Собственно говоря, замедление в искусстве как приём (проявляющий себя в сдерживании действия, запутывании и удлинении пути меж завязкой и развязкой, в тяготении фигуративности к абстракции, в затемнении, усложнении и размывании центральной идеи и т.д.) и составляет суть его, искусства, искусственности (нарочитости, придуманности) в противовес естественности: чем больше искусственность, чем дальше и дольше путь от причины к следствию, от замысла к действию, тем сильнее падение аполлонийского в пучину дионисийского — поэтому у пьяницы, что никак, бедняга, не добредёт до родного порога, заплетается язык и подкашиваются ноги. Этот пьяница — Гамлет, который то ли хочет, но не может, то ли может, но не хочет, — и поэтому тянет резину.

Потому в России Гамлет пользовался всегда такой особой популярностью, что ему, как и русской душе, свойственно это, по определению Н.Бердяева, «вечно бабье» начало, при котором нам, русским, хлебом нас не корми, дай растечься мыслию по древу, а как до дела, у нас всё руки не доходят.

«Царство Божие не в слове, а в силе», — сказал Апостол Павел (IКор., 4:20)… Сил у нас, русских, вечно не хватает (а если хватает, то не ко времени и не к месту), поэтому наше Православие и не может позволить себе распроститься со своей сильной языческой составляющей, которая размывает, затемняет собой жёсткий императив Христовых заветов.

Нечеловеческий взлёт вертикали Христа Православие компромиссно уравновешивает КРЕСТьянской, уютной и тёплой горизонталью домашнего пантеизма.

Простодушный ребёнок, безмозглый убивец, бесхитростный дурак спасутся за их святую простоту и ненарочитую прямоту, безыскусственность и натуральность. А вот Раскольников должен быть наказан, ибо, убив старушку-процентщицу, нарушил свой собственный внутренний закон ради умозрительного эксперимента («тварь я дрожащая или право имею?»): главное для него было убить, а не ограбить (ограбить, при желании, можно и не убивая), убить рукой, ведомой холодным разумом, испытав тем самым несогласное с этим сердце.

В этом случае путь от намерения к следствию (действию) осложнён и размыт побочными, надуманными и болезненно распалёнными, соображениями: это-то вот искривление, попытка перехитрить не только окружающих, но и самого себя и есть настоящий грех. А вовсе не само убийство.

Что бы ты ни делал, если делаешь это в сердечном согласии с самим собой, своей природой и своим призванием (будь оно даже призванием злодея и убийцы), — нет на тебе греха.

В этом смысл Христова призыва — «будьте, как дети».

Христос попрал мораль и право, святыни и ценности человеческие, чтоб люди встряхнулись, «вышли» из себя и узнали святыни и ценности трансчеловеческие, которые однако исконно присущи человеку в качестве его потенциальной (свёрнутой) открытости и неконечности.

Осознание человеком своей конечности возможно только потому, что он может выйти за её границы и посмотреть на неё со стороны, со стороны своей сверхчеловечности, вечности, которая являет себя через его духовную и сокровенную связь с бытиём и Богом.

Человек открыт и незакончен не только духовно, но и биологически.

Духовное и биологическое в человеке взаимообусловлены друг другом, но не прямо- или обратнопропорционально, а неким более сложным образом.

Жизнь на Земле есть опосредствованная человеком актуализация бытия. Иисус Христос есть непосредственная актуализация Бога (до Голгофы — актуализация бытия в Боге, после Голгофы — Бога в бытии).

Человек есть непосредственная актуализация бытия (горизонталь) и опосредствованная Христом актуализация Бога (вертикаль). В этом смысл крещения человека Христом.

Фридрих Ницше констатировал не смерть Бога, а чаемую им смерть униженного, заниженного человеком бога, бога утилитарной культуры, морали и права (бога «человеческого, слишком человеческого«).

Представим себе, что после очередной мировой войны человечество полностью погибло. Совершенно ясно, что и после этого бытиё будет так же (так, да не так) пребывать в «бесчеловечном» мире, но только потеряет свою центрированную актуализацию в человеке. А уж Богу и сам Бог велел обходиться чем Бог пошлёт — Он есть с чем угодно и без чего угодно.

Человек распят, раздираем меж бытиём и богом, но и связывает их собой — связывает этим кровавым своим раздиранием.

Своим непосредственным посредничеством — и здесь произошёл невероятный онтологический скачок, переворот — Христос сораспял человека с Собой, возвысил его до Себя и тем самым тотчас непосредственно связал его с Богом.

Самое интересное, что человек был связан с Богом именно через Христа ещё до непосредственного исторического прихода Христа: отсюда все ожидания Мессии в Законе и пророках.

Откровение Христово — синхронично.

Обречённый на распятие, Иисус Христос всё-таки сумел — успел — связать человека с богом один на Один, подобно тому, как погибающий на поле боя связист успевает за мгновение до смерти, а то и в самый её момент соединить оборванные провода меж тылом и фронтом.

Неизбежный приход Мессии был обусловлен предельностью заинтересованности в Нём, ультимативностью ожиданий Его прихода. Другими словами, всё возможно, стоит только захотеть, но не нарочито и рационально, а по-детски легко и естественно, захотеть без желания достигнуть цели, а непреднамеренно имея эту цель в себе как мировую данность, то есть в свёрнутом, снятом виде (т.е.  как бы случайно, ненавязчиво надобно совпасть с мировым консенсусом, а на это способны либо люди, достигшие сверхсознательного просветления, либо люди, не достигшие ничего).

Стоит лишь захотеть, и пойдёшь по воде. Стоит лишь захотеть, и сдвинешь горы.

По вере воздастся. Да не всякому по силам вера сия — вера, не требующая видимых усилий.

Иисус Христос — как посредник, адаптер, толмач — говорит иудеям: Я вынужден говорить с вами такими образами, чтобы вы хоть что-нибудь смогли сейчас понять; Я мог бы сказать и больше, да вы не поймёте, а если и поймёте, то потом, когда свершится нечто; а сейчас вы должны готовиться к приёму нового знания и нового понимания, которые придут к вам потом, когда будете готовы… Забудьте всё, чему вас учили, прежние знания и законы, они были хороши в своё время и сделали вас больше похожими на людей, они научили вас мыслить, анализировать, уважать и соблюдать благие заветы праотцов ваших, содержать себя и дом свой, и общину свою в чистоте и достатке, не гадить мимо унитаза…

Не цепляйтесь за то, что и без того уже въелось в вас навсегда, за то, что было вам когда-то родным и животрепещущим, а стало привычным и каменным; забудьте всё и идите за Мной, Я открою вам истину, которая сделает вас свободными, потому что никто из вас никогда не умрёт, но все вы изменитесь до полной неузнаваемости, fiat*!

Усомнившихся во Христе иудеев очень даже можно понять. Ни с того, ни с сего Он беспардонно пытался оторвать их от надёжных вековых (шестивековых) устоев, хотя вовсе не был в их глазах легитимным царём-помазанником, которого они давно ждали, чтобы тот пришёл и в согласии с Законом и пророками установил на их земле справедливый порядок, лад и всеобщее благоденствие. Но видно было по всему, что блюсти Закон Иисус вовсе не стремился, по крайней мере демонстрировал это своим поведением (правда, говорил, что пришёл не нарушить его, а исполнить, что, мол, Закон останется, пока не прейдут небо и земля, хотя мы-то теперь понимаем, что Он пришёл вычленить из Закона его размытый и скрытый за практическими, земными вполне установленьями духовный потенциал, очистить его от местнических, этнических, фольклорных, исторических, социальных наслоений и придать ему динамику такой силы, простоты и идейной концентрации, какой ещё не бывало на Земле) — валандался с мытарями, разбойниками, грязными нищими, падшими женщинами, калеками и уродами, рук не мыл перед едой, гнал родную мать с порога, пил вино, ел некошерную пищу, нарушал шаббат, призывал любить врагов своих, забыть ради Него дом свой и всех своих близких, осуждал свято чтящих Закон книжников и фарисеев и т.д.

И ещё: надо ведь учесть, что в пику литературной традиции, развиваемой учёными мужами того времени, Иисус дал новое развитие традиции устной коммуникации, которая имела ещё более древние корни и требовала предельной лапидарности и концентрированной, густой образности, каковые для передачи всей небывалой доселе семантической глубины и идейной новизны Иисусовой мысли, а главное, Христова духа должны были отличаться особой наглядностью, яркостью, сочностью, афористичностью, стиховой ритмичностью и эллиптичностью, необычным диалектическим сочетанием разножанровых и динамически контрастирующих элементов (проповедь, заповедь, молитва, заклинание, песнь, притча, поучение, наставление, судебная речь, диалог, полемика, театрально-игровые реплики, загадка, сакрализованная, затемнённая речь жрецов, оракулов и пророков, речь народных вождей, риторические фигуры, книжная речь).

Сложив эти факторы воедино, мы с неизбежностью вынуждены констатировать, что в основной своей массе тот народ, к которому обращал Свою Весть Иисус, не только не мог, но и не должен был понять Его хотя бы в той степени понимания, каковая бы дала Ему реальный шанс снискать хотя бы снисходительное уважение пасхальной толпы и избежать тем самым крестной муки. Однако Он всё решил про Себя ещё в самом начале Своего пути, который уже тогда был для Него крестным.

Короче — Он Сам нарывался на боль и муку, на смерть, а стало быть и на последующее Воскресение…

———————————————-

*fiat — да будет (лат.)

ВСЁ, оно, конечно, ЕСТЬ, но без наблюдателя (регистратора, уловителя, актуализатора) ничего не значит, так как не имеет в нём (нигде) никаких проявлений, раз его (Бога ли, бытия ли, нас ли) нет. Но стоит, например, мне — написателю, назначателю, проявлятору — написать здесь вдруг сейчас это самое ВСЁ, и оно уже поймано, написано, назначено, проявлено — ЕСТЬ (а раз оно — ВСЁ — теперь уже есть через меня, теперешнего наблюдателя, то был и вчерашний наблюдатель, раз есть ВСЁ, в том числе и какой угодно наблюдатель: ВСЁ включает в себя (и во всё) всё что угодно кому бы то ни было и как бы то ни было в любых частных комбинациях и вариантах, выявляемых через понатыканных всегда и всюду наблюдателей).

В Гонолулу под тринадцатой пальмой слева от причала, ежели смотреть со стороны дзэты-Волопаса, стоит обшарпанная табуретка без одной ноги, которую ей отломали в позавчерашней пьяной драке русские шпионы, прибывшие в сей благословенный край с американскими паспортами на имена умерших от рака, старости и скорби Джона, Рона и Марии…

Этой бедной табуретки под пальмой и этих весёлых (особенно позавчера) русских шпионов, может быть, будто и не было вовсе на свете, пока я их сейчас не проявил и не означил, и как-нибудь не разместил во времени и пространстве, но раз это так, то они уже всё-таки были — ЕСТЬ — пребудут, знал я об этом (здесь и сейчас) или нет (позавчера).

Но с детства методично и с успехом вдолбленный в нас Ordnung, который заведомо предопределяет большую часть наших долженствований и условных рефлексов, принуждает нас тем самым видеть и замечать только то, что угодно ему, хотя он, этот слившийся с нами до полной своей неразличимости Ordnung, нам как будто давно уже и не мешает представлять, словно мы проживаем (прожигаем) эту жизнь по своему собственному, вроде бы достаточно ответственному, разумению, а не под его железную диктовку…

Чаще всего мы видим — замечаем — лишь то, что полагается и привычней, желательней всего видеть и замечать в данных обстоятельствах прилично воспитанному человеку.

А когда мы наконец устаём безотчётно бояться увидеть то, что видеть не полагается (т.е. начинаем отдавать себе отчёт в этом страхе), мы зачастую начинаем бояться ещё утончённей и скрытней — так наше подсознание пытается нас перехитрить, чтобы сохранить нам наши уютно и крепко-накрепко угнездившиеся в нас привычки.

Есть в христианстве особенное — последнее — дерзновение. Христос будто специально раздражает даже тех, кто поначалу пытается Его понять и по-доброму с ним обойтись, Он будто нарочно их провоцирует к тому, чтобы они обязательно захотели Его распять: мало ли было тогда лже-, а то и не лжепророков, к деятельности которых римские наместники проявляли достаточную терпимость, но многие ждали тогда справедливого царя и народного заступника, а Иисус облик имел чересчур неказистый, да якшался притом с недостойным простонародьем, с какими-то прощелыгами…

Муки Его на кресте и взывания к Богу вполне ясно говорят, что Он, как и всякий живой человек, вовсе не хотел быть распятым, но всё Его поведение до этого указывает на то, что Он всеми ниспосланными Ему силами толкал к этому сомневающийся в Нём народ и власть предержащих.

Видно, Ему (и Тому, Кто Его уполномочил) очень было нужно, чтобы дело зашло далеко, слишком далеко, так далеко, чтобы и тысячи лет спустя о нём позабыть не смогли…

То, о чём говорил Христос, было Его опытом; то, о чём говорит христианин, является его верой. Расстояние между опытом и верой огромное — их не соединить никаким мостом.

Если ты хочешь познать истину, не будь верующим. Нет, я не говорю «будь неверующим», потому что неверие — всего лишь негативная вера, антивера…

Я же пытаюсь дать тебе свободу от веры как таковой — и от позитивной, и от негативной, чтобы ты мог искать истину самостоятельно.

Истина доступна тебе, так же как и Иисусу, Будде и Кришне. У истины нет хозяина, она открыта для каждого. Ты должен познавать её, ты должен углубляться в неё. Не верь в истину, познавай её, открывай ей свой ум. Вера, наоборот, закрывает тебя. Ты живёшь с представлениями, навязанными извне, с совершенно случайными представлениями.

Если тебя воспитывают индуисты, ты становишься индуистом; если тебя воспитывают мусульмане, становишься мусульманином. Вопрос веры — это вопрос воспитания. Твоя вера зависит от условий — от твоих воспитателей, от того, где ты родился по воле случая. Твои воспитатели программируют твой ум, их ум запрограммировали их воспитатели и так далее.

Вырвись из этих условий, стань свободным, тогда ты сможешь искать, сможешь постигать. Главное условие поиска — отбросить всё, чему тебя научили, и начать познавать самому.

Как только ты начал познавать сам, ты становишься Христом, ты становишься Буддой — в этом особая красота. Христос — прекрасен, но христианин безобразен.

(с) Ошо «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.312

Наше «Я» и его корреляции есть только первая, начальная, ближайшая для нашего опыта ступень постижения мира, которая в то же время является препятствием (формообразующим пограничным тормозом по принципу: моё эго — моя крепость) к выходу вовне, к свободе деланья (и деланью свободы), без чего невозможен диалог с Другим, когда мы это Другое, приобщаясь и осваивая, делаем своим Ты усилием воли к вере и воли к власти над собой, к умалению (смирению, очищению) себя, к жертве частью себя во имя того, чтобы уцелевшая часть стала диалогической частью (звеном) Целого, не роняя себя в собственных — прозревших — глазах.

Высший пилотаж эгоизма — когда открываешь себя для Бога, когда что бы ни делал (даже всякую мелочь и ерунду), делаешь ради Бога, «Единому на потребу«, а получается, что для себя, так или иначе. Включается в тебе некий невидимый тумблер — чик! — и ты уже в Боге, хотя ничего как будто вокруг не изменилось, и в самом тебе всё вроде бы по-прежнему: ты только включён оказался в Единый мировой порядок, вселенскую целокупность, гармонизированную в Боге, а посему — оправдан, спасён с потрохами.