Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, сотворённая по образу и подобию древнего доброго дуба. В табуретке шевелилась и дышала в полусне весёлая древесная душа. Эта полусонная древесность, населяющая планету, одно из немногих полусознательных сообществ, неотступно и героически противоборствующих её всеобщей дьяволизации…

В разраздольном поле у перепутья трёх дорог наша героическая табуретка служила порой случайному путнику древом отдохновения и покоя. Почти древом, почти покоя, но — служила, служила!..

Хотя за годы и годы кособоко-сомнительного стояния вдали от домашнего уюта и тепла она, бедняжка, одичала и растрескалась вдоль и поперёк, но каждую весну, но каждую весну она снова и снова ощущала в себе слабые токи своей древней древесной сущности и изо всех сил тянулась призрачными ветвями к радеющему за всё живое божественному светилу, дрожала всеми своими несуществующими листочками — с восторгом и верой, с восторгом и верой…

Поймите же вы наконец, что и дерево, и табуретка, и машина, и человек, и облако, и хлеб, и птица, и земля, и небо, и солнце, и дом, и чаша, и вода, и камень, и зверь, и часы, и книга, и яблоко, и штаны, и огонь, и бабочка — всё это суть живые и сознательные сущности: хоть как-то, хоть не совсем, почти, случайно, хоть каким-то боком, но — живые, но — сознательные! Ибо невероятное — всегда вероятно. Ибо чудо есть чаемое ЕСТЬ. Проявление всеприемлемого бытия.

Я — табуретка!.. У перепутья трёх дорог стою я в разраздольном поле — забыт, изломан, хромоног: зато исполнен доброй воли... А тут вдруг как-то я заметил, что откуда-то сбоку у меня появился сначала какой-то странный нарост, будто сучок, а потом из него начал вдруг — о чудо! — пробиваться тихий и скромный росточек — веточка живая...

                                                                                                                                                       15.10.96 (13-28)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка...

Весёлый русофил Ицхак Айнштайн сидел на табуретке за столом и поедал погибшего цыплёнка. Он, Ицхак, был нищ и рыж. Почти как поедаемый им цыплёнок. И тощ.

Человек склонен сопрягать — всё со всем (сопрягать и запрягать). В целях усматриванья смыслов. Человек есть то, что он усматривает и определяет. Всё остальное, что не есть человек, есть то, что человек усматривает и определяет. То бишь — всё, что человек усматривает и определяет, есть язык человека.

Усматривание сопряжений-смыслов есть усматривание слов-определений-имён, то бишь — метафор языка. Всякое усматривание и определение чего бы то ни было суть всегда искусство, художество. Именно в этом заключается образ и подобие Божии в человеческом организме: неиссякаемая и непрерывная способность к осмысленному именованию всего и вся, к творчеству. Способность автоматическая, инстинктивная.

Человек — хорошая машина. Набор хитроумно сцепленных дхармических колёсиков-шестерёнок, напоминающих механизм часов. Человек есть время. Всякий смысл есть время есть последовательность.

Человек есть смысл. Вне человека всё чудовищно бессмысленно, безвременно, и это то, чего человек не в силах в полной мере усмотреть. Полнота этой меры и есть вторая смерть, что пострашнее первой.

Ицхак Айнштайн догрыз цыплёнка и отправился на митинг оппозиции под лозунгом: «Всё для человека, всё во имя человека!»

                                                                                                                                                 11.10.96 (01-37)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка…

За отсутствием правого — штурманского — кресла капитан Верёвкин поставил её в затрапезный салон своего изрядно подержанного горбатого «запорожца». Ничего, друзьям-собутыльникам стало даже удобнее — при двухдверном-то кузове — забираться на заднее сидение: сии друзья, с их непрояснённой координацией, меньше теперь возились и кряхтели с собственными неудобными, на глазах распадающимися телами, меньше тыркались лбами и носами не туда, куда бы следовало тыркаться их живою смертью прожжённым-изжёванным харям.

На этом коньке-горбунке лихо они рассекали меж природно-питейными точками живописно-притеречного Моздока: поручик Юрка Соловьёв (ныне покойный), страдающий сужением пищевода (оказавшимся впоследствии раком), поручик же Сашка Тананыхин с шишкой сизой на лысой макушке, взошедшей от недавнего удара сковородкой, оказавшейся в непримиримой руке волевой и жилистой жены его Нелли, прапор конопатый Сашка Прозоров, самый средь них заядлейший рыбак, да ещё, возможно, упавший на хвост какой-нибудь приблудный Кукушкин, тоже прапор, одарённый чудовищно утолщёнными на концах пальцами, напоминающими диковинные барабанные палочки, ну и сам Верёвкин, конечно, за рулём, позднее он уволится из армии по здоровью (экзема), переберётся, кажется, в Витебск, где и устроится то ли в КГБ, то ли в пожарную часть…

А дряхлого родного горбунка он, капитан Верёвкин, продал кому-то по дешёвке, да и то с трудом — машина тарахтела совсем уже на честном слове, так что для отвода глаз пришлось её слегка подреставрировать…

Куда при этом исчезла заскорузлая деревянная табуретка, конечно же, никому не ведомо — ни сном, ни духом.

                                                                                                                                        9.10.96 (22-00)

Живёт себе некая гусеница-червячок, живёт, живёт, грызёт зелёные листочки, грызёт, ползает туда-сюда, а потом готовится к смерти — делает себе могилку-кокон — и наконец помирает.

Но вдруг откуда ни возьмись из кокона является нам новое и уже летучее, очаровательно крылатое существо — бабочка, является и взмывает ввысь, и улетает прочь.

Порхает там и сям.

И оказывается то в благоухающей чаше какого-нибудь цветка, то в сачке Набокова, то в грёзах Чжуан Цзы.

                                                                                                                                                                             11.09.96 (18-47)

Истинная книга есть кирпич, шкатулка, ларец с интертекстом, из которого можно вычитать всё, что в данный момент угодно читателю, каковой посредством сего вычитывания утоляет, заполняет свои психофизические и интеллектуальные лакуны-цезуры, насыщения которых так или иначе требует ненасытная (ни в чём) человеческая природа.

В человечестве живёт миф-прапамять о некоей изначальной, божественной сверхкниге, о книге книг, где есть всё, что было, есть и будет, где заключена вся тайна этого мира, вся мудрость вселенной. В Библии, а особенно Апокалипсисе Иоанна, этой книге книг уделено внушительное место. Предания разных народов упоминают о ней.

На Руси существовало поверие об упавшей с небес Голубиной Книге, повествующей о началах и концах мироздания.

                              Голубина Книга не малая,
а Голубина Книга великая:
в долину книга сорока пядей,
в ширину та книга двадцати пядей,
в толщину та книга тридцати пядей,
на руках держать книгу — не удержать,
читать книгу — не прочести.

                                                                                                                                                10.09.96 (14-27)

Живительная влага, живая вода… Это вам не хлеб, это будет покруче. На самом деле без хлеба-то вполне можно обойтись — и совсем не обязательно бедным крестьянам корячиться на полях за выращиванием и сбором урожая ржи и пшеницы.

А вот без воды действительно хана. И ни туды, и ни сюды.

В 76-ом году я ради эксперимента держал недельную «сухую» голодовку, а в 89-ом — двухнедельную «сырую» (уже не ради эксперимента, а ради дела), и мог после этого сравнить ощущения.

Сегодня у меня был поистине водный день. Попив чайку и кофейку, я отправился в сосново-песочное царство, где погрузился в чудную чашу карьерного озера, намереваясь совершить свой шестнадцатый в этом году заплыв, и поплыл. Тут набежали тучи и посыпал лёгкий дождичок. Это было очень приятно. Потом дождь усилился. Глаза ведь мои были на уровне водной поверхности, и было удивительно наблюдать, как крупные капли с силой бултыхаются в воду, образуя бесчисленное множество столбиков-взрывчиков.

Но на середине дистанции началось что-то невообразимое — сплошной стеной хлынул сильнейший ливень, я уже почти ничего не видел и плыл наугад, а тут ещё засверкали огромные молнии и загрохотали громы, и меня охватили одновременно и страх и восторг, и я тут же ощутил себя в эпицентре Всемирного Потопа и вспомнил фильм «Водный мир», где показан новый Всемирный Потоп, когда в результате тотального потепления растаяли Арктика с Антарктикой…

Кончилась, видать, пляжно-солнечная лафа и на свою поливальную вахту заступает первый эшелон осенних дождей.

А потом я отправился в баню, где проникался горячими парами, хлестался веником, намыливался, тёрся мочалкой, стоял под мощными струями душа, прохлаждался в предбаннике и попивал рязанское пивко…

                                                                                                                                                7.09.96 (21-57)