Очередной зубец из пасти сиротеющей выдернул (пятый-верхний-левый). Я не лечу, а сразу выдёргиваю, чтоб с души долой, чтоб к этому скучному делу больше не возвращаться.
Не только художники, но и музыканты могут быть славными писаками. Вот сейчас по радио читают письма Дмитрия Дмитрича Шостаковича к Исааку Давыдовичу Гликману — бесподобно, замечательно, особенно на слух (Фёдор Иваныч Ш. вроде бы тоже писал интересно)… Тут сама личность, ежели она могучая, делает всё дело…
27.10.93 (21-50)
Вот Шалвович интонирует, как и иные (славные вы наши) барды, железистую нашу действительность: «На фоне Пушкина снимается семейство«… А другими словами говоря, , вся наша жизнь, все деяния наши «снимаются» на фоне смерти… И лучшие писания наши — нет, это не бардовские истомные песнопения, это «Бардо Тодол«…
27.10.93 (22-04)
Надо же, опять я оказался в Москве (на сессии) во время очередных боевых действий: вечером 3 октября прослушал информацию о захвате боевиками Хазбулатова и Руцкого (окопавшихся в Белом доме) останкинского телецентра и нижних этажей мэрии, а утром был уже в литинституте — народу никого, голо и пусто, Есин (недавно избранный ректором) сиротливо бродит по двору (за непреклонной спиной Александра Иваныча Г.)… К середине дня к Краснопресненской набережной потянулись боевые вертолёты Ми-8…
Я купил в «Академкниге» солидную энциклопедию смерти Александра Лаврина «Хроники Харона» и поехал к Серёге С. смотреть панорамный репортаж CNN о том, как Ельцин эффектно расстреливает из танков Белый-белый дом…
«…где нет закона, нет и преступления» (Рим.,4:15). Ср.: «Когда все знают, что добро является добром, то вот и зло» (Дао дэ цзин, 2). Заяц, преступивший границу, за которой ждёт его капкан охотника, становится пре-ступником, острую необходимость в котором испытывает именно охотник, назначивший ему сию границу.
В одни времена — одни законы, в другие — другие. Закон (мораль и право) — не механизм добра и роста, а механизм власти и страха. Хочешь добра и света, свободы и веры, взрасти их в собственной душе — сам, собственным ненавязчивым усилием: для себя самого, в обыденном и малом хотя бы; превозмогай, познавай себя для себя невзначай и ненароком, а не натужно и напоказ, и уже только этим сослужишь добрую службу и другим.
Освобождение есть выход за пределы известного.
«Ибо не законом даровано Аврааму, <…> но праведностью веры» (Рим.,4:13).
Но надобно ведь и на жизнь зарабатывать. На хлеб, на чай, на курево. Хотя бы. А впрочем, чёрт со всем этим…
Очередное ощущение этого странного права отдавать всё, всё целиком на откуп судьбы появилось у меня сегодня на прохладном (уже) пляже, где я заново рождался (почти по-афродитовски), выходя из воды на берег после часового заплыва по периметру главного озера и удовлетворённо косясь на свою мощно вздымающуюся грудь — грудь Геракла...
Изрядный ветер и почти непрерывные облака, скрывающие и без того уже нежаркое солнце, обеспечивают некоторую меру пляжной пустынности, но, плывя вдоль берега, можно по очереди разглядеть немногих смельчаков, эту меру сиротливо уменьшающих.
Чуть не половину пути пришлось бороться с ветром супротивным. Большущая тётка в красном купальнике и огромной белой шляпе разочарованно шаталась по берегу — не успела, бедная, подзагореть в прошлые тёплые деньки, хоть их немного было, совсем немного, — а у тётки сии деньки какими-то, видать, важными заботами (а может, и не такими уж важными) заняты были подчистую… Три худосочных пацанёнка, жрожа и нервно хохоча, бултыхаются в вожу… Влюблённая пара средних лет исходит в ласках под укромной сосёнкой…
И уже у финиша: три совершеннолетние девахи с визгом бросаются в воду, а оклемавшись, степенно плавают — наблюдают за одиноким бородатым пловцом (похожим за Геракла), энергично завершающим свою, одному ему известную, дистанцию…
Ян Гарбарек, Рави Шанкар, Сергей Летов, Аркадий Шилклопер, Владимир Чекасин, Вишняускас… Диззи Гиллеспи, майлс Дэвис, Чарли Паркер, аляповато-неуклюжий Телониус Монк и, наоборот, суперловкий Оскар Питерсон… Это — моя музыка, мой свинг, мой минимализм, фри-джаз, уолт-джаз, кул-джаз, джаз-рок и всяко-разный ещё и джаз, и неджаз (Глен Гульд, например, играющий Баха)… Свободный полёт интуиции, ассоциативные решения, медитация. Стиль «нью-эйдж» вроде тоже гоже, но… То ли он слишком ангажирован и коньюнктурен (пусть и экологически), то ли ещё почему, но есть в нём какая-то пластмассовая неестественность и нарочитость, исполненная гордыни от возложенной на себя благородной миссии… А у блюза никакой миссии нет — ему всё опостыло и по фигу, он примитивен и дик, и взывает из глубин своего падения и отчаяния в проклятую черноту почти безбожного неба, на котором однако со временем всё же проглядывает несколько куцых звёздочек (от госпела к блюзу всё-таки нисходит нечто просветлённо-божественное, но оно в некичливой своей глубине таится скромно и даже застенчиво)…
Ах, музыка, моя кровавая рана! Полтора года назад я (дурак!) завязал с гитарой и флейтой, дабы напрочь отрезать дополнительный канал выхода творческой энергии и ещё упорнее зарыться в проклятое своё сочинительство (хотя музыку я ведь тоже сочинял, хотя и по-дилетански)…
Но, Боже, как я уже сам себе опостылел — со всем своим самомнением и своей зацикленностью на самом себе, на неискоренимых пристрастиях своих и предпочтениях!..
Хотя вот ещё Дмитрий Дмитрич Шостакович со своими последними философскими симфониями — это что-то, а Г.Малер с первыми… Ещё французский импрессионизм — Равель, Дебюсси и рядом с ними наши родные Скрябин, Стравинский… Ещё Бела Барток, Шнитке, Пендерецкий, Ермолаев… Да и многое другое, кое-что…
15.08.93 (23-00)
Что делать, что?.. Как бы так сдохнуть и заново родиться? Может быть, может… Душа не принимает уже ни простоты, ни сложности; ни безыскусности, ни изощрённости; ни сюжетности, ни бессюжетности; ни тупости, ни мудрости; ни формализма, ни онтологизма… — ничего?.. Может быть, сверхпростота («парижская нота»?)? Но то ли ещё было? Сверхлитература по Адамовичу? Энгровская ясная правильность и равномерность? нет, не моё. А что моё? Ё-моё… Мумиё… Сдвинуть мозги с мёртвой точки. Как? Куда? Откуда?
Любовь? Аппетит? Надолго ли? В чём-то умер. В чём-то разуверился, исписался, устал? Не знаю.
Да что там! — всё это ерунда, реникса-чепуха, надо просто сменить обстановку, развеяться, развлечься, гулять, бухать, впечатляться! Ха-ха! Ещё повоюем!
Слухи о волшебных свойствах Белого Зогара, якобы зарытого под развалинами монастыря Имблех-Ибар, не одно столетие будоражили неокрепшие умы окрестных племён и чужестранных путешественников. говорили, например, что лишь одно прикосновение к нему (правой рукой), совершаемое вкупе с древней молитвой во славу Белых Сил, состоящей всего из двенадцати магических слов, которые должны произноситься в строгой последовательности и с определённой скоростью, — наделяет новообращённого способностью заглянуть за угол здешнего мира, а то даже и проникнуть в те миры, где властвуют иные боги, иные законы, и заглянувший, а тем более проникший в эти миры человек становился носителем такого знания, каковое с точки зрения человеческих представлений делало его по силе возможностей равным самим богам…
Если это так (что предстояло ещё проверить), то разыскать саму статую — значило сделать только полдела: для надлежащего исполнения ритуала необходимо ещё было завладеть старинным манускриптом с точным текстом молитвы…
И вот несколько лет назадСузукар напал наконец на след тайной библиотеки Белых Богов, что, по сообщениям различных источников, была сокрыта в одной из галерей понтийских катакомб: поэтому ещё полгода назад Сузукар отправил туда караван во главе с братом своим Дергабулом…
Так-то вот: некуда бедолаге деться — не стихи и не проза. Что-то умерло — снаружи и внутри. Мог бы гнать и первое, и второе, — не хочу.
К примеру, так:
«Шумел камыш в мозгах осоловелых,
входили пятки медленно в песок…
Снимала ты купальник свой несмело
и обнажала трепетный сосок…»
Экспромт. Чушь собачья. Надоело.
Или проза:
«Иван Петрович потёр свои красные, будто песком засыпанные, глаза могучими основаньями толстых, мясистых пальцев, потянулся, зевнул, разинув влажную красную пасть с остатками чёрных съеденных зубов, по-бульдожьи крякнул, со скрипом почесал плешивый бугристый затылок и сделал отчаянную попытку приподнять из глубокого кресла свою могучую ямщицкую задницу»…
Ну к чему это всё, зачем? Противно. Надоело-надоело, не хочу. Новые нужны, новые впечатления, сферы, формы. Но и это ведь уже было, и это — тоже — надоело. Умер язык. Вот в чём всё дело. Умер, впрочем, не в первый раз. Но капитально — как никогда.
31.07.93 (15-46)
Такая вот форма — свободная, экспромтовая, непреднамеренная. Коротенькие такие штучки. У японцев это называется — дзуйхицу… Юрий Карлович писал такие (или почти такие), не в силах сварганить чего-нибудь глобально-многословного, но и комплексовал поэтому, стеснялся, оправдывался всё время…
Вот ведь уже в 50-ые ощущалась умными людьми эта неуместность (при убыстрении жизненных ритмов) «широкомасштабных полотен»… А лучшие вещи большого объёма, они ведь потом всё равно составлялись из небольших фрагментиков: то была эпоха киномонтажа. Нынче же, хочешь-не хочешь, воцарилась эпоха видеомонтажа — эпоха ещё более скоростная и динамичная. И сие воцарение от нашего с вами, дорогие собратья, желания вовсе даже и не зависит. Они, сии эпохи, суть отражение космических, исторических и прочих иных (надличных) возвратно-поступательных колебаний. Прежняя актуальность издохла под руинами очередной, своё отсвиставшей, эпохи, новая — только зарождается: где это там у неё ручки, ножки, пупочек, где, в конце концов, голова?..
31.07.93 (16-07)
Тут уже не автор рефлексирует, а само произведение — само над собой: оно в себе ещё не утвердилось, не проварилось в собственном соку, не застолбило себе в пространстве железобетонного места, и время от времени будто спрашивает самоё себя — а есть ли я, ау?!. Примерно так, как я, Елпидифор, спрашиваю себя иногда — а было ли это (то или другое) на самом деле, а не придумал ли я это (то или другое) для собственного, так сказать, ублажения/успокоения?.. От ежедневной многочасовой езды в электричке можно сойти с ума. Организм находит свою лазейку. Многие пассажиры уже знакомы. Многие почти уже свои. Со многими установились уже самостийные — хоть и бессловесные, конечно, — взаимоотношения. Особые контексты приязней-неприязней, а то даже уже и дружб, и любовишек даже. Уже. В контексте заунывной железнодорожной езды. Поезд пришёл — ухх! — стоп-п-п-п-п-ф-п-ф-п-фффф.
Кончилась дорога — кончился контекст — кончились взаимоотеошения. Эдакий свой мирок. Раёк. Вот вся наша ежедневная жизнь и состоит как раз из нескольких таких мирков, в каждом из которых действует своя система условностей, законов, и с точки зрения одного мирка законы другого могут, естественно, показаться нелепыми и смешными… Что-то там, в другом мирке с тобой произошло, случилось, но ты спрашиваешь себя — а было ли это на самом деле, не сказка ли это, не выдумка ли идиота?..
Вот оно, человечишкино — тоненькое, тоненькое — простое, да неспроста...
Откуда что берётся — воздух, колбаса, водка, с вареньицем чаёк... У маленькой племянницы — день рождения, 8 лет, повод любить и быть — сродственником, тёплым членом клана.
Вот он я — отщепенец — и то вспомнил, что не один, что по рукам и ногам повязан — тоненько и просто…
Не убежишь — да и незачем, бессмысленно от этого убегать: ОНО в тебе сидит, лежит, комочком сердца дремлет до поры… А при случае-то и просыпается, отрясает с себя прах суеты и мороки, пыль залежалых, куда-то за угол забегающих дорог…
Но все дороги рано или поздно возвращаются восвояси: восвояси — хорошее русское слово. Да, восвояси. Восвояси! Славное словцо!
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, жила себе, горя не знала, ибо, придорожному камню подобно, стояла глухая, немая, слепая, дышала неслышно и медленно, и так же, как камень, медленно думала долгую думу ни о чём и обо всём…
Придорожный камень лежал-стоял себе неподалёку — было с чем сравнить… К камню уютно прислонился небольшой муравейничек. Но камень его не чуял — уж слишком огромными были периоды его, камня, жизненного ритма. Пройдёт, может быть, пара столетий, прежде чем камень зафиксирует в своём плотно спрессованном банке застробированную, сжатую информацию об этом бедном давнем муравейнике, которого уже совсем не будет на этом насекомом свете… Медленный камень бессознательно сохранит всё слишком быстрое и насытит им слишком медленное, в том числе и самого Демиурга. Да он и сам подобен Демиургу, который как бы не успевает заметить, уловить всё слишком быстрое, мелькающее, суетливое, но зато нудная, настырная капля, с исступлённой непрерывностью капающая ему на его каменные мозги, может стать последней, переполняющей чашу Грааля с окаменевшею кровью Творца, но лишь только сосуд переполнен — последняя капля становится первой, что падёт из Грааля алмазным, сверкающим камнем к нам, на ослепшие наши глаза…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, жила в невИденьи и невЕденьи — это трудно, но можно, ежели стоять навстречу небу, ничего не иметь, ни за что не цепляться, если быть, как не быть, но с небом заодно, которое знает и поэтому скрывает и покрывает собой всё сущее. Жизнь — только всплеск, попытка, повод явить неявные черты ещё одних узоров, и миров, и всплесков, без которых этот мир вполне бы мог бы обойтись: а он может обойтись безо всего, и даже без себя самого…
Жила себе деревянная табуретка — а могла бы и не жить. Но раз живёшь — на что-нибудь, глядишь, и сгодишься. Кому-нибудь, чему-нибудь, куда-нибудь, когда-нибудь… Явишь, во всяком случае, небу собственный всплеск, который оно занесёт в затрёпанный свой кондуит на случай незримых верховных надобностей.
Жизнь — только повод для воспоминаний. О древесности живой и цветущей, о ветвях, простёртых в небо навстречу радости и солнцу.
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе в голом и диком поле, давно уже стояла, и устала уже стоять… Дождь её заливал, снег её засыпал, ветер её обдувал, солнце её обжигало… Грызли её жучки,червячки и полевые мыши, клевали глупые птицы… Постарела она, потрескалась и за годы героического стояния ушла уже в землю по самое по сидалище. А жирная и сочная землянежно и методично всасывала усталую табуретку в своё бездонное всеядное нутро и уже готова была её поглотить и переварить, как поглотила и переварила она всё, что в неё ни попадало за многие-многие годы, за века и тысячелетия, когда она без устали должна была завершать нелёгкую работу своей бессмертной матушкиСмерти, втайне от которой ей вдобавок приходилось ещё помогать своей внебрачной дочурке по имени Жизнь…
