Больше всего табуретка, а точнее деревянная табуретка, ассоциируется у меня с армейской казармой. И не мудрено, ведь солдатская жизнь связана с предельной — экзистенциальной — скудостью быта. Если бы я сидел в тюрьме, я, может быть, вспомнил бы и тюрьму. В таких вот скудных местах в людях настойчиво пробивается тяга к творчеству, к поэзии. Зажиревший, зажравшийся человек к небывалому созиданию не способен. А посему да здравствуетвесёлая — табуреточная — бедность!
А посему русский человек, спознавший сей скудости в избытке, есть человек творческий, поэтический, роскоши и богатства издревле стыдящийся. Посему у русских бедность — не порок, а способ духовногопросветления. Посему нищие, бродяги всегда окружались в России особым — религиозным — уважением. Посему так понятны нам народные истоки пролетарской революции в России. Посему российские богачи и аристократы издавна ездили демонстрировать своё богатство и свой аристократизм в заграничную Европу, где всё это могли оценить, где всё это есть достоинство, а не порочный признак безбожного высокомерия и гордыни.
Бредущий в поле с котомкой за плечами русофил Ицхак Айнштайн увидел вдруг на перепутье трёх дорог одиноко стоящую табуретку. А подошедши, стал столбом и задумался. А потом спросил в воздух: «А к чему всё это?»
Среди растений, как и среди животных, существует ценностная иерархия от низших к высшим — от травы к деревьям.
В человеческом смысле, деревья интеллекта не имеют, но в нечеловеческом смысле, некий свой, сугубо древесный, интеллект у них, безусловно, есть («безусловно» здесь в смысле — бессловесно, невербально, в нечеловеческом то есть понимании, ибо человеческое мышление и понимание основано только на человеческом языке, а древесная форма разума основана на невербальном древесном языке). Все существа разумны — но по-разному, совсем по-своему сугубо.
Как высшие представители двух земных и разумных миров человек и дерево существуют в довольно тесном, хоть и относительном, соприкосновении друг с другом. Но как бы тесно они не соприкасались, Эвклидова их параллельность нарушиться не может: человеческая природа одна, а древесная — совершенно другая. А природа есть природа — явление предустановленное и неизбежное. Улучшать и совершенствовать природу дерева, собаки, облака или камня — занятие чрезмерное, внеприродное и в высшей степени бессмысленное. Их достоинство и смысл заключены в их естественной явленности, вплетённой собственной природной частностью в высшую гармонию мировой Структуры.
Почему же иные человеческие мыслители-прогрессисты одержимы идеей улучшения человеческой природы? Может, сии глупцы способны создать новую высшую мировую Структуру, включающую в себя новые — иные — природные силы? Естественно, нет. Не глупо ли уличать дерево в древесности его природы? Или камень — в каменности? Или таракана — в шестиногости и длинноусости?.. Или человека — в чрезмерной человечности?.. Смешно-с…
Древний человек порой уподоблял себя дереву…
Арийское Древо Жизни — наоборотно: простирает бескрайние корни во всю ширь и глубь многослойных небес, а ветвями своими разлапистыми склоняется к земле, покорно ждущей излияния небесной благодати.
Первое после долгих смурных дней солнышко — весеннее — настойчиво стучится в вагонное, запотевшее от такой неожиданности, окно, поигрывает в блаженно сощуренных глазках пухловатого и почти облысевшего уже мужичка с огромным брезентовым рюкзаком в ногах.
Мужичок городской, но не центральный — окраинный… Едет на дачу. Распираем предстоящим счастьем. Пытался заговаривать с соседом, опиравшимся уныло на поручень пресловутой тачки-тележки, о прелестях садово-огородной жизни. Сосед сонно кивал, бормотал что-то формально-необязательное…
Мужичок покрутил головой, поёрзал задом по гладко отполированной деревянной скамейке, да и поднялся, кряхтя перешагнул через могучий рюкзак, отправился в тамбур…
Час проходит, два, а мужичка всё нет — только рюкзак сиротливо, и даже будто обиженно, бугрится, охраняя покинутое хозяином место, на лаковой глади которого игриво подёргиваются блики весеннего солнца…
Приближалась моя остановка — я поднялся, потопал на выход.
Выхожу в тамбур и, надо же, — встречаю там пропавшего мужичка, который, чуть не припав на грудь высоченного худого парня, что ковылью степной раскачивался из стороны в сторону (ввиду изрядного принятия на грудь), восторженно, брызгая слюной, полушепчет ему, полукричит о том, что-де речка, пожалуйста, рядом, а там, повыше, заброшенный барский сад, яблоки, набираешь их мешками, девать некуда, а рядом лесок, приволье, поля, речушка Осётр, ключевая, ледяная, чистейшая, рыбы навалом, кругом родники, пьёшь, зубы аж ломит, а вкус, вкус небывалый, а лесок, лесочек почти что дикий, ягоды, грибы, птицы, вскопаю землю-то, понасажаю того-сего, картошку-моркошку, огурцы-помидоры, хрену, луку, землянику, того-сего…
С товарищем неким гуляем по Питеру, хотя он походит, скорее, на Новгород, на Псков, Ярославль, среднерусское что-нибудь — с кремлями, соборами и загогулиной зачуханной улочки, пылью купеческой, метлою отеческой ласково прибранной, речушкой, что там, за холмами, упрятала уютную оторопь спячки диковинной, камыш, отстоявший застойные заводи, молчанье полей с перелесками робкими, мычанье и блеянье, мальчика с удочкой, околицу мира, ни в чём не повинного под именем Господа нашего дивного… Короче, приятелю (ветер белёсые волосы треплет ему) я говорю на холме за кремлём, громоздящим свои стены и башни у нас за спиной (там ещё вроде бы трамвай промелькнул):
— Слушай, я бы сюда, в Питер, приезжал почаще, если бы жил в Москве, это было бы намного ближе… Очень уж он мне нравится, этот вот самый Питер…
А уже в городе вижу на зачуханной улице то ли оружейный, то ли пороховой склад, над входом в который висит большая вывеска, скорее похожая на плакат, где то ли чёрными, то ли белыми буквами на красном фоне выведено следующее: П И О Н Е Р … Спрашиваю у скрипуче кряхтящего старика ковбойского вида, сидящего на противоположной стороне улочки:
— Эта буква «П» на вывеске означает «Полковник«?
— Нет, — отвечает старикан, сладко затянувшись цигаркою, — это «пионЭр«…
Иисус Христос — как посредник, адаптер, толмач — говорит иудеям: Я вынужден говорить с вами такими образами, чтобы вы хоть что-нибудь смогли сейчас понять; Я мог бы сказать и больше, да вы не поймёте, а если и поймёте, то потом, когда свершится нечто; а сейчас вы должны готовиться к приёму нового знания и нового понимания, которые придут к вам потом, когда будете готовы… Забудьте всё, чему вас учили, прежние знания и законы, они были хороши в своё время и сделали вас больше похожими на людей, они научили вас мыслить, анализировать, уважать и соблюдать благие заветы праотцов ваших, содержать себя и дом свой, и общину свою в чистоте и достатке, не гадить мимо унитаза…
Не цепляйтесь за то, что и без того уже въелось в вас навсегда, за то, что было вам когда-то родным и животрепещущим, а стало привычным и каменным; забудьте всё и идите за Мной, Я открою вам истину, которая сделает вас свободными, потому что никто из вас никогда не умрёт, но все вы изменитесь до полной неузнаваемости, fiat*!
Усомнившихся во Христе иудеев очень даже можно понять. Ни с того, ни с сего Он беспардонно пытался оторвать их от надёжных вековых (шестивековых) устоев, хотя вовсе не был в их глазах легитимным царём-помазанником, которого они давно ждали, чтобы тот пришёл и в согласии с Законом и пророками установил на их земле справедливый порядок, лад и всеобщее благоденствие. Но видно было по всему, что блюсти Закон Иисус вовсе не стремился, по крайней мере демонстрировал это своим поведением (правда, говорил, что пришёл не нарушить его, а исполнить, что, мол, Закон останется, пока не прейдут небо и земля, хотя мы-то теперь понимаем, что Он пришёл вычленить из Закона его размытый и скрытый за практическими, земными вполне установленьями духовный потенциал, очистить его от местнических, этнических,фольклорных, исторических, социальных наслоений и придать ему динамику такой силы, простоты и идейной концентрации, какой ещё не бывало на Земле) — валандался с мытарями, разбойниками, грязными нищими, падшими женщинами, калеками и уродами, рук не мыл перед едой, гнал родную мать с порога, пил вино, ел некошерную пищу, нарушал шаббат, призывал любить врагов своих, забыть ради Него дом свой и всех своих близких, осуждал свято чтящих Закон книжников и фарисеев и т.д.
И ещё: надо ведь учесть, что в пику литературной традиции, развиваемой учёными мужами того времени, Иисус дал новое развитие традиции устной коммуникации, которая имела ещё более древние корни и требовала предельной лапидарности и концентрированной, густой образности, каковые для передачи всей небывалой доселе семантической глубины и идейной новизны Иисусовой мысли, а главное, Христова духа должны были отличаться особой наглядностью, яркостью, сочностью, афористичностью, стиховой ритмичностью и эллиптичностью, необычным диалектическим сочетанием разножанровых и динамически контрастирующих элементов (проповедь, заповедь, молитва, заклинание, песнь, притча, поучение, наставление, судебная речь, диалог, полемика, театрально-игровые реплики, загадка, сакрализованная, затемнённая речь жрецов, оракулов и пророков, речь народных вождей, риторические фигуры, книжная речь).
Сложив эти факторы воедино, мы с неизбежностью вынуждены констатировать, что в основной своей массе тот народ, к которому обращал Свою Весть Иисус, не только не мог, но и не должен был понять Его хотя бы в той степени понимания, каковая бы дала Ему реальный шанс снискать хотя бы снисходительное уважение пасхальной толпы и избежать тем самым крестной муки. Однако Он всё решил про Себя ещё в самом начале Своего пути, который уже тогда был для Него крестным.
Короче — Он Сам нарывался на боль и муку, на смерть, а стало быть и на последующее Воскресение…
1) Снимаюсь в фильме из народной жизни… Все уже устали: уж который дубль одно и то же — сколько можно!.. Гурченко здесь тоже снимается в роли разухабистой деревенской бабы в цветастом платке, переднике и с балалайкой. В центре мизансцены — длинный ряд прямо на улице празднично накрытых столов: деревня празднует то ли свадьбу, то ли что-то ещё в том же роде…
2) На юбилее какой-то водочной фирмы (но дата почему-то не круглая — 68 лет: перед входом в зал заседаний торжественно разбивают о его стену две большие сухие баранки в форме сей юбилейной цифры) меня кормят закуской и поят водкой, потом снимают на видеокамеру вместе с передовиками производства (а точнее, с передовицами модельного типа), потом приглашают в конференц-зал, где проходит концерт, потом там же, в антракте, знакомят с какой-то весьма влиятельной шишкой, что может-де оказаться для меня полезной… Потом опять — возлияния: а я уже набрался преизрядно. Но снова приглашают в зал, я сажусь и чувствую — всё, поплыл, не пошло мне впрок даровое угощение, закуска лезет изо рта, какая-то девушка из переднего ряда косится на меня, ах, как мне неловко и стыдно… И тут вдруг слышу со сцены громогласное заявление: «Победители викторины получают в награду наш главный приз — йогурт и водку!»
3) Снимаюсь в очередном фильме. В перерыве кому-то из нашей группы дарят видеокамеру — какая-то то ли вторая, то ли третья модель: разглядываю камеру — там какие-то буквы — «А» и вроде бы «М», а потом цифра «3» — значит третья модель. Выказываю счастливчику восхищение его нежданным приобретением, а про себя завидую ему… Тут объявляют, чтобы группа собралась на совещание, что состоится-де в комнате такой-то, которая располагается где-то на верхотуре — надо подниматься на лифте. Ведомые каким-то неряшливым и растрёпанным то ли завтруппой, то ли вторым режиссёром с большим орлиным носом, подходим к лифту, но с лифтом что-то случилось — никак не получается его вызвать… Справа — большое окно, за которым под руководством то ли конюха, то ли пастуха, то ли ословода, истошно иакая, проходят три каких-то слишком уж больших ишака… Тут рядом с нами оказывается вдруг некая мама с сыночком, что говорит ему, указывая пальчиком в окошко: «Видишь, какие ослёнки чистенькие, не то, что некоторые дети«. А ослы и вправду выглядят невероятно ухоженными — шёрстка серенькая, нежная, идеально вычищенная, чубчики аккуратно подстрижены… Но тут вдруг один из этих ослов совершенно разнузданно бросается к этому нашему окну и, дико взревев, раскрывает оскаленной мордой его правую створку — мама с сыночком в ужасе отшатываются…
Большой частный дом с богатой обстановкой, но он в то же время и пансионат для туристов и прочих постояльцев. Хозяева сего особняка — весёлая дружная семья (папаша похож на бывшего премьера Англии Мейджора) с выводком игривых вездесущих детей, носящихся по дому и завлекающих в свои игрыгостей и постояльцев (однако их мать мне увидеть так и не удалось). По вечерам кто-то либо веселится в холле (с большим, похожим на аквариум, стеклянным кубом в центре), где устраиваются то ли просто танцы, то ли party с танцами и выпивкой, либо устремляется в небольшой и уютный просмотровый зал (без киношных кресел, но зато весь покрытый нежными коврами и разнообразными пуфиками), где на средних размеров экране демонстрируют очередной, всегда, как правило, весёлый кинофильм. Мне удаётся развлечься и там и там.
Я подружился с маленькой девочкой, дочкой хозяина, а также с роковой бледнолицей красавицей в светлом свитере по имени Диана, что, как и я, время от времени останавливалась в этом пансионате.
Нюанс: Диана сошлась со мной отчасти как будто по необходимости — она работала кем-то навроде репортёра и ей зачем-то нужен был помощник мужского рода, а прежний её друг-помощник недавно умер (т.е. её приязнь ко мне была не вовсе бескорыстной). Но однажды я Диану разоблачил — она оказалась вовсе не репортёром…
Как-то все мы втроём сидели у Дианы в комнате, заваленной аудио- и фотоплёнками, — за столом. Я помогал Диане перематывать огромную бобину с магнитной плёнкой, а девочка играла с фотокассетами, одна из которых вдруг упала на пол и раскрылась — там оказалась непроявленная фотоплёнка: Диана встревожилась — не дай Бог, чтобы та засветилась, но кассета раскрылась совсем чуть-чуть, сбоку…
Я быстро её поднимаю и торопливо как бы закрываю, но на мгновение успеваю незаметно плёнку извлечь и невероятно чудесным образом «проявить» своим инфернальным зрением то, что было на ней изображено (плёнка — цветная)… Но главное — я успеваю углядеть на этой плёнке негативное изображение рукописной записки, отчего вдруг понимаю, что Диана вовсе никакой не репортёр, а шпион — spy… Всё это, повторяю, длилось всего одно мгновение — доли секунды. Я быстро закрываю кассету и протягиваю её Диане…
Лишь много позднее, оказавшись с ней наедине и приблизившись к её почему-то слишком уж большому и белому, как смерть, лицу своим правым ухом, я шепчу ей загадочно и хитро: «Диана, you spy?»
Несмотря на предоставленную нам свободу, Бог произ-волен вступать с нами порой в самые что ни на есть тесные отношения — расчитать моменты этих встреч нам невозможно, однако к ним надо быть готовыми, поэтому некоторый опыт мистического постижения может нам всем для этого пригодиться, ведь Бог для связи с нами склонен, скорее всего, использовать непрямые высказывания, которые ещё называют указаниями судьбы.
На самом-то деле мы намного, намного свободней от Бога, чем нам бы (даже атеистам), возможно, хотелось: Он предоставил нам достаточное поле для нашего творчества, чтоб нам было где размахнуться вволю, раззудить плечо, чтоб мы сами смогли своих дров наломать, чтоб смогли убедиться в гордыне чрезмерной своей; Он будто сказал нам (после условного грехопадения, когда мы поддались искушению уподобиться богам): ах, вы хотите свободы отведать? пожалуйства, берите её — она ваша, только потом не скулите, если она окажется вам не по зубам, не молите Меня вернуть вас снова в неведенье невинности и счастья…
Бог не просил нас о покаянье. Мы сами вышли на него — оно нам почему-то вдруг очень понадобилось (в частности, в церковной и психоаналитической практике)…
Бог дал нам свободу самим понять себя — самим себя наказывать: а Он лишь стоит в стороне и смотрит. И ждёт, что мы будем дальше делать, что ещё придумаем…
Есть в христианстве особенное — последнее — дерзновение. Христос будто специально раздражает даже тех, кто поначалу пытается Его понять и по-доброму с ним обойтись, Он будто нарочно их провоцирует к тому, чтобы они обязательно захотели Его распять: мало ли было тогда лже-, а то и не лжепророков, к деятельности которых римские наместники проявляли достаточную терпимость, но многие ждали тогда справедливого царя и народного заступника, а Иисус облик имел чересчур неказистый, да якшался притом с недостойным простонародьем, с какими-то прощелыгами…
Муки Его на кресте и взывания к Богу вполне ясно говорят, что Он, как и всякий живой человек, вовсе не хотел быть распятым, но всё Его поведение до этого указывает на то, что Он всеми ниспосланными Ему силами толкал к этому сомневающийся в Нём народ и власть предержащих.
Видно, Ему (и Тому, Кто Его уполномочил) очень было нужно, чтобы дело зашло далеко, слишком далеко, так далеко, чтобы и тысячи лет спустя о нём позабыть не смогли…
