм» позволяют нам не тратить понапрасну отпущенные Господом силы и время на потуги изменить то, что нам ни в жисть не изменить, тем более если это «то» находится в стороне от наших природных, а значит богоданных, интенций..
Здоровый юмор и здоровый «пофигизм» есть русско-языческий ответ немецко-языческой «воле к власти» Ф.Ницше: типичный немец (в отличие от Ф.Ницше) всерьёз и своевольно наращивает, присовокупляет, туповато-арифметически, линейно-прогрессистски умножает, усложняет, овнешняет и романтизирует сущности; русак же только делает вид, что наращивает и присовокупляет, а на самом деле вверяется судьбе и Провидению, а если что и нарастит, и умножит, то ненарочито и почти случайно, — он ходит вахлаком по кругу (отчасти он индус) и не строит башню прогресса, а снимает её лобовые, прямолинейно-евклидовские порывы, притормаживает, скругляет и лукаво заморачивает их (ср. «ихнюю» готику и «нашенские» византийские, лукаво-луковые маковки), и в результате не умножает сущности, а сокращает, упрощает, овнутряет и оголяет по их собственному онтологическому праву.
Да, как ни странно, сухопаро-деловитый А.Штольц — в результате, «на выходе» — романтический прогрессист, а неподъёмно-тучный И.Обломов — онтологически-антический буддист: первый наивно рвётся («дрангирует») всё выше и выше, к сверхчеловеческому, то есть не ждёт милостей от природы, а второй — врастает в землю, но не самовольно, а естественно и безучастно; первый — культурно-исторический, цивилизаторский тип, второй — внеисторический, стихийно-природный.
Наши марксисты-ленинцы пытались, конечно, посредством русской трёхлинейки привить нас к немецкой ветви линейного прогрессизма, вполне по-русски, правда, » трёхлинейно» опростив исконный марксизм (до «трёх источников и трёх составных частей»)… Но ничего, как мы теперь видим, у них не получилось: после второй мировой войны в народе начался неизбежный процесс подспудного рассупонивания…
«Средний» немец выражает, актуализирует себя через деяние, а «средний» русский — через спонтанное слоняние меж деянием и недеянием (меж Западом и Востоком).
Новый Завет по своему содержанию целиком и полностью — «отсылочен»…
Новизна содержания всегда относительна, релятивна — подлинная новизна является всегда новизной формы: именно эту новизну принёс Христос. Не без помощи своих апостолов и евангелистов. Произошёл скачок — переход горизонтально-информационного количества в вертикально-энергетическое качество, плюрализма содержаний и форм в единство формы и содержания, дионисийского пиршества учений, философий, религий и культов в аполлонийское опрощение универсалистской монорелигии (Бог в своих трёх ипостасях многорук, аки Шива).
Новизна формы есть новизна качества. Форма энергийна — синергийна.
Если форма не выхолащивает своего содержания, она не явна и не наглядна — не видна и «дремлет» в явном и наглядном содержании. Выхолащивание конкретного содержания сводится к его тропизации, метафоризации — поэтизации.
Конечно, лишь в строго определённом и узком контексте мы можем позволить себе сегодня противопоставлять что бы то ни было чему бы то ни было, а тем более «русопятчину» — «неметчине»… Как в своё время В.В.Розанов, поначалу противопоставляя «русское» «еврейскому», потом поневоле вдруг начал отыскивать в них немало близких и родственных черт, так и мы можем теперь говорить о том, что, ежели немца поскрести (предварительно перекрестившись), то в его культурно-языковых и языческих корнях мы обнаружим много чего для себя близкого и родного… Слава Богу, время подобных увлекательных сопоставлений и противополаганий, кажется, проходит. Культура проходит, история: эта культура, эта история. Этот эон. Ну и мы, конечно, тоже — проходим (по Талмуду). А отсюда следует, что ничего не проходит, и мы не проходим. Только разговоры разговариваем: а куда бы нам поместить «Я», самость, дух? А помирать ли нам или во что-нибудь, в кого-нибудь перевоплотиться?..
Парадокс — и проблема — в том, что реальное духовное усилие не может быть принудительным (в том числе и самопринудительным) ни при каких обстоятельствах, никогда и нигде (хоть ты лопни): и сие славно.
А это ведь значит, что высокую духовность и благородную нравственность невозможно привить, воспитать, если человек уже с ними не родился: их можно только простимулировать, пробудить от имплицитной спячки. их можно выявить, эксплицировать, им можно дать возможность спонтанно автогенерировать, освободив их от излишней нагруженности, заваленности обстоящими чертами и свойствами, позволив им стать наконец полноправными психическими доминантами…
С тем же успехом, с каким мы рассуждаем о пресловутом русском инфантилизме, мы могли бы рассуждать об индуистском, или перуанском, или афроамериканском инфантилизме.
Разные люди и разные народы находятся на разных стадиях онто-, фило-, это- и этногенеза. Культурные, исторические, географические, психосоматические и иные факторы через сложную систему обратных связей влияют (всё-таки влияют!) на природную интенциональность человека. Поэтому если человека долго и упорно бить по голове и говорить ему при этом, что он свинья-свинья-свинья, то через какое-то время от этого человека родится свинёнок с головой в форме наковальни.
Отрицательные обратные связи вносят в систему аккуратные поправочные коэффициенты, способствующие приспособлению системы к изменяющимся условиям. Положительные обратные связи включают механизмы самоуничтожения системы, которая после этого «идёт вразнос» (по принципу «домино»).
Поэтому, конечно, как бы мы ни брыкались, жить в обществе и быть свободным от него нам не удастся (даже в отдельно взятой голове). Другое дело, что некоторые виды человеческой деятельности (философия, искусство) интенционально призваны располагаться к обществу (культуре, истории, политике) если не в прямой, то в косвенной оппозиции, а то даже и в третьей позиции (на месте «исключённого третьего»).
За последние 200 лет мы, конечно, изрядно подразмазали реальность — совсем не осталось ничего конкретного, прямого, ясного и твёрдого. С другой стороны, это был неизбежный, закономерный и нужный процесс (как, впрочем, и всякий процесс вообще) — процесс размазывания белого чаплинского торта по разноцветной физиономии обескураженного мира.
От нашей воли к чему бы то ни было — то ли к жизни, то ли к власти, то ли к смерти, то ли к вечности посредством то ли жизни, то ли смерти — не зависит ничего, даже сама эта воля, которая заведомо не наша, потому что здесь нет ничего нашего, да и нас, полагающих себя в пределах занятого нами места, тоже нет как нет… Нетути нас в нашем полагании — физкульт-привет! И здравствуйте, товарищ Гераклит — наш своего рода средиземноморский буддолог!..
Но теряя ядерные сущности и очевидные предметности, мы обретаем условные связи, закономерности, структурности и системности.
Запад, хоть и шёл своим путём, путём модернизаций и постмодернизаций, так ли, сяк, но замкнулся уже с древнейшим Востоком. Разные пути ведут к вершине, но вершина — одна.
Видно, надо было волить и володеть, верить и видеть, чтобы, растеряв и расхотев, разувериться и узреть — слепую пустоту прозрения Пустотой, неуместно, без-местно взирающей на наш структурно-временной союз, весёлый и отчаянный союз бытия с небытиём…
Заурядная, обыденная благочестивость, подобная примерной успеваемости школяра, бездумно зубрящего науки, подозрительна и скучна, а на поверку — лжива.
Такими скучными благочестивцами были друзья богоборца Иова, призывавшие его к смирению, — Элифаз, Вилдад и Софар.
Но Иов бунтовал на Бога дикетически, справедливо — Бог это оценил и восстановил справедливость, то есть вернул Иову несправедливо отнятое Им у него добро («кого Бог любит, того и наказывает»). А благочестивым друзьям Бог посетовал, но не за благочестивость их, а за благочестивость не по делу, не к месту. Так что мораль сей притчи такова: всему на земле своё время и место (см. Екклесиаст). Смиряйся, но достоинства не теряй: как генерал Карбышев и рядовой Соколов (из рассказа М.Шолохова «Судьба человека»). Как Ф.Ницше, который своим богоборчеством христианства не только не поколебал ни на волос, а наоборот так его углубил и раздвинул, что для нас он сам уже стал почти христианским пророком. Ницше — это Иов сегодня, сегодня, когда мы окончательно разбазарили методологию универсализма Античности и Ренессанса, когда мы не только не можем осилить собственную реальность в науке и искусстве, не только не можем взять и выбрать бескомпромиссно перевоссоздающий её целостный путь, но и саму эту реальность до того уже раздискурсировали и раздеконструировали, что она растворилась у нас между пальцев. Так мы дошли до лицемерного пацифизма и вялого плюрализма…
Вот только Ф.Ницше был, пожалуй, слишком ослеплён и одержим яростным пристрастием и предвзятостью поэта-демиурга. Такое лихое размахивание саблей, такое безоглядное бомбометание чреваты невольным упрощением и извращением атакуемого объекта, если он к тому же ещё так внутренне глубок и сложен, а снаружи столь обманчиво очевиден и прост, каковым и является как раз христианство во всём его богатейшем изводе, вбирающем в себя всю отстоявшуюся мудрость Востока и Средиземноморья. Но Ф.Ницше, выросший в семье протестантского священника, критикански упрощал уже упрощённое христианство М.Лютера, и даже не самого Лютера, а задогматизированного, слишком уже заортодоксаленного Лютера, в невыносимо строжайшем духе которого и воспитывали (затюкивали) будущего бунтаря.
Жестокий отец, да ещё и священник… — психоаналитический диагноз очевиден (вытеснение — замещение — проекция — Эдипов комплекс).
Как раз ведь после М.Лютера пошла эта зацикленность на безумной и слепой вере — на этот лакомый крючок попались многие (С.Киркегор, Л.Шестов и др.). Главное верить — остальное неважно (а остальное — это здравый разум и реальные плоды повседневной жизни): верь, и делай, что хочешь, — вот главный постулат Лютера (у которого тоже ведь свои громы и молнии имелись, он ведь тоже бунтарь). Ницше же воспринял это, как главный постулат и ап.Павла, и всего христианства. Однако апостолы пишут ясно: «…как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва» (Иак.,2:26). «А теперь пребывают эти три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (IКор., 13:13): т.е. любовь больше, важнее, чем даже сама вера…
Из Библии можно, конечно, понадёргать цитаты, подтверждающие любую концепцию, но только для этого придётся извратить само христианство во всей его органически антиномичной целостности.
Бестолковая, без-рассудно-оголтелая вера — это всё-таки и вправду болезнь, одержимость, слепая животная страсть. Нынешние протестантские боссы на своих грандиозных шоу доводят толпы своих адептов именно до такого состояния. Впрочем, ортодоксальные главари ничем не лучше, когда бросают свои тупоголовые орды на поля кровавых религиозных сражений.
Проблема даже не в том, что чрезмерное смирение и самобичевание не менее опасно и зловредно, чем эгоизм и самодовольство, а в том, что «золотой середины» меж ними в реальности не существует. Если мы хотим жить в первой, настоящей реальности, а не метаться между культурно «отрихтованными» биполярными понятиями-ярлыками, мы рано или поздно вынуждены будем безжалостно их отбросить и попытаться подойти к целостному, сразу-синтетическому (то есть без предварительного анализа-расчленения) восприятию себя в этом мире — всё-таки себя, в себе, из себя… Всё-таки с собой так или иначе приходится разбираться, но не с собой как объектом и субъектом (этот способ европейской «расчленёнки» мы уже исторически исчерпали), а с собой как неразложимым целым своей-не своей жизни, которая не ограничивается очевидными пределами сугубо физического тела.
Библейские заповеди врождены нам сызначала, то есть, конечно, не сами эти заповеди, а психический аппарат, обусловливающий элементарные представления о добре, красоте, истине, подобно тому, как вестибюлярный аппарат обусловливает наши представления о верхе и низе.
Начальные аксиологические (ценностные) констелляции со временем «перевоспитываются» в социально ориентированные установки, имеющие самодовлеющий характер: эти установки определяют дальнейший рост крепостных стен монументально-шлакоблочной культуры, которые в итоге обрушиваются на того, кто их породил. Таким образом, исходно оборонительная (в отношении к природной стихии) мощь цивилизации незаметно поворачивает свои уже слишком многочисленные орудия против своего создателя, человека, который уже из кожи вон лезет, чтобы стать объектом и продуктом культуры и цивилизации, забыв о том, что он есть «целое» (не часть) той самой неделимой природы, с которой он доселе воевал не на жизнь, а на смерть как с чем-то чужим и заведомо враждебным.
Однако природа «взяла» человека изнутри и — взбунтовалась. Оказывается, покоряя природу, человек воевал с самим собой и, кажется, почти уже себя покорил, положил на обе лопатки.
И теперь, чтобы что-то по-настоящему, первично и непосредственно увидеть, увидеть собственными, «незапудренными» глазами, мы должны освободить свой взгляд от автоматического социально-культурного удвоения и осознать свою унизительную обусловленность внешней, уже давно не нашей, лицемерной и бездушно-технологичной конъюнктурой.
Когда-то живые, свежие и насущные коммуникативные конструкции и заповеди, пройдя многовековую культурно-историческую «рихтовку» (канонизацию), дряхлеют, роговеют, каменеют, мервеют и оборачиваются заурядной банальностью, пошлостью, оковами духа.
Именно поэтому, например, образованный и чуткий к языку человек не может уже всерьёз, без иронии признаться в любви посредством гениальной и древней формулы «я тебя люблю», а вынужден передавать её изначальный смысл не столь измусоленными околичностями и экивоками (этот пример в одной из своих статей приводит Умберто Эко).
Прозрение, откровение происходит не вчера и не завтра, а здесь и сейчас — лично с нами, через нас, сквозь нас — и не благодаря каким-то идеям, знаниям, убеждениям, надеждам, личным достижениям, заученным формулам, правилам, прилежанию, неприлежанию, самовоспитанию, наставлениям, проповедям, постам и т.д., а вопреки им, а точнее, помимо них и даже — благодаря тому, что нам по случайному счастью и совершенно беспечно удалось вдруг если не изничтожить, то усыпить в себе ими порождённых монстров, чтобы сознание, обретя блаженное опустошение, смогло наконец просто воспринять само себя, то есть истину, которая есть не вещь, не объект, а само это наше точно и ясно просветлённое, без-рассудное состояние — состояние Откровения.
Истинная книга есть кирпич, шкатулка, ларец с интертекстом, из которого можно вычитать всё, что в данный момент угодно читателю, каковой посредством сего вычитывания утоляет, заполняет свои психофизические и интеллектуальные лакуны-цезуры, насыщения которых так или иначе требует ненасытная (ни в чём) человеческая природа.
В человечестве живёт миф-прапамять о некоей изначальной, божественной сверхкниге, о книге книг, где есть всё, что было, есть и будет, где заключена вся тайна этого мира, вся мудрость вселенной. В Библии, а особенно Апокалипсисе Иоанна, этой книге книг уделено внушительное место. Предания разных народов упоминают о ней.
На Руси существовало поверие об упавшей с небес Голубиной Книге, повествующей о началах и концах мироздания.
Голубина Книга не малая,
а Голубина Книга великая:
в долину книга сорока пядей,
в ширину та книга двадцати пядей,
в толщину та книга тридцати пядей,
на руках держать книгу — не удержать, читать книгу — не прочести.
Современное общество воспитано в глубоко греховном (гуманистическом) убеждении, что здесь, на Земле, должна-таки воцариться справедливость, во имя чего, мол, делают свою работу законы морали и права, — на подмогу этой работе вырывают из Библии (из контекста) цитаты, подкрепляющие добровольное заблуждение законопослушных обывателей, сглаживают, нивелируют беспардонность, безрассудность и неотмирность слов и деяний Христа…
Христос — не добренький исусик, а беспощадный мститель за Отца (как Гамлет), несущий «не мир…, но меч» (Мф., 10:34).
Но справедливость Его не от земли, и мир Его не наш, и меч Его — незрим… Христос по-земному не бьёт и не судит, на нашу свободу не посягает…
Любовь Христа все пропасти и неутыки Собой покрывает, все преступления и все дефициты сносит за нас — сами мы справиться с этим не в силах.
Но Христос ведь учит — учись.
Пресловутая совесть, о которой у нас сплошь и рядом говорят все, кому не лень — от детских воспитателей до крупных политиков, — есть утилитарный инструмент морали и власти, инструмент государственной идеократии, понуждающей человека к конфликту с самим собой во имя согласия с законами века сего, что с неизбежностью приводит к неисчислимым бедам и страданиям.
Верно сказано апостолом: «Не сообразуйтесь с веком сим» (Рим., 12:2)
Фантастическая мощь и нечеловеческая убеждённость библейских пророков так пробивает пучину времён и событий, так припирает к стене умозрений и мнений, дотошно очищенной от прихотливых наслоений смеха, слёз и проклятий грызунами различных наук, что всякие сомнения в праве и могуществе Боговойдесницы выглядят после этого слишком уж неубедительными и жалкими.