Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, существо практически неживое, но где-то, совсем чуть-чуть, всё-таки, очень-очень немножечко, совсем слегка и ненароком — живое, живёхонькое, учавствующее в обменных иноформационных процессах. Мало ли что мы, испорченные культурнымипредрассудками и пристрастиями, считаем: мы стали ужасными дураками за тысячелетия наших чересчур суетливых телодвижений…
Табуретка немножко живая, но уж, конечно, не зверь. Не хищник, не дракон, не змий.
В развевающемся плаще проскакал меченосный Ланселот на ретивой кобыле — табуретка испуганно вжалась в землю, — он скакал в сторону прихотливо клубящихся облаков, в изгибах которых при очень большом желании можно было разглядеть туманные контуры роскошно-разлапистого Дракона…
Измождённый, измученный голодом и холодом волчара погнался на жизнестойким, выносливым зайцем — гнался, гнался, плутал, плутал, — но так и не догнал: измучился вконец, устал, запыхался — упал и умер, бедняжка. И только тут его нагнал наш хитроумный охотник, а нагнав, сокрушался искренно и честно, а посокрушавшись, вырыл кое-как в земле небольшую ямку и схоронил клыкастого беднягу, а схоронив, поставил крест и написал: «Волк обыкновенный, серый». А счастливый заяц меж тем убежал себе в далёкие дали, где влюбился в молодую зайчиху и вызвал в ней ответные чувства: но мы уже знаем, чем он кончит, бедолагаотчаянный и бесстрашный, когда придёт сакраментальное время Всемирного Потопа…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, жила себе, горя не знала, ибо, придорожному камню подобно, стояла глухая, немая, слепая, дышала неслышно и медленно, и так же, как камень, медленно думала долгую думу ни о чём и обо всём…
Придорожный камень лежал-стоял себе неподалёку — было с чем сравнить… К камню уютно прислонился небольшой муравейничек. Но камень его не чуял — уж слишком огромными были периоды его, камня, жизненного ритма. Пройдёт, может быть, пара столетий, прежде чем камень зафиксирует в своём плотно спрессованном банке застробированную, сжатую информацию об этом бедном давнем муравейнике, которого уже совсем не будет на этом насекомом свете… Медленный камень бессознательно сохранит всё слишком быстрое и насытит им слишком медленное, в том числе и самого Демиурга. Да он и сам подобен Демиургу, который как бы не успевает заметить, уловить всё слишком быстрое, мелькающее, суетливое, но зато нудная, настырная капля, с исступлённой непрерывностью капающая ему на его каменные мозги, может стать последней, переполняющей чашу Грааля с окаменевшею кровью Творца, но лишь только сосуд переполнен — последняя капля становится первой, что падёт из Грааля алмазным, сверкающим камнем к нам, на ослепшие наши глаза…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе у перепутья трёх дорог, каждая из которых сулила ей свою, отличную от других, судьбу, свою, иным наполненную, чашу.
На перепутье трёх дорог стою я в разраздольном поле — забыт, изломан, хромоног: зато исполнен доброй воли. Одна дорога — в небеса, другая — в горе Преисподни, а третья — в горы и леса, где спят апостолыГосподни…
Для того, чтобы выбрать одну из этих дорог, никуда идти не надо, а надо, во-первых, получше в себе разобраться, а во-вторых, и выбрать — в себе, внутри себя. А ежели выбрал, значит уже и ступил на одну из дорог, значит уже и пошёл. Выбор сей в каждом из нас ежедневен, ежечасен, ежеминутен. Отсюда его новизна и вечность. Вечная живизна.
Мимо по осеннему, жухлому полю широким, хозяйским шагом проходил охотник с весёлой ушастой собакой, носящейся перед ним вольготными кругами в предвкушеньи гона и добычи... Попутно обнюхалаброшенную кем-то тряпку, очень похожую на штаны, и окурок, и нелепую кособокую табуретку, и кротовью норку...
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка. У неё была своя неповторимая судьба. И своя неповторимая человеческая задача — оприютить хладный космос, не имеющий всеобъёмлющего смысла ни без Бога, ни с Богом, ни с табуреткой, ни без. Ну и чёрт с ним, со смыслом, давайте присядем, закурим, помолчим, покуда курим, что-нибудь придумаем, пока молчим. Чин-чин. Кайф. Нирвана. Удобства минимальные, зато функциональность предельная: потому и предельная простота.
Преступные подростки сколотили тебя когда-то в своём исправительно-трудовом ПТУ. С тех пор прошло, протекло, пролетело, просквозило, просвистело, проползло много-много лет, дней и ночей, и где только за всё это время ты ни побывала, кто только тебя ни осёдлывал, какие только зады!.. Но ты, древесная и четырёхногая, была ещё и столом, и постаментом, и орудием убийства, и средством защиты, свидетелем кротким кухонного быта… Пока не пошла на дрова и не сгорела дотла в закопчёной печурке-буржуйке, согрев своим древесно-огненным теплом живых ещё покуда человеков, измождённых суровыми следствиями энергетического кризиса: но и они когда-нибудь сгорят — пойдут кому-то тоже на растопку…
Живёт себе некая гусеница-червячок, живёт, живёт, грызёт зелёные листочки, грызёт, ползает туда-сюда, а потом готовится к смерти — делает себе могилку-кокон — и наконец помирает.
Но вдруг откуда ни возьмись из кокона является нам новое и уже летучее, очаровательно крылатое существо — бабочка, является и взмывает ввысь, и улетает прочь.
Порхает там и сям.
И оказывается то в благоухающей чаше какого-нибудь цветка, то в сачке Набокова, то в грёзах Чжуан Цзы.
Удовольствие, мысль, страдание, страх, социально-культурные стереотипы и насилие очень тесно связаны между собой. Многие люди испытывают удовлетворение, удовольствие от своего насилия, от своей враждебности, неприязни к кому-то, от ненависти к определённой группе, что отличается от других цветом кожи, образом жизни и поведения, своими представлениями о чём-либо, своей верой и т.д. Однако при состоянии ума (ахимса), где прекратилась склонность к такому (и всякому иному) насилию, в носителе сего ума пробуждаются такая радость и такой восторг, которые весьма далеки от низменного удовлетворения, получаемого от насилия со всем присущим ему негативизмом.
Чтобы не жить в постоянной войне друг с другом и не страдать от этого негативизма, нам необходимо дотянуться до корней всякого насилия, иначе мы никогда от него не освободимся. Стоит нам увидеть его исходную природу в самих себе, и мы легко скинем с плеч тяжкую ношу злобы и страха, делающую из нашей жизни сплошную каторжную повинность, и обретём гармонию с окружающим нас миром, то есть сможем увидеть в нём свет, радость и любовь, чтобы ответить ему благодарной взаимностью, чтобы самим излучать свет, радость и любовь.
Многие объясняют собственное насилие насилием, существующим во внешнем мире, и опасаются проявить своё миролюбие и пацифизм, чтобы-де этот мир не надругался бы над ними, такими мягкотелыми и незащищёнными. Однако подобное объяснение говорит только о том, что эти люди не умеют ещё жить в состоянии подлинного внутреннего мира, в состоянии внутренней свободы от внешних рефлекторных мотиваций ко злу и к ответной вражде, взаимному насилию (мол, раз они так, то и я так!). Тот, кто реально пребывает в состоянии подлинного внутреннего ненасилия, вообще не имеет с внешним миром никаких проблем и конфликтов.
Насилие — в широком смысле этого слова — как природная агрессия организма, как имманентная склонность всего живого к экспансии, ко всё более и более широкому распространению собственного доминирования свойственна каждому из нас.
Насилие — это не только то, что происходит, когда кого-то, например, убивают, избивают или насилуют. Сказанное в запале слово — это тоже насилие. Когда мы толкаем кого-то локтями, пробираясь куда-то в толпе, когда мы из страха покоряемся приказу, каким бы нелепым он ни был и т.д., — это тоже насилие. Когда мы пытаемся принудить кого-то или даже себя к чему бы то ни было, даже к любви, — это тоже насилие.
Вы проявляете насилие, когда идентифицируете себя с чем-то внешним — с той или иной религией, мировоззрением, расой, национальностью, традицией, страной, городом, семьёй, командой, предприятием, цехом, профессией, званием, титулом, квалификацией, наградой, должностью. Вы проявляете насилие, когда отождествляете себя с той или иной внешней системой, структурой и статусом: тем самым вы отделяете себя от тех, кто отождествляет себя иначе, тем самым вы определяете кто для вас свои, а кто чужие, вы устанавливаете барьеры и перегородки между теми, кто вам близок и теми, кто вам чужд. Но Тот, Кто сказал: «Любите врагов ваших», тем самым призывал нас принять и понять всё человечество, а стало быть не плодить, а разрушать в самих себе эти самые барьеры отчуждения и непонимания, а точнее, подниматься над собственными стереотипами, пристрастиями и предрассудками, собственными укоренившимися представлениями и мнениями. Такая любовь требует быть живым и пластичным, всевосприимчивым и терпимым к тому, что большинство людей рефлекторно отвергает, и к тому, что не приемлет меньшинство. Такая любовь требует быть открытым и незащищённым не только перед внешним миром, но и перед самим собой. Такая любовь требует быть непреднамеренным, спонтанным и простодушным, но вместе с тем и настолько бесстрастным и бдительным, чтобы успеть упредить собственные рефлекторные реакции на внешние раздражители, дабы в зародыше их пресечь, если они чреваты страхом, неприязнью, гневом и враждебностью (а чтобы пресечь, достаточно просто ясно увидеть).
Такому всеприятию, такой необусловленности, такой независимости, такой любви необходимо учиться. Иногда на такое учение уходит целая жизнь.
Начав учиться ненасилию (а точнее, медитативной осознанности того, что есть), мы должны сначала ясно и полно увидеть собственное насилие, то есть наше автоматическое побуждение делить всё и вся на своё и чуждое, надо пока перестать его либо осуждать, либо оправдывать, надо научиться смотреть на него беспристрастно, бесстрастно. Смотреть внимательно и дотошно. Отбросив все мнения и суждения по этому вопросу.
Всякий социум всегда и везде морально оправдывает и культивирует множество видов насилия. Прежде всего он оправдывает и культивирует те или иные влияния и обусловленности, разделения и структурирования, которые, в свою очередь, и порождают насилие.
Когда вы защищаете вашу семью, страну, её символы, достоинства и милые сердцу недостатки, вашу веру, ваши воззрения, ваши принципы и догмы, когда вы защищаете то, чем вы владеете или хотите владеть, вы порождаете гнев и вражду.
Весь вопрос в том, можете ли вы посмотреть на свой гнев и свои пристрастия без гнева и пристрастия, как нечто отдельное от того, чем они, по вашему мнению, обусловлены, то есть без оправдания и осуждения. То есть — объективно. Я могу увидеть вас в истинном свете лишь тогда, когда буду смотреть на вас независимо от того, испытываю ли я к вам вражду или считаю вас прекрасным человеком, лишь тогда, когда смогу абстрагироваться от своих субъективных пристрастий по отношению к вам (а иных и не бывает). А это не так просто.
Гнев, неприятие, насилие — всё это часть меня, часть, с которой я так сросся, что отождествляю себя с нею, и взглянуть на неё бесстрастно, неумолимо и настойчиво мне очень трудно. И я не смогу этого сделать до тех пор, пока это не станет для меня важнее, чем пища, секс, положение в обществе, ибо глубинная склонность к насилию, которую я когда-то, по глупости своей, оправдывал и которой я раболепно служил, меня развращает, уродует, стесняет и губит, как губит и весь мир, и поэтому я хочу увидеть её и понять, чтобы возвыситься над ней, чтобы стать выше собственных привычных низостей, которые общество в массе своей приемлет и даже всячески культивирует.
Однако возвыситься над насилием — не значит его подавить, игнорировать или с ним смириться. Я должен его увидеть и тщательно рассмотреть сразу и во всех его связях, для чего должен вникнуть в него со всем возможным бесстрастием и абстрагированием, со всей возможной остротой и непреклонностью, со всей возможной ясностью и свежестью ума, очищенного от его привычной обусловленности. Для этого придётся со всей возможной бдительностью держать на контроле все свои привычные повседневные реакции на внешние и внутренние раздражители, тренируя свой ум быть живым и юрким, как верная вам собачка (ум — это и есть ваша служебная собачка, инструмент вашего сознания, что соприродно всей вселенной и этой собачке не по зубам).
Многие из тех, кто хочет избавиться от насилия, находят себе идеал ненасилия, наивно полагая, что следуя тому, что по смыслу вроде бы противоположно насилию, они смогут от него избавиться. Такими идеалами полны наши священные книги, наши мировые религии, но как бы мы им ни внимали, мы не стали от этого менее склонны к насилию. Создавая себе фиктивныймир идеалов и искусственных ценностей, мы попусту растрачиваем и рассеиваем свою энергию и своё внимание.Человек, по-настоящему ищущий истину, вообще не имеет идей, чтобы воспринимать всё, что есть, таким, каково оно есть вне зависимости от чьих-то субъективных представлений (а все идеи заведомо субъективны).
Вы, например, признаёте тот факт, что кого-то не любите или даже ненавидите: если вы глубоко и всецело им проникаетесь без всякого о нём суждения, ничего от него и себя не требуя, он просто сходит на нет. Если же вы начнёте требовать от себя кульвировать стремление к идеалу, вы тем самым включаете самоосуждение, ибо выстраиваете иерархию обусловленных этим идеалом ценностей, в которой идеал — сверху, а вы снизу.
Говоря: «Я не должен ненавидеть, я должен стремиться к любви, ибо ненавидеть плохо, а любить хорошо», — вы оказываетесь в мире лицемерия и двойных стандартов.
Жить полно, жить всецело в данном мгновении, в Здесь и Сейчас — значит жить в том, что есть без какого бы то ни было оправдания или осуждения, жить предельно осознанно, спонтанно и бдительно — только так вы начнёте понимать факт вашей неприязни (или иной какой-нибудь факт) столь целокупно, что он попросту испарится, не выдержав такой тотальной и непреклонной медитативной пристальности (что, между тем, ненарочита и легка, как пушинка). Стоит ясно и чётко увидеть проблему — и она решена.
Едем вечером в авто вместе с корешом и пистолетом на спецзадание (кореш за рулём, я рядом), а за нами следует странный стройный белый всадник в шортах и чёрной папахе на грациозном вороном коне… Вдруг мой кореш, бросив руль, занялся чем-то другим, поэтому мне пришлось рулить за него левой рукой, что крайне неудобно: объехал лужицу, что-то ещё… А потом всё-таки как-то вдруг не так двинул рулём и — «жигули» наши развернуло задом наперёд…
Вернувшись с задания, поспешил к своим странным друзьям в сумасшедший дом — они по многим параметрам отличались от обычных людей, но я их любил (и они меня тоже), ведь они так же простодушны и чистосердечны, как малые дети (как я?)…
Но сии друзья встретили меня с некоторой обидой — давно, мол, не заходил…
Даун в бледном плащишке, насупившись, поджимал губы и делал вид, будто не заметил моего прихода. Карлики готовили обед и даже не оглянулись, когда я начал с ними говорить...
Иисус Христос — как посредник, адаптер, толмач — говорит иудеям: Я вынужден говорить с вами такими образами, чтобы вы хоть что-нибудь смогли сейчас понять; Я мог бы сказать и больше, да вы не поймёте, а если и поймёте, то потом, когда свершится нечто; а сейчас вы должны готовиться к приёму нового знания и нового понимания, которые придут к вам потом, когда будете готовы… Забудьте всё, чему вас учили, прежние знания и законы, они были хороши в своё время и сделали вас больше похожими на людей, они научили вас мыслить, анализировать, уважать и соблюдать благие заветы праотцов ваших, содержать себя и дом свой, и общину свою в чистоте и достатке, не гадить мимо унитаза…
Не цепляйтесь за то, что и без того уже въелось в вас навсегда, за то, что было вам когда-то родным и животрепещущим, а стало привычным и каменным; забудьте всё и идите за Мной, Я открою вам истину, которая сделает вас свободными, потому что никто из вас никогда не умрёт, но все вы изменитесь до полной неузнаваемости, fiat*!
Усомнившихся во Христе иудеев очень даже можно понять. Ни с того, ни с сего Он беспардонно пытался оторвать их от надёжных вековых (шестивековых) устоев, хотя вовсе не был в их глазах легитимным царём-помазанником, которого они давно ждали, чтобы тот пришёл и в согласии с Законом и пророками установил на их земле справедливый порядок, лад и всеобщее благоденствие. Но видно было по всему, что блюсти Закон Иисус вовсе не стремился, по крайней мере демонстрировал это своим поведением (правда, говорил, что пришёл не нарушить его, а исполнить, что, мол, Закон останется, пока не прейдут небо и земля, хотя мы-то теперь понимаем, что Он пришёл вычленить из Закона его размытый и скрытый за практическими, земными вполне установленьями духовный потенциал, очистить его от местнических, этнических,фольклорных, исторических, социальных наслоений и придать ему динамику такой силы, простоты и идейной концентрации, какой ещё не бывало на Земле) — валандался с мытарями, разбойниками, грязными нищими, падшими женщинами, калеками и уродами, рук не мыл перед едой, гнал родную мать с порога, пил вино, ел некошерную пищу, нарушал шаббат, призывал любить врагов своих, забыть ради Него дом свой и всех своих близких, осуждал свято чтящих Закон книжников и фарисеев и т.д.
И ещё: надо ведь учесть, что в пику литературной традиции, развиваемой учёными мужами того времени, Иисус дал новое развитие традиции устной коммуникации, которая имела ещё более древние корни и требовала предельной лапидарности и концентрированной, густой образности, каковые для передачи всей небывалой доселе семантической глубины и идейной новизны Иисусовой мысли, а главное, Христова духа должны были отличаться особой наглядностью, яркостью, сочностью, афористичностью, стиховой ритмичностью и эллиптичностью, необычным диалектическим сочетанием разножанровых и динамически контрастирующих элементов (проповедь, заповедь, молитва, заклинание, песнь, притча, поучение, наставление, судебная речь, диалог, полемика, театрально-игровые реплики, загадка, сакрализованная, затемнённая речь жрецов, оракулов и пророков, речь народных вождей, риторические фигуры, книжная речь).
Сложив эти факторы воедино, мы с неизбежностью вынуждены констатировать, что в основной своей массе тот народ, к которому обращал Свою Весть Иисус, не только не мог, но и не должен был понять Его хотя бы в той степени понимания, каковая бы дала Ему реальный шанс снискать хотя бы снисходительное уважение пасхальной толпы и избежать тем самым крестной муки. Однако Он всё решил про Себя ещё в самом начале Своего пути, который уже тогда был для Него крестным.
Короче — Он Сам нарывался на боль и муку, на смерть, а стало быть и на последующее Воскресение…
Вы обусловлены — стоит это осознать, как вам станет понятна целокупность, целостность вашего сознания, где работает мысль и рождается отношение, то есть где пребывают и действуют, толкаясь и беснуясь, все потребности, наследственные предрасположенности, мотивы, фобии, удовольствия, вдохновение, желания, страсти, печали, радости, надежды, упования. Большую часть всего этого мы вытесняем в так называемое подсознание, а оставшуюся часть айсберга используем в текущей повседневности. Впрочем, отделение сознания от подсознания — вещь довольно условная и умозрительная: в действительности, в каждый момент времени всего лишь актуализируются те или иные участки сознания, тогда как все остальные участки находятся, как правило, в состоянии дремлющего поддежуривания.
Но если вы способны с одинаковым уровнем бодрствования и внимания охватить всю сферу своего сознания целиком, вы окажетесь в состоянии буддовости, состоянии пробуждения и просветления, при котором вам доступна вся целокупность жизни и сознания, которое благодаря целостному осознанию теряет все свои прежние деления и расколы, и даже более того — это осознание уже теперь насколько ваше, настолько же и общемировое, ибо в нём подчистую сгорает ваше умственное эго, отделяющее вас от неискажённой реальности и её неискажённого восприятия. Так становятся тотально целостным человеком.
Внимание и сосредоточение — вещи принципиально разные. Сосредоточение — это исключение периферии ради лучшего восприятия центра. Внимание же, бдительность, что является полным осознанием, ничего не исключает, а является вневременным срезом реальности ценой полного самоотречения и рискованной безоглядности, сжигающей мосты нашей жизни с двух концов, — это такая своего рода игра ва-банк, когда на карту с весёлым отчаянием поставлена вся жизнь. Это лишь на первый взгляд кажется чем-то очень трудным и малопонятным, а на самом деле этому совсем не труднонаучиться. Правда, для этого надо родиться художником, поэтом или хотя бы просто неординарно-творческим человеком, чтобы не считать время, потраченное на процесс созерцания, потраченным напрасно.
Если вы хотите понять красоту птицы, листа, муравья или человека, вы должны направить на этот объект всё ваше внимание, всю мощь вашего сознания — это и будет реальное осознание. А это может быть только тогда, когда вы по-настоящему в этом заинтересованы, то есть если у вас с этим объектом устанавливается сердечная и духовная связь (что, кстати, и есть самая что ни на есть настоящая любовь). В этот момент, в момент понимания — единения ума и сердца — ваше слияние с миром достигает своего пика, совершенства, когда вас, вашей самости, вашего эго больше нет, а есть лишь объект вашего тотального созерцания. Так — целостно — осознавать — это как жить в одной комнате с коброй. Вы волей-неволей следите за каждым её движением, вы предельно внимательны к малейшему шороху, который она издаёт, бдительность ваша является базовым фоном всего вашего существа, всего вашего сознания. В таком состоянии вы тотально владеете вашей энергией, которую не можете позволить себе растрачивать (как мы это делаем в нашей обычной повседневности) по пустякам, в таком состоянии вы наиболее адекватны вызовам наличной реальности и аутентичны собственной изначальной природе, то есть целостность вашей сущности являет себя здесь и сейчас — вне пространственно-временных проекций в бесплодные гамлетовские ловушки прошлого и будущего. Когда я голоден, я не сравниваю свой теперешний голод со вчерашним. Вчерашний голод — это бесплодная идея, воспоминание, симулякр. Когда месяц назад на мою бедную макушку с крыши пятого этажа обрушилась весенняя сосулька, я, исполненный тотальной властью надо мной сей нешуточной ситуации, только и сделал, что воскликнул в сердцах: «Ё…!» А можно — с такой вот мобилизацией собственного осознания — жить всё время, и даже ночью, во время сна (который при этом становится осознанным), а не время от времени, когда с нами случается что-то экстраординарное.
Тотально круглосуточной бдительности надо начинать учиться с наблюдения за самим собой, за собственными мотивами, побуждениями, движениями, мыслями, ассоциациями, настроениями и словами — что мы делаем и как делаем, как ходим, сидим, смотрим, думаем и т.д. Это подобно уборке квартиры и содержанию её в надлежащем порядке, что все мы делаем без расчёта на какое бы то ни было вознаграждение свыше. Без расчёта на то, что в комнате, где вы моете полы, вдруг откроется наглухо запечатанное осенью окно и вас обдаст свежим весенним воздухом, или в заваленной рухлядью кладовке, которую вы начали разбирать, чтобы после затяжной зимы найти там место для ненужных уже лыж, коньков, дублёнок и валенок, обнаружится вдруг неизвестная вам дверь, котрая ведёт куда-то туда, где вы никогда ещё не были… Это подобно нашей повседневной вежливости, элементарной опрятности и порядочности, когда мы стараемся быть добродетельными ради самой добродетели, то есть без всякого внеположного целеполагания.
Тотальная бдительность, медитативность не расчитана на выигрыш сверх того, чем она уже является сама по себе, но при удачном стечении обстоятельств вы можете протоптать к нему свою собственную непреднамеренную тропинку (только свою!).
Придерживайтесь срединного пути, будьте разумными, умеренными, спокойными, и тогда, если вам повезёт, окно, может быть, и откроется, и освежит вас блаженный весенний ветерок, но этого может и не случиться, ведь это зависит от равновесно-целостного состояния вашего сознания, которое можете понять только вы сами, бдительно за ним наблюдая и не стараясь придать ему какую бы то ни было форму, никогда не принимаю какую бы то ни было сторону, никогда ничего не отрицая, никогда ни с чем не соглашаясь, никогда ничего не оправдывая, никогда ничего не осуждая, то есть не делая осознанного выбора.
Благодаря такому — пустотному — осознанию, осознанию, в котором нет никакого выбора, быть может, и откроется таинственная дверь в незнаемое, куда вы шагнёте и вам откроется измерение целокупности бытия, измерение медитации, измерение, где нет ничего отдельного и противоречивого, где нет ни конфликта, ни времени, ни пространства…
Медитация — отнюдь не средство против мыслей. Медитация — это выход в запредельное, за пределы мыслей. В медитации ты обнажён, и Бог может видеть тебя таким, каков ты есть — без одежд, без маски, словно ты малое дитя. Это и есть великие минуты жизни — любовь начинает литься на тебя откуда-то свыше, ты становишься Божьим любимцем. Но ты должен заслужить это, ты должен стать достойным этого.
Бог приходит через медитацию. Медитация готовит тебя к Его любви. Бог всегда готов излить на нас любовь, но мы не готовы её получить, мы недостаточно пусты, чтобы наполниться ею. Мы заполнены всяким вздором; нас наполняют мысли, желания, воспоминания, мечты, внутри нас нет пространства. Пространство должно быть создано. В этом и состоит искусство медитации — создать внутреннее пространство.
(с) Ошо «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.321
