Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, плыла себе под облаком неспешно и раздумчиво, а облако неспешно и раздумчиво плыло себе над заскорузлой табуреткой, и так они плыли, соревнуясь меж собой кто первым заплывёт за горизонт — незнаемый и тайный... За горизонт, где всё — всему подобно: пышное облако — пышной кроне древа, древо — табуретке, табуретка — облаку…
Иерархии образов и подобий — условны. Коль захочешь, станешьобразом и подобием Бога, или облака, или табуретки. Богвнеэтичен, как и табуретка. Бог беспринципен, как и облако, что сейчас являет нам верблюда, а через минуту-другую — страуса, а потом — бегемота, бронтозавра, кенгуру…
Бог — Его почти что нет. Почти, как будто, как бы… Но мы Его сплетаем вместе — из облаков и паутинок. Паутинок хоть и бабьего, но лета — всё же, всё же, всё же…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка...
Весёлый русофил Ицхак Айнштайн сидел на табуретке за столом и поедал погибшего цыплёнка. Он, Ицхак, был нищ и рыж. Почти как поедаемый им цыплёнок. И тощ.
Человек склонен сопрягать — всё со всем (сопрягать и запрягать). В целях усматриванья смыслов. Человек есть то, что он усматривает и определяет. Всё остальное, что не есть человек, есть то, что человек усматривает и определяет. То бишь — всё, что человек усматривает и определяет, есть язык человека.
Усматривание сопряжений-смыслов есть усматривание слов-определений-имён, то бишь — метафор языка. Всякое усматривание и определение чего бы то ни было суть всегда искусство, художество. Именно в этом заключается образ и подобие Божии в человеческом организме: неиссякаемая и непрерывная способность к осмысленному именованию всего и вся, к творчеству. Способность автоматическая, инстинктивная.
Человек — хорошая машина.Набор хитроумно сцепленных дхармических колёсиков-шестерёнок, напоминающих механизм часов. Человек есть время. Всякий смысл есть время есть последовательность.
Человек есть смысл. Вне человека всё чудовищно бессмысленно, безвременно, и это то, чего человек не в силах в полной мере усмотреть. Полнота этой меры и есть вторая смерть, что пострашнее первой.
Ицхак Айнштайн догрыз цыплёнка и отправился на митинг оппозиции под лозунгом: «Всё для человека, всё во имя человека!»
За отсутствием правого — штурманского — кресла капитан Верёвкин поставил её в затрапезный салон своего изрядно подержанного горбатого «запорожца». Ничего, друзьям-собутыльникам стало даже удобнее — при двухдверном-то кузове — забираться на заднее сидение: сии друзья, с их непрояснённой координацией, меньше теперь возились и кряхтели с собственными неудобными, на глазах распадающимися телами, меньше тыркались лбами и носами не туда, куда бы следовало тыркаться их живою смертью прожжённым-изжёванным харям.
На этом коньке-горбунке лихо они рассекали меж природно-питейными точками живописно-притеречного Моздока:поручик Юрка Соловьёв (ныне покойный), страдающий сужением пищевода (оказавшимся впоследствии раком), поручик же Сашка Тананыхин с шишкой сизой на лысой макушке, взошедшей от недавнего удара сковородкой, оказавшейся в непримиримой руке волевой и жилистой жены его Нелли, прапор конопатый Сашка Прозоров, самый средь них заядлейший рыбак, да ещё, возможно, упавший на хвост какой-нибудь приблудный Кукушкин, тоже прапор, одарённый чудовищно утолщёнными на концах пальцами, напоминающими диковинные барабанные палочки, ну и сам Верёвкин, конечно, за рулём, позднее он уволится из армии по здоровью (экзема), переберётся, кажется, в Витебск, где и устроится то ли в КГБ, то ли в пожарную часть…
А дряхлого родного горбунка он, капитан Верёвкин, продал кому-то по дешёвке, да и то с трудом — машина тарахтела совсем уже на честном слове, так что для отвода глаз пришлось её слегка подреставрировать…
Куда при этом исчезла заскорузлая деревянная табуретка, конечно же, никому не ведомо — ни сном, ни духом.
Живёт себе некая гусеница-червячок, живёт, живёт, грызёт зелёные листочки, грызёт, ползает туда-сюда, а потом готовится к смерти — делает себе могилку-кокон — и наконец помирает.
Но вдруг откуда ни возьмись из кокона является нам новое и уже летучее, очаровательно крылатое существо — бабочка, является и взмывает ввысь, и улетает прочь.
Порхает там и сям.
И оказывается то в благоухающей чаше какого-нибудь цветка, то в сачке Набокова, то в грёзах Чжуан Цзы.
И двадцать лет назад я был уверен в том, что существует (где? — где угодно!) безграничная множественностьмиров с самой разнообразной структурой и комбинацией законов-констант.
Вкусившему от яблока стыда и сладострастия беспорточному Адаму понадобились штаны, заслоняющие от сторонних взоров выдающиеся особенности его материально-телесного низа. Надев которые, он прошёл посвящение в реальные мужики.
«По утрам, надев трусы, не забудьте про часы«, — писал выдающийся поэт современности Андрей Вознесенский. То есть когда ты в раю, без штанов, тогда времени нет и в помине, а когда тебя изгоняют из рая за то, что ты подглядывал в школьной уборной за девочками, тогда-то ты и проходишь сакральную инициацию, тогда-то и кончается твоё безоблачное и безвременное яблочное детство, ты становишься рядовым родовым смертным и начинается стремительный бег твоего времени, и родители дарят тебе ко дню рождения твои первые наручные часы.
По утрам, надев штаны, убегай от сатаны, но, верша свои дела, истребляй его дотла!
Истинная книга есть кирпич, шкатулка, ларец с интертекстом, из которого можно вычитать всё, что в данный момент угодно читателю, каковой посредством сего вычитывания утоляет, заполняет свои психофизические и интеллектуальные лакуны-цезуры, насыщения которых так или иначе требует ненасытная (ни в чём) человеческая природа.
В человечестве живёт миф-прапамять о некоей изначальной, божественной сверхкниге, о книге книг, где есть всё, что было, есть и будет, где заключена вся тайна этого мира, вся мудрость вселенной. В Библии, а особенно Апокалипсисе Иоанна, этой книге книг уделено внушительное место. Предания разных народов упоминают о ней.
На Руси существовало поверие об упавшей с небес Голубиной Книге, повествующей о началах и концах мироздания.
Голубина Книга не малая,
а Голубина Книга великая:
в долину книга сорока пядей,
в ширину та книга двадцати пядей,
в толщину та книга тридцати пядей,
на руках держать книгу — не удержать, читать книгу — не прочести.
Христовою кровью наполнена чаша. Молочные реки неспешно текут. И в воздухе сладком колеблется наша нелепая каша сомнений и пут. Пророки и ангелы нас разыграли, когда даровали златые мечты: не надо мне рая, не надо Грааля и даже любви мне не надо почти.
Товарищ, чашу терпкой, прогорклой аль сладкой судьбы — пей до дна, пей до дна, пей до дна!
Сам-то я, кажется, ничего до дна в своей жизни не допиваю — не хочу, видать, слишком с этой жизнью связываться, пребывать предпочитаю в межеумочных, нейтральных сферах — меж чашами чужих судеб… Это, вероятно, нехорошо. А может, и хорошо…
Больше всего табуретка, а точнее деревянная табуретка, ассоциируется у меня с армейской казармой. И не мудрено, ведь солдатская жизнь связана с предельной — экзистенциальной — скудостью быта. Если бы я сидел в тюрьме, я, может быть, вспомнил бы и тюрьму. В таких вот скудных местах в людях настойчиво пробивается тяга к творчеству, к поэзии. Зажиревший, зажравшийся человек к небывалому созиданию не способен. А посему да здравствуетвесёлая — табуреточная — бедность!
А посему русский человек, спознавший сей скудости в избытке, есть человек творческий, поэтический, роскоши и богатства издревле стыдящийся. Посему у русских бедность — не порок, а способ духовногопросветления. Посему нищие, бродяги всегда окружались в России особым — религиозным — уважением. Посему так понятны нам народные истоки пролетарской революции в России. Посему российские богачи и аристократы издавна ездили демонстрировать своё богатство и свой аристократизм в заграничную Европу, где всё это могли оценить, где всё это есть достоинство, а не порочный признак безбожного высокомерия и гордыни.
Бредущий в поле с котомкой за плечами русофил Ицхак Айнштайн увидел вдруг на перепутье трёх дорог одиноко стоящую табуретку. А подошедши, стал столбом и задумался. А потом спросил в воздух: «А к чему всё это?»
Россия — страна традиционно земледельческая, и «хлеб» для русского человека слово особенное — родное, сокровенное, архетипическое. Русский человек стойкий, выносливый — без чего угодно может обойтись, акромя хлеба, хлебушка… Хлеб для него много больше, чем только продукт, он — Божий дар, тело Господне, символ плодородия, богатства и счастья. Русскому человеку совершенно ясно, что хлеб есть могучая духовная сила. С хлебом — жизнь, без хлеба — смерть. Без хлеба не обходятся ни самый богач-разбогач, ни распоследний босяк и бомж.
Хлеб у русских стоит в ряду таких понятий, как мать-сыра-земля и родина, земля и воля, небо и солнце, тьма и свет... Хлеб да вода — солдатская еда! Зачастую мне приходилось питаться сугубо чёрным чаем с чёрным же хлебушком вприкуску — и дух мой при этом бывал наиболее ясен и чист.
А сегодня ночью я удивительно летал на странном астронавтическом корабле с огромным иллюминатором с левой стороны…
Возможно, злаковое земледелие возникло в раннем неолите отчасти как прарелигиозный культ. Именно сознание демиургического созидания несуществующего в дикой, неокультуренной природе продукта как бы из ничего (ex nihilo nihil, «кто был ничем, тот станет всем«), из праха и брения (из муки и муки) делают производство и вкушение хлеба священным, архетипическим ритуалом ведущих мировых цивилизаций.
Это может показаться романтическим преувеличением, но каждый из нас — полновластный автор каждого приходящего к нам мгновения нашей жизни. А если ваша жизнь приносит вам одни лишь горькие разочарования — в этом, друзья мои, только ваша вина (вина вашего негативистского мировоззрения, принудившего вас относиться к собственной жизни с недоверием). Мы — авторы своей персональной, личной философии, которая определяет нашу веру и наше отношению ко всему, что нас окружает. Да, конечно, окружающие люди, события и обстоятельства влияют на нас и нашу жизнь, но только в той степени, насколько мы позволим им на нас влиять, ведь мы тоже на них влияем, можем влиять, влиять настолько, насколько захотим: проблема в том, что мы не всегда знаем и умеем, что это и как это — реально хотеть и реально влиять. Это похоже на перетягивание каната — окружающие люди, события и обстоятельства тянут нас в свою сторону (то есть влияют на нас), а мы тянем их в свою сторону (то есть влияем на них) — если они нас всё время перетягивают на свою сторону, мы становимся фаталистами, а если мы перетянем их к себе, они станут просто атрибутами нашей воли, агентами нашего влияния, и тогда мы становимся хозяевами собственной жизни, её повелителями (это, конечно, идеальная ситуация: полностью овладеть наружной жизнью мало кому на земле удавалось, а истина, доступная многим, как обычно, где-то посередине).
Можно пол-жизни прождать, когда же судьба ниспошлёт к нам какое-нибудь радостное событие, чтобы возрадоваться наконец и улыбнуться. А можно, наоборот, взять и захотеть вдруг ни с того, ни с сего, без всякой причины возрадоваться, и дабы возрадование сие заполучить, взять и эдак почти спонтанно (хотя и по хотению принудительному) улыбнуться, после чего ухватить за хвост мелькнувшую на периферии сознания скромненькую радость, покрепче ухватить и растолкать её, растормошить, дабы оная от спячки воспряла и раздухарилась не на шутку ажно… По вере, по вере даётся нам всё, что мы имеем в этой жизни…
Вас обидели, а вы улыбнитесь — и обида к вам, глядишь, и не пристанет. Если вы долго и настойчиво будете убеждать человека (особенно если оным заправляет слабый и неуверенныйхарактер), что он-де свинья, тот, глядишь, и станет таковою. Как верно заметил Уильям, наш уважаемый, Шекспир: «Нет ничего хорошего или плохого, это наше представление делает вещи таковыми».
Ваша персональная философия в ответе за то, как вы реагируете на события вашей вяло- или бодротекущей жизни и за то, насколько счастливой или несчастной она для вас является.
За ответами на терзающие нас вопросы никуда ходить не надо , ибо все ответы схоронены в наших потаённых глубинах (хотя почему бы и не сходить к местам силы, стимулирующим наше духовное нутро) — надо лишь до них докопаться. Жизнь такова, каковой она нам представляется: как посмотришь — так и увидишь. «Что отдашь — твоим пребудет» (Шота Руставели, «Витязь в тигровой шкуре»). Наблюдаемый тобой мир, в качественном смысле, таков, как ты к нему относишься и с ним со-относишься, с каким настроем (позитивным или негативным) ты с ним взаимодействуешь. Другими словами, мы — полноправная и неразрывная часть окружающего нас мира, и если мы гармонично с ним взаимодействуем, если всецело и позитивно его принимаем, то он всецело и позитивно принимает нас, и тогда всё наше — его, а всё его — наше, и тогда мы с ним, таким огромным и безмерным, едины — «и в радости, и в горе«… И тогда мы прикасаемся к счастью просто быть и наслаждаться объятием с роскошью сего безмерного существования, с безграничной громадой каждого мгновения, божественной щедростью «Здесь и Сейчас«. «И полусонным стрелкам лень// Ворочаться на циферблате,// И дольше века длится день,// И не кончается объятье» (Б.Пастернак).
28 августа 2007 года я, оступившись о выступ бетонного крыльца, сломал правый голеностоп (в трёх местах — слева, справа и спереди, так что стопа висела на одном лишь Ахилессовом сухожилии). А через несколько лет оказалось, что это был один из самых провиденциальных случаев в моей жизни, благодаря которому я смог кардинальным образом изменить свою жизнь к лучшему, благодаря которому я прозрел и понял глубинную правоту старой пословицы — «Всё, что ни случается, — к лучшему«.
Родившись, мы получили сразу всё бытиё, то есть всю полноту возможного счастья. Само бытиё и есть счастье, и даже небытиё есть тоже счастье, ибо входит матрёшкой в него… И как у настоящего художника — всякое лыко в строку, так и у бытия — всё, что ни есть, благо, и у нас с вами одно сплошное благо, когда мы понимаем, что всё связано со всем и стало быть вечно и бесконечно, когда мы держим себя во всей полноте Сознания Здесь и Сейчас — вне времён и пространств. Не надо ничего выдумывать — смотрите на то, что есть прямо у вас перед глазами, смотрите легко и просто, и будьте при этом беспечно-бездумной пушинкой — без груза издохшего прошлого и загромождённого вашими проекциями будущего, присутствуйте всецело там, где вы есть, и тогда, когда есть. Упростите себя до нуля.Потеряйте себя. Умрите для всех ваших выдумок и привычных представлений — и тогда в вас воспрянет, встрепенётся и забьёт фонтаном реальная жизнь, свободная от наименований и ярлыков, дикая и до безумия восхитительная! Ура!
