Ловко демонстрирую кому-то свои способности по части материализации и дематериализации: стоит мне только слегка нарисовать на бумаге небольшого человечка, и тот уже, будьте любезны, — живой — выскакивает прямо из-под моей руки и убегает по своим, лишь ему известным делам; стоит мне только указать на проходящего мимо субъекта или стоящее неподалёку здание, и нате вам — те исчезают из глаз, будто их и не было никогда…

Едем вечером в авто вместе с корешом и пистолетом на спецзадание (кореш за рулём, я рядом), а за нами следует странный стройный белый всадник в шортах и чёрной папахе на грациозном вороном коне… Вдруг мой кореш, бросив руль, занялся чем-то другим, поэтому мне пришлось рулить за него левой рукой, что крайне неудобно: объехал лужицу, что-то ещё… А потом всё-таки как-то вдруг не так двинул рулём и — «жигули» наши развернуло задом наперёд…

Вернувшись с задания, поспешил к своим странным друзьям в сумасшедший дом — они по многим параметрам отличались от обычных людей, но я их любил (и они меня тоже), ведь они так же простодушны и чистосердечны, как малые дети (как я?)…

Но сии друзья встретили меня с некоторой обидой — давно, мол, не заходил…

Даун в бледном плащишке, насупившись, поджимал губы и делал вид, будто не заметил моего прихода. Карлики готовили обед и даже не оглянулись, когда я начал с ними говорить...

С товарищем неким гуляем по Питеру, хотя он походит, скорее, на Новгород, на Псков, Ярославль, среднерусское что-нибудь — с кремлями, соборами и загогулиной зачуханной улочки, пылью купеческой, метлою отеческой ласково прибранной, речушкой, что там, за холмами, упрятала уютную оторопь спячки диковинной, камыш, отстоявший застойные заводи, молчанье полей с перелесками робкими, мычанье и блеянье, мальчика с удочкой, околицу мира, ни в чём не повинного под именем Господа нашего дивного… Короче, приятелю (ветер белёсые волосы треплет ему) я говорю на холме за кремлём, громоздящим свои стены и башни у нас за спиной (там ещё вроде бы трамвай промелькнул):

— Слушай, я бы сюда, в Питер, приезжал почаще, если бы жил в Москве, это было бы намного ближе… Очень уж он мне нравится, этот вот самый Питер…

А уже в городе вижу на зачуханной улице то ли оружейный, то ли пороховой склад, над входом в который висит большая вывеска, скорее похожая на плакат, где то ли чёрными, то ли белыми буквами на красном фоне выведено следующее: П И О Н Е Р … Спрашиваю у скрипуче кряхтящего старика ковбойского вида, сидящего на противоположной стороне улочки:

— Эта буква «П» на вывеске означает «Полковник«?

— Нет, — отвечает старикан, сладко затянувшись цигаркою, — это «пионЭр«…

1) Снимаюсь в фильме из народной жизни… Все уже устали: уж который дубль одно и то же — сколько можно!.. Гурченко здесь тоже снимается в роли разухабистой деревенской бабы в цветастом платке, переднике и с балалайкой. В центре мизансцены — длинный ряд прямо на улице празднично накрытых столов: деревня празднует то ли свадьбу, то ли что-то ещё в том же роде…

2) На юбилее какой-то водочной фирмы (но дата почему-то не круглая — 68 лет: перед входом в зал заседаний торжественно разбивают о его стену две большие сухие баранки в форме сей юбилейной цифры) меня кормят закуской и поят водкой, потом снимают на видеокамеру вместе с передовиками производства (а точнее, с передовицами модельного типа), потом приглашают в конференц-зал, где проходит концерт, потом там же, в антракте, знакомят с какой-то весьма влиятельной шишкой, что может-де оказаться для меня полезной… Потом опять — возлияния: а я уже набрался преизрядно. Но снова приглашают в зал, я сажусь и чувствую — всё, поплыл, не пошло мне впрок даровое угощение, закуска лезет изо рта, какая-то девушка из переднего ряда косится на меня, ах, как мне неловко и стыдно… И тут вдруг слышу со сцены громогласное заявление: «Победители викторины получают в награду наш главный приз — йогурт и водку!»

3) Снимаюсь в очередном фильме. В перерыве кому-то из нашей группы дарят видеокамеру — какая-то то ли вторая, то ли третья модель: разглядываю камеру — там какие-то буквы — «А» и вроде бы «М», а потом цифра «3» — значит третья модель. Выказываю счастливчику восхищение его нежданным приобретением, а про себя завидую ему… Тут объявляют, чтобы группа собралась на совещание, что состоится-де в комнате такой-то, которая располагается где-то на верхотуре — надо подниматься на лифте. Ведомые каким-то неряшливым и растрёпанным то ли завтруппой, то ли вторым режиссёром с большим орлиным носом, подходим к лифту, но с лифтом что-то случилось — никак не получается его вызвать… Справа — большое окно, за которым под руководством то ли конюха, то ли пастуха, то ли ословода, истошно иакая, проходят три каких-то слишком уж больших ишака… Тут рядом с нами оказывается вдруг некая мама с сыночком, что говорит ему, указывая пальчиком в окошко: «Видишь, какие ослёнки чистенькие, не то, что некоторые дети«. А ослы и вправду выглядят невероятно ухоженными — шёрстка серенькая, нежная, идеально вычищенная, чубчики аккуратно подстрижены… Но тут вдруг один из этих ослов совершенно разнузданно бросается к этому нашему окну и, дико взревев, раскрывает оскаленной мордой его правую створку — мама с сыночком в ужасе отшатываются…

Улица широкая (где-то на юге, на Кавказе м.б.) — сражение на ней готовится то ли всамделишное, то ли киношное… Какие-то мечи… Готовлюсь вроде воевать… Мусульмане живут в палатках тесных, неприютных… Идём с каким-то другом между них, но случайно забредаем в одну палатку, где кто-то спит, сумбурно закутавшись в одеяло с головой… Женщины кругом суетятся в извечных своих хозяйственных заботах, детишки бегают грязные… Ах, бедные вы, бедные… Несколько дюжих, но ещё юных парней в цветастых, золотом расшитых тюбетейках, верных сынов Аллаха, прилежно стоят у входа в большую палатку, где проходит что-то навроде экзамена, который проводят старейшины, а парни ждут своей очереди (одному из них его тюбетейка явно великовата — поглотила его уши почти наполовину). Старик в палатке говорит: ежели, мол, ведёшь себя достойно, благородно, то и тюбетейку можешь носить спокойно, безо всякого стеснения…

В правой руке у меня баул, в котором две большущие рыбины — одна дохлая, варёная и вдобавок, кажется, фаршированная, а другая живая в большом полиэтиленовом пакете с прозрачнейшей водой…

Вот идёт известный артист, что живёт на пятом этаже… Со мной маленькая дочка (Анима) — скитаемся с ней по Москве средь грандиозных зданий и в метро… Нам что-то угрожает, поэтому выходим с ней из автобуса раньше, чем нужно… Я со своим «рыбным» баулом оказываюсь вдруг в каком-то глухом кирпичном закутке, где вода неожиданно выплескивается из моего пакета с живой рыбой: вместе со старухой-христианкой хлещем водку и коньяк из гранёных стаканов — старуха, разнузданно хохоча, просит меня перекреститься, а я говорю — нет, давайте лучше я вас перекрещу, — но потом, перекрестив её, я всё же перекрестился и сам, хоть и слегка украдкой...