Ноябрь 4

Реальность в свете идеала [12.08.1999 (470-478)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Реальность в свете идеала

Сегодня уже невозможно рассматривать проблему человека и всего человеческого без учёта открывшихся к нынешнему времени психологических знаний: существует, по меньшей мере, 16 (4х4) устойчивых психологических типов (открытых К.Г.Юнгом), которые практически окончательно складываются уже к пяти годам жизни человека, — после этого куда его ни тяни, как к нему ни взывай, главные решения в своей жизни он будет принимать в согласии с ведущими доминантами своего психологического типа, которые могут поддаваться лишь поверхностной, но не глубинной, коррекции.

Чисто умозрительно совершенно ясно, что мир порождён сверхмировым и сверхличным началом. Религиозный же и мистический опыт, говорящий о существовании личностного и, вдобавок, тройственного сверхмирового начала, есть опыт адаптационно-психологический, который может утверждать лишь истины психологические, архетипические, мифологические, каковые служат фактором адаптации человека как сверхпространственно-сверхвременного субстанциального деятеля к пространственно-временным условиям земной (а возможно, и не только земной) жизни.

За последние столетия, десятилетия и даже годы мы узнали о себе и о мире нечто такое, что не позволяет нам быть в своём реальном самосознании непререкаемо однозначными и безапелляционно целокупными, — слишком разносторонним, многообразным, многослойным, многоочитым стал наш опыт: к тому же, мы видим, что добровольно расстаться хоть с незначительной частью этого богатства было бы сегодня неоправданным расточительством.

Одним глазом мы видим лишь два измерения, двумя — уже три, а тремя — целых четыре и т.д… А человек — тварь многоочитая.

Люди разного склада, воспитания, опыта, разной наследственности воспринимают мир по-разному: эта разность «снизу» и «сверху» структурно объединена в сознательно-бессознательную системную общность.

Степеней свободы у нас на самом деле практически нет. А если есть, то — кажущиеся, мнимые. Однако мнимые реальности играют в человеческой жизни не менее, если не более значимую роль, чем реальности немнимые. Доступная нашему восприятию реальность и доступная нашему восприятию мнимая реальность воспринимаются нами одинаково реально: например, два половинных изображения чайной ложки в нашем сознании, когда она находится одной своей частью в стеклянном стакане с чаем и другой своей частью вне этого стакана, есть два различных реальных изображения одной и той же реальной ложки, которая и в стакане с чаем, и вне его — одна и та же, но мы воспринимаем её не как одну и ту же, хотя по опыту (только по опыту) и знаем, что это одна и та же ложка.

Или, например, мы придумали животное — парнокопытного слонорога, — которого не существует и, скорее всего, никогда не существовало в реальной действительности. Но если мы его придумали, оно уже существует — в идеальной действительности. А идеальная действительность принимает участие в реальной действительности и может даже при случае получить своё самое что ни на есть конкретное и реальное, физическое воплощение (хотя, как нынче уже известно, сама мысль наша вполне материальна и имеет полевой характер).

Поэтому наши будто бы случайные и безобидные мысли и фантазии неслучайны и далеко не безобидны: их существование для нас в итоге так же реально и значимо, как и существование более явной и зримой реальности.

«В начале был Логос», то есть Слово, идея, замысел, мысль, смысл, символ, модель, план, схема, фантазия, задумка… Бог — это абстрактная идея, а мысль в том, что не мешало бы сейчас испить чайку, — конкретная, но абстрагирующая нас от Бога, а точнее, от конкретности абстрактной идеи Бога…

Константы ритуалов и догматов представляются вольным, анархическим и художественным натурам особенно вредоносной структурой, будто бы угнетающей стихийные порывы их творческого духа, однако эта несущая конструкция земного социума и земной церкви подобна комплексу фундаментальных физических констант, конкретные величины и взаимные соотношения которых позволили актуализировать на земле реальную физику человеческой жизни.

Ритуалы и догматы есть даже у животных — они исцеляют и освобождают, как исцеляют и освобождают мануальные пассы психотерапевта, качание матерью колыбели с младенцем, «плацебо«, монотонно-магический ритм стихов и иные формообразующие элементы культуры (в том числе и стихийно-разудалые порывы неуправляемых, казалось бы, натур, которые на самом деле строят их хоть и на своих и особенных, но всё тех же ритуально-догматических основаниях).

Живое духовное творчество если что и стесняет, то не догматы, каноны и таинства как таковые, а косность, застой, бессодержательный автоматизм, голый формализм и мервящий бюрократизм участвующих в них людей: церковь тогда уподобляется обезличивающей и порабощающей человека государственной машине…

Беспросветные тупики индивидуализма и релятивизма на какое-то время могут быть даже и очень полезными, когда они становятся однажды плацдармом для обнадёживающего прорыва из глубины богооставленного «Я» к всеохватывающему свету божественного «Ты» и к творческому выстраиванию незасиженной мухами поп-культуры ценностной иерархии, без которой невозможно жить не становясь «скотинкой о двух ногах» (слова М.Мамардашвили о человеке)…

Релятивизм хорош и полезен на эпохальных поворотах развития культуры и искусства, когда он выступает модернистским орудием справедливой борьбы против утилитарно-застойной психологии самодовольной толпы.

Релятивизм разбрасывает камни общечеловеческих ценностей. Но рано или поздно приходится их снова собирать.

Интуитивные прозрения, мистические озарения, переживания трансперсональных состояний, корректно удостоверенные пси-явления свидетельствуют в пользу интуитивизма и иерархического персонализма, каковые по сравнению с другими учениями наиболее плавно и дружелюбно сопрягаются с религиозным опытом христианства (кажется, толстовский Левин однажды задремал и ему приснился многозначительный зов: «Сопрягать надо, сопрягать!», а проснулся, заслышав кучера, повторявшего: «Запрягать надо, запрягать!»)…

Реальные общечеловеческие ценности, неназойливо предъявлявшие себя реальными трудами таких редких оригинальных человекотворцев, как Неру, Ганди, Вивекананда, Кришнамурти, чета Рерихов, Швейцер, мать Тереза, не имеют ничего общего с тем лицемерным и фальшивым «гуманизмом», что буквально не сходит с уст всех без исключения политиканов и политиканчиков, журналистов и журналистиков, классных дам и мускулистых блюстителей общественного порядка…

Нет такой великой идеи, которая после своего зарождения миновала бы закалку в беспощадном горниле опошления и дискредитации егозливой толпой. Что ж, благими намерениями вымощена дорога, ведущая известно куда…

Октябрь 29

Ипостаси культуры [6.08.1999 (428-436)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Ипостаси культуры

Подлинная творческая жизнь есть спонтанное и многообразное отклонение от какой бы то ни было нормы: норму, закон, предел назначает для своего удобства мёртвое умозрение, мервящая власть мира сего — власть цивилизованной культуры.

 Все пути, пути культуры как таковой так или иначе хотели бы вести к Добру, Красоте, Истине — к Богу:

1 путь — духовно-религиозный (к Добру, Истине, Красоте);

2 путь — научно-технологический (к Истине, Красоте, Добру);

3 путь — вольного искусства (к Красоте, Добру, Истине).

Хотели бы вести — но ведут ли?..

Подлинная культура есть вневременная и несуетная культура, культура «поверх барьеров», трансцендентальная культура, имманентно присущая человеку и через преодоление культуры века сего ведущая его к Добру, Красоте, Истине.

Культура, всецело обусловленная нуждами цивилизации, есть культура смерти, музея, мемориала, есть эрзац-культура — она никуда не ведёт и препятствует всякому живому движению.

Первая — культура в широком смысле, культура «вертикальная»;

вторая — культура в узком смысле, культура «горизонтальная».

В смутном и суетном мороке века сего первая культура — в тени, в загоне, в глубине, а на виду суетливо отплясывает, пыжится и бряцает кимвалом культура вторая — вторичная, поддельная и лживая.

С точки зрения нынешних норм русского языка, директивно-дегенеративно узаконенных в два приёма (в 1918 и 1956 годах) дубоголовыми советскими госчиновниками от культуры, А.Пушкин, М.Лермонтов, Н.Гоголь, Л.Толстой, Ф.Достоевский, А.Чехов и другие гениальные творцы сверхлитературы писали неправильно, а посему их писания подверглись жесточайшему языковому оскоплению, гражданской культурной казни (ничтоже сумняшеся были исправлены и кастрированы не только отдельные буквы и знаки, но также целые слова и выражения).

Казарменная унификация языка служит усилению и закреплению тоталитарных возможностей государства и его унитарной культуры на долгие годы вперёд.

Всё живое и присущее живому — определённым образом внеисторично, акультурно, бессмертно и трансцендентально. Более того, всё имманентное — трансцендентально.

Всё трансцендентное — трансцендентально, то есть все «вещи в себе» есть в то же время и вещи не в себе, вне себя.

Идеальные сущности и абсолютные, предельно абстрактные категории чахнут, вянут и теряют себя в наших глазах, если их подвергать развёрнутому обсуждению, ибо таковое всегда, в любом случае неадекватно, то есть — неидеально, неабсолютно и недостаточно абстрактно.

Изначально человеческое — сверхживотное, но отличающееся от животного лишь большей центрированностью — сознание и мышление отчётливо принадлежат природе и безотчётно всецело гармонируют с ней (это и есть Рай), но потом сознание и мышление человека, воздвигнув монументальную башню своей культуры, пытается природу поработить, обуздать, сузить, пытается остановить неостановимое мгновение, чтобы затащить его в эту свою башню и использовать по её ограниченным, утилитарным меркам: именно тогда человек раздваивается на природу и культуру, именно тогда в его сознании рождается дуализм духа и тела, добра и зла, света и тьмы.

Конечно, первая, «вертикальная» культура и вторая, «горизонтальная» культура в действительности не только не могут существовать в отрыве друг от друга, но и смешаны между собой в неразличимую общую кашу; если же говорить о свободолюбивом искусстве, то оно тоже, несмотря на свои декларации и самостийные поползновения, волей-неволей варится в этой же самой каше — подперчивает её и подсаливает… Каша сия — жизнь человеческая, которая в целом есть природа и потому не знает смысла и цели, покоя и жалости…

Мораль и право имеют (всё-таки) сугубо животное происхождение, поэтому относятся к низшим этажам сознания и мышления.

Выбор между добром и злом произошёл от выбора стимулов удовольствия и неудовольствия.

Выбор между «можно» и «нельзя», между «хочу» и «не хочу», между «моё» и «чужое» обусловлен генетической необходимостью животной борьбы за свою жизнь, за свой ареал, за свой кусок пищи и за отправление иных естественных надобностей.

Человек всего лишь, в отличие от животных, приобрёл способность всё это означить и абстрагировать в языке. С этого началось плетение человеческой жизни как текста — человек научился абстрагировать через свой язык всё и вся, и это ему понравилось. И как не понравиться, если благодаря развившемуся умозрению он с успехом сумел перехитрить, прогнать и изничтожить всех своих действительных и потенциальных конкурентов из животного мира, в глазах которых он теперь представлялся воистину самым ужасным хищником на земле — царём беззащитной (теперь) природы.

На самом ведь деле нет ни тела, ни души, ни добра, ни зла, ни Бога, ни бездны, но человек придумал эти слова — тело, душа, добро, зло, Бог, бездна — и они воплотились въяве, в искусственной яви культуры, то есть понарошку.

Человек нашёл себе замечательную игрушку — язык (логос), способный образно-символически отстранять и объективировать всё что угодно, всё, что угодно человеческому мышлению. Эта способность в высшей степени проявила себя в трёх ипостасях человеческой культуры — в религии, науке и искусстве.

Октябрь 24

Мощь языка и участь дискурса [31.07-1.08.1999 (375-379)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Мощь языка и участь дискурса

Смысл жизни заключается в том, чтобы вовремя окончательно расстаться со всякой надеждой на его обретение, умереть для всякой надежды и возродиться к новой — безнадёжной и, благодаря сему, прояснившейся — жизни: прежде чем умереть, надобно успеть стать совершенно неуязвимым и для жизни, и для смерти, потому что это только слова и психические проекции.

 Есть разные вещи и тела. Есть разные формы и слова. Есть разные настроения и хотения. Есть кресло и табуретка. Есть стакан и яблоко. Есть холод и тепло. Есть дерево и бурундук. Возьмём две головы — на одной, допустим, 500 волосинок, а на другой — 102: ну и что? Возьмём сороковую симфонию Моцарта — изымем из неё произвольно несколько нот или, наоборот, добавим несколько нот: ну и что? Возьмём яблоко — съедим его наполовину или целиком: ну и что?

                             Вчера мы хотели яблока, а сегодня не хотим.
Вчера мы не жили, а сегодня живём.
Вчера была жара, а сегодня мороз.
Вчера мы хотели мороза, а сегодня жары.
Вчера мы были умны, а сегодня  глупы.

Мы можем рассуждать о чём угодно, можем делать разные выводы, можем прозреть и ослепнуть, можем увидеть одну табуретку или две табуретки, но, задумавшись, можем сделать вывод, что мы видели три табуретки, и на этой основе мы даже можем построить целое новое величайшее учение о трёх табуретках, у одной из которых была тайно подпилена одна ножка, но об этом до поры до времени никто не знал, однако через семь с половиной лет об этом узнал архангел Гавриил, когда попытался воссесть на эту мифическую третью табуретку, что, возникнув из небытия, в небытиё и вернулась, хотя никто об этом ничего не знал, да и знать не хотел, но спустя годы какой-то безумец оказался настолько безумным, что заговорил о том, что ничего случайного на свете нет, а значит третья табуретка была! — одни поверили безумцу, а другие нет, а третьи не обратили на это никакого внимания, а четвёртые сидели на четырёх (!) табуретках, но не знали об этом, потому что сошли с ума, — впрочем, об этом они тоже ничего не знали и жили как придётся…

Чтобы разум по вине собственной твердолобости не впал в безнадёжное тупое безумие, полезно его иногда вовремя отвлечь чем-нибудь очень и очень детским, чем-то очень натурально и естественно, а не вымученно и выморочно, глупым, чем-то беспримесно чистым и честным, беспечным и в меру заразительным и азартным, в меру простым и жизнеутверждающим. Отвлечься полезно бесполезным процессом, позволяющим пафос высоколобия, разум, впавший в гордыню и хюбрис, нейтрализовать и раз-умить: подмогой сему и служат как раз — игра, ритуал, художество, искусство — культура. Всё-таки, как ни крути, а культура — это универсальное средство временного спасения (или спасительного самообмана?) и отдельного человека и всего человечества от любых неутыков и ужасов наличного бытия (хотя на самом-то деле подлинное Спасение, Откровение — это вовсе не средство, а всегда уникальный, акультурный, всегда неожиданный и спонтанный опыт воскрешающей смерти).

Аксиоматика, изначальные условия игры есть договор, конвенция тех, кто в неё играет: если ты не принимаешь правил игры в шахматы, ты не будешь, не можешь, не должен играть в шахматы.

Язык есть игра. В каждом языке есть, в свою очередь, множество отдельных, частных, специальных ответвлений, субъязыков-игр — дискурсов (дискурс физиков, дискурс лириков, дискурс дворников, дискурс грузчиков, дискурс носильщиков с Казанского вокзала, дискурс газонокосильщиков, дискурс тюрьмы, дискурс воли, дискурс метафизики, дискурс теологии, дискурс прокурора, дискурс бреда, дискурс подростка первой четверти XIX века и т.д.).

Каждая игра в пределах непререкаемой и общей для всех игроков конвенции предполагает большую или меньшую степень творческой свободы для каждого из игроков. Конвенциональность дискурса — предмет веры дискурсантов, носителей и участников, со-участников дискурса. Но если среди дискурсантов появляется шулер, тайно подсовывающий в свой (но в то же время и общий для всех дискурсантов) дискурс нарушающие конвенцию элементы, он есть уже не дискурсант, а вирус, шпион, враг и преступник, разрушающий, по определению, незыблемые основы всего дискурса в целом. В этом дискурсе, который он разрушает, ему уже не место — из этого дискурса он должен быть изгнан, после чего в стороне от этого дискурса он вправе создать уже свой собственный — другой — дискурс, который будет иметь другую конвенцию, для коммуникативной реализации каковой он может набрать себе новых — других — соучастников-дискурсантов.

Медам, мсье! Делайте вашу игру!..

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том следует молчать в данном дискурсе.

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том возможно говорить в ином дискурсе.

О чём невозможно говорить ни в каком из существующих дискурсов, о том возможно говорить в новом, специально созданном для этого говорения дискурсе.

Самые пограничные, промежуточные и смешанные дискурсы есть, по преимуществу, дискурсы художества, искусства. Однако — очень многие другие дискурсы столь же смешаны и размыты (в отличие, скажем, от дискурсов классической математики, шахмат или футбола).

Многие науки имеют так или иначе взаимно пересекающиеся дискурсы, ввиду чего между ними оказываются возможными плодотворные междисциплинарные связи.

Общехудожественный дискурс развивается в сторону роста многообразия частных дискурсов. Но и общенаучный дискурс требует время от времени периодического обновления дискурсивных ракурсов (но уже реже, значительно реже). А как же сакральный, религиозный дискурс? Он когда-то тоже потребует обновления, но не ранее, чем через несколько тысяч лет (если речь идёт о религии, глубоко укоренённой в культуре многих народов).

Лишь щенки и карапузы играют по тем же правилам, что и сто, и двести тысяч лет назад…

Религия как традиционная ритуально-сакральная практика есть культура.

Грубо говоря, культура — как культивирование — есть принудительное оживление и перевоспроизводство всего того или чего-нибудь из того, что существовало, происходило и было создано в тот или иной период человеческой истории (персональной, групповой и/или всеобщей). То бишь заботясь о сохранении всего того, что уже навсегда прошло, культура волей-неволей принуждает живущих в ней (в её охранной зоне) имитационно-миметически перенимать, умножать и вживлять в живое тело своей текущей жизни мёртвое содержимое её музея, мемориала, склада, склепа, архива, библиотеки, аудиовидеотеки, дискотеки и т.д.

Если религия как ординарная практика есть культура, то и наука как последовательность культурно-исторически обусловленных действий мало чем отличается от религии — в том смысле, что и она культура. Однако если ординарная религиозная практика — на 100% культура, то наука, по меньшей мере, на 90%: наука предполагает ещё и дикое, акультурное творчество, как и искусство, где такое творчество либо превалирует над культивированием, либо пытается превалировать. Интересно, что богословие тоже предполагает в себе (в своём научно-онтологическом аспекте) элемент креативности, хотя и меньший, чем религиозная философия (всякая философия как метафизика так или иначе оказывается отчасти религиозной, но не в системно-догматическом, а в онтологически-категориальном смысле).

Борьба Ницше с христианством (как, впрочем, и всякая борьба вообще) есть борьба не философская, а культурно-историческая.

Смешивая культуру с живой («здесь и сейчас«) философией (и искусством), мы смешиваем зайца с геометрией.

Чистое творчество осуществляется через спонтанный выход креатора из мейнстримовой истории ради герметической игры его — уже «ушедшего» — сознания с самим собой, в результате которой история (и уж, конечно, культура) вдруг оказывается другой — новой. Следовательно, всякий мыслитель, каковой, по определению, движется к мысли от немысли, — художник и стихийный игрок, играющий ценою целой жизни, ва-банк на ничем не гарантированный выигрыш, каким является «как бы сквозь тусклое стекло» чаемое им Откровение, прозрение, напрочь сметающее всякие правила предустановленной игры и закладывающее основы небывалого доселе зрения и языка (не дискурса).

Октябрь 21

Алогическая связь [28.07.1999 (352-359)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Единство нашей явной конечности (судьбы) с нашей неявной неконечностью (свободой) делает нас способными к своеволию и творчеству: всякое человеческое творчество слагается из элементов смирения (традиции) и своеволия (инновации), а привносимой в мир новизной оно неизбежно способствует диалектической борьбе и конфликту.

Гений без злодейства (читай: без греха своеволия) невозможен — так или иначе. Когда Н.В.Гоголь и Л.Н.Толстой это поняли, они потеряли всякий интерес к настоящему искусству. Взвалив на себя груз авторитетной нравственной ответственности, груз традиционной морали, они отсекали от себя возможность инновационного своеволия.

Искусство потому и называется искусством, что оно есть дело внеестественное, не только свободное, непринуждённое, но и своевольное, то есть производит то, чего никогда ещё не было в природе, — но богоподобную способность свободно творить даровал нам Господь, сделав для нас сию свободу необходимостью творить добро, красоту и истину: однако ввиду нашей земной ограниченности и несовершенства мы (в том числе и гений) в реализации этой свободной необходимости недостаточно тонки и точны, недостаточно эссенциальны, поэтому в наши творения поневоле закрадываются элементы недобра, некрасоты и неистины, обусловленные неизбежной смутностью всей нашей здешней жизни, нашей экзистенции, которую мы видим «как бы сквозь тусклое стекло (вариант: «через зеркало в загадке«. — А.Л.), гадательно» (IКор., 13:12).

Есть ещё, конечно, сознательные злодеи и сатанисты, грешники по призванию, но и они своего рода обусловленные творцы и жертвы земного своеволия, а в итоге и вышнего Промысла, что обречены, бедняги, совершать всё новые и новые (инновационные) злодеяния, проявляя при этом порой удивительную изощрённость и изворотливость (Иисус без предавшего Его Иуды не стал бы для нас Тем Христом, Который будучи распятым — воистину воскрес).

Всякий гений есть прежде всего гений комплексного наития, интуиции, озарения, откровения, инсайта, то есть гений непосредственного до- и сверхрационального постижения. И в этом смысле, рождаемая им новизна проистекает из проницательности, в наибольшей степени присущей древним и примитивным народам, а также из божественного Логоса как творческого основания бытия. То есть в культурно-историческом плане гений является самым несовременным из всех современных ему, но менее одарённых творцов, ибо он своей творящей сущностью, духом творческого откровения двуедино пребывает в далеко разнесённых друг от друга временах (разнесённых лишь относительно линейной шкалы ординарного исторического времени) — слишком давно прошедшем и слишком далёком будущем. Поэтому, как правило, современники — в упор — его не видят во всей глубине, широте и высоте его гениальности (не говоря уже об иных её измерениях).

Но, с другой стороны, сама природа, само естество не может обойтись без творчества и искусства (какие так или иначе приуготовляет Бог) — в мире нет ничего неизменного (Гераклит прав): мир творится Богом всё время, всегда — и творится вневременно, ибо и само время есть продукт Его миротворчества; Богом творятся все мировые, онтологические структуры, хотя чтобы стать реальными, они должны исходить из неких внеположных им опорных принципов, лежащих в основании всего бытия, а значит эти мировые структуры творятся им не совсем из ничего (ex nihilo).

Всё всегда и неостановимо творится и пересотворяется: всё, что было, есть и будет — всегда, безостановочно происходит, в том числе — здесь и сейчас.

Нашему сознанию сия тотально-творческая каша представляется в виде некоего тютчевского — «древнего» и «родимого» — хаоса (меона), что незримо «шевелится» под явленными нам природными стихиями: однако он вовсе не древний (учение о «начальном» творении есть деизм), а вневременный, и значит, в каком-то смысле, всегдашний, но в контексте всеединства он даже вовсе и не хаос.

Бог в каждый момент времени творит и новые сущности, вещи, и новое время, но творит непостижимым для нас образом, то есть из некоей внеонтологической и межфазово-узловой виртуальной точки…

Да, всё всегда меняется, но в основе сохранения целокупного опорного единства мира стоят божественные законо-мерности количественно-качественных соотношений, количественная сторона которых более доступна нашему культурно-исторически ограниченному познанию, чем качественная. Поэтому посредством интеллектуальной интуиции мы наиболее точно, тонко и глубоко способны постичь последовательные, линейно-количественные закономерности нашего мира, — потому-то сегодня главной точной наукой для нас является математика. Для постижения же качественной стороны бытия мы к интуиции разума вынуждены подключать ещё интуицию души и интуицию духа.

Непосредственно творя абсолютные закономерности относительных закономерностей, Бог как бы оставляет на откуп сим последним запускающие механизмы самоорганизации нашего мира, диалектическая динамика которого — чрезвычайно сложная и многослойная — и составляет сущность дарованной нам свободы, каковую нам надо ещё исхитриться качественно «взять», или же суметь позволить ей «взять» нас…

Бытийно-внебытийная пропасть, разделяющая нас с Богом, делает абсолютно непонятным, как всё-таки могло произойти на земле культурно-историческое явление живого Бога, Богочеловека Иисуса Христа, — ведь Богу для того, чтобы оставаться Богом, нет в этом («кентаврическом») явлении никакой структурно-инструментальной необходимости: сомнения иудаистов в подлинности Мессии поэтому вполне справедливы, но лишь в таком — структурно-инструментальном — смысле. Явление Христа подобно здесь эпатажным инновациям в искусстве.

Естество сего мира непрерывно и непоследовательно творится спонтанным искусством Творца.

Значит Христос есть инновационно-алогический Свет-Логос Бога-Творца, творящего из Себя в Себе как из абсолютной интуиции в абсолютной интуиции, из Духа в Духе (тавтология — алогичный намёк на логическую пропасть меж бытиём и Создателем, которую Его Свет-Логос преодолевает чудовищно решительным и тайным для нас образом, то есть алогическим скачком).

«Свет есть смысл» (Плотин).

Разделяющая нас с Богом пропасть целиком и полностью обусловлена генеральной — рационально-логической — особенностью нашего мышления.

Бог как сверхкосмический и металогический Субъект (но — субъект без объекта) апофатической, отрицательной теологии («Божественное за-Ничто») творит мир как нечто совершенно новое, внешнее и неимоверно, немыслимо (для нас!) отличное от Самого Себя, — новое, внешнее и отличное в смысле полной, абсолютной разницы между Собой и сотворяемым миром, но не в смысле абсолютного отсутствия какой бы то ни было (пусть даже слабой и хлипкой, зыбкой и зябкой) меж ними связи. Связь — есть! Алогическая связь.

Говоря компромиссно-онтологически, Бог является творческим основанием бытия (здесь тайна — скачок через пропасть, «через зеркало в загадке»), поэтому Он есть не наше бытиё, а бытиё-как-таковое, то есть основополагающее, эссенциальное бытиё, тогда как наше бытиё — это бытиё «падшее», экзистенциальное. Следовательно, с нашей, сугубо рационально-логической, экзистенциальной точки зрения — Бога и вправду нет. И связи с Ним нет. Узнать, что Он есть и приблизиться к постижению связи с Ним можно лишь через алогично-эссенциальное преодоление нашей экзистенции с помощью сердца, с помощью души и духа, посредством непосредственно-чувственного и непосредственно-мистического познания, то есть с помощью интуиции чувственной и интуиции мистической. А добытое, познанное этими родами интуиции мы уже потом можем рационально-логически отрихтовать и философски отдискурсировать посредством интуиции интеллектуальной…

Никакого тождества между Богом и миром, Богом и человеком быть не может, поэтому Иисус Христос явил нам Собой сразу две неслиянно-неразрывные ипостаси — Бога и человека: с рационально-логической точки зрения Он — человек, а с металогической — Бог. Но раз человек Иисус может (смеет) говорить от Бога, значит между этими — неслиянными! — ипостасями существует металогическая связь, хотя евангельский Иисус, Который говорит, это, как ни крути, в явленном наличии всего лишь человек (ведь Бог «не говорит»), пусть и исключительный, а именно — наследный и последний посредник, толмач, переводчик, артикулятор Бога на общечеловеческий, рационально-логический язык (другого для нас, в нашей экзистенции, строго говоря, нет).

Однако Бог достаточно всесилен и изощрён, чтобы в неявном подтексте и контексте учительско-пророческого дискурса Иисуса донести до нас то, что мы не способны явно (рационально-логически) понять, но зато способны неявно (металогически) почуять — сердцем: вот почему, адаптируя Себя как Богоадаптера, Иисус говорит нам о без-умии веры, вот почему Его речь зачастую так противоречива, парадоксальна, метафорична, а то и абсурдна — речь, более всего понятная (а значит уже не абсурдная) поэтам, художникам и композиторам, которые в лучшие свои минуты подходят к иррациональному постижению Бога ближе других людей. Впрочем, более или менее близко к такому постижению подходит всякий выпадающий из ординарной культурной обоймы (мейнстрима) человек — всякий маргинал и аутсайдер (художник, посмевший им стать, есть только частный, но наиболее для нас показательный случай такого выпадения).

Зло, гордо и сознательно противостоящее Богу, есть грех. Но зло как динамическое свойство всякой жизни столь же относительно, как пространство и время: то, что с одной стороны может быть злом, с другой стороны вполне может оказаться и даже непременно является добром).

Саранча, являющаяся органической частью сотворённого Богом природного единства и пожирающая поля созревающей пшеницы, совершает бессознательное зло — для человека, который предполагал приготовлять из этой пшеницы хлеб. Хирург от Бога, отпиливающий гангренозную ногу у своего пациента, Провидением Божиим оказавшегося на хирургическом столе, приносит сему пациенту сознательное зло — боль — ради спасения Богом дарованной ему жизни…

Человеку в наличном бытии дарована свобода, включающая в себя взвешивание, выбор и ответственность.

Американский доктор медицины Джек Кеворкян придумал новую область медицины — «обитиатрию«, лечение смертью (эвтаназия). Он способствовал уходу из жизни тех людей, которые изъявляли желание совершить самоубийство по причинам либо психического, либо соматического характера. В конце концов выяснилось, что многие из этих людей были далеко не столь безнадёжно больными, как утверждал Кеворкян, и что он попросту является вполне вменяемым и сознательным убийцей, испытывающим дьявольское удовлетворение от процесса убиения и созерцания агонизирующих тел (13 апреля 1999 года мичиганским судом он был приговорён к тюремному заключению на срок от 10 до 25 лет).

Так зло становится грехом — злом в Абсолюте (но суд над ним вершит не суд земной).

Дьявол — существует: но не буквально, а в виде безоглядной комплексной захваченности, одержимости той или иной — любой — страстью.

Октябрь 20

Бог не фраер [27.07.1999 (337-351)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Бог не фраер

…Узнал бы Ф.Ницше Православие, иначе бы заговорил…

Слюнтяйство декаданса
                                               возненавидел он,
                                               упадочность романса,
                                               бесформенный меон…

Будучи совершенно свободным от мира, Бог Благодатью Света Своего нездешнего с ним, с нами связан: но связан не так уж просто и явно — а связан лишь тогда, когда мы своим духом способны эту связь воспринять, усилить, овременить и распространить. Это есть принципиально двусторонняя связь. Хотя без нашего участия она всё равно существует, но существует неузнанной, неопознанной, неактуализированной, то есть так, будто её и нет вовсе… Поэтому в бытии это целиком наша связь, ибо способы, инструменты, языки для этой связи у нас и у Бога — разные (у нас бытийные, у Бога внебытийные).

В Откровении человек открывается, разоблачается, распахивается и перерождается пред Светом Благодати Божией, отбрасывает от себя мусорные завалы века сего, обнажает горе своё сердце, которое вдруг обновлённо вспыхивает в этом благодатном Свете, — вот тогда-то человек и обнаруживает, распознаёт в себе и вне себя золотую нить этой своей связи с Творцом Небесным, Которого логически и онтологически нет здесь, в этом мире, и именно поэтому, вопреки бытию и небытию и помимо них, Он в сердце нашем изнутри — горит!

Откровение — это реальное чудо, которого по земным меркам не может быть, поэтому оно, по тем же меркам, есть иллюзия.

Изначально Бог творит из абсолютного Ничто относительное, ещё бесформенное и неопределённое, Нечто (из укона — меон), из которого дополнительным «да будет!» творит уже (но не буквально Сам, а посредством спонтанного развёртывания порождённых Им потенциальных идей-волевых актов) новые — наши — формосущностные конкретности, каковые, в свою очередь, тоже не стоят на месте, не застывают раз и навсегда, а на своём иерархическом уровне продолжают творение Божье согласно Свету и Промыслу.

…П.Флоренский пишет, что католичество — вера, по преимуществу, зрительная, а протестантство — слуховая и что, мол, Православная Церковь оба эти восприятия в себе органично объединяет…

Католичество, боясь еретического инакомыслия и потери церковного единства, требует от своих подданных беспрекословного повиновения. Протестантство же, боясь потерять интеллектуальную свободу, предоставляет своим приверженцам одну только Библию и ничего кроме Библии как голого текста с набором умных фраз, которые каждый волен трактовать как хочет и на основе которых каждый волен верить как сможет.

Католичество даёт церковное единство, но — лишает интеллектуальной свободы. Протестантство даёт интеллектуальную свободу, но — лишает церковного единства.

Православная же Церковь предполагает соборность как органическое сочетание церковного единства и интеллектуальной свободы на основе духовно-мистической любви к Богу, к Его истине и всем Его созданиям.

Живой, реальный и полнокровный синтез всех антиномий, земли и небес, пути горе и пути долу — вот что в единстве любви и свободы даёт (в идеале) Православная Церковь.

Всё, чем мы живём, содеяно по воле Божьей, но Богу нет до нас никакого дела, а если и есть, то вовсе не в нашем, человеческом, смысле, совсем не в нашем…

Элементы славянского и русского язычества, органично подстилавшие развитие национального характера, нашли своё своеобразное Софийное проявление в русском Православии…

Бога здесь нет, но есть Его преображающий фаворский Свет, Свет Святого Духа, Который невидим и неведом, пока мы, высшие творенья Божьи, немы, слепы и глухи, пока мы завалены мусором греховных страстей и устремлений, пока не готовы встретить Его во всеоружии безоружного, обнажённого сердца, омытого вышней Любовью, и — прозреть…

Встреча может и не состояться, но от нас требуется одно — готовность к ней…

Мысль, чтобы двигаться, жить, требует аналитического разделения, элементирования и поляризационного расчленения объекта — дедуцировать ей, скальпелем заострившись, органичнее, то есть посредством лишь одного разума она, собственно, ни на что иное и не способна: чтобы индуцировать, обобщать, ей, по меньшей мере, не обойтись без подключения интуиции, а интуиция волей-неволей выводит её на религиозные рельсы… Поэтому учёный-позитивист чувствует себя в своей тарелке только тогда, когда раздирает алгеброй гармонию нераздираемого единства…

Бог ведь, по сути, раскрыл Себя нам, сотворив нас со всею природою нашей: невероятно чудесное совершенство, явная (прозрительными временами явная) телеологичность и целесообразность всего нашего мира будто подсказывают нам, что ведь это всё неспроста, что Богу это всё было, есть и будет очень нужно. Мы — Божья нужда, надежда и Божье Откровение. Бог содеял нас сверхвременными и сверхпространственными деятелями, способными творить собственную разумную реальность… А когда мы стали забывать о Нём и о своих божественных возможностях и долгах, Он послал к нам на распятие Сына Своего Единородного, именем Которого мы созидаем уже здесь, на земле модель Царства Божия — Церковь Иисуса Христа…

Нужда Создателя в творении — спонтанна, бескорыстна, безначальна, непринуждённа и вольготна, как всякое творчество. Но всякий настоящий художник знает, что подлинное творение, созидаясь, само уже себя творит — София, мировая душа (Логос) водит рукою художника, развёртывая отпущенную на волю пружину идейно-безумного потенциала. И вот картина написана — присутствует в ней художник или нет? И да, и нет: материально, реально — нет; духовно, мистически — да. Степень этого присутствия зависит от слагаемых, производных сего творения (произведения) — от силы замысла и вдохновения, от инструментов и материалов (кистей, красок, холста и т.д.) и прочих сопроводительных условий, но также и от зрителя и оценщика (критика, галерейщика), каковые суть сотворцы творения сего… Художник прощается со своей картиной, — и она начинает свою самостоятельную жизнь. В Лувре повесили Леонардову «Джоконду», и она преобразила и продолжает преображать и Лувр, и его посетителей — она живёт и творит, будучи однажды сама сотворённой… Вот так и мы… Возможности наши суть божественные, а точнее богоподобные, возможности, подаренные нам свыше просто так, но чаще всего мы наплевательски, без должного уважения к ним относимся: мы заданы себе на подержание для неустанного, неусыпного воплощения собственного творчества, собственного света — в этом наше богоподобие…

Не надо человека сужать — он потому и человек, что нечеловечески (богоподобно) широк. Вот только он и без того сам себя то и дело сужает. И падшесть его здешняя, скрижалями удостоверенная, стреноживает его и корёжит жестоко… А в искорёженном сознании человека божественное то и дело мешается с дьявольским — и образуется дичайшая каша, месиво, производящее тьму ценою Света. Смирение смиренью рознь. Тупорылый фатум Провидению и Промыслу Божьему рознь.

Греховная падшесть — это безвольное подчинение всякой контингентной внешней и внутренней силе, морок творческого бессилия, жалкое смирение пред плоским детерминизмом века сего, душное духовное рабство, «обморок свободы» (по выражению С.Киркегора).

Православие по самой своей природе требует интуитивного творчества (реализуемого на пересечении интуиции интеллектуальной, чувственной и мистической), основанного на неразрывном качественном двуединстве трансцендентного и имманентного.

Мы потому и можем переживать свою богооставленность столь остро и мучительно, что мы и вправду оставлены Богом здесь, в этом мире на собственное — богоподобное — попечение. Однако лишь только мы начинаем это своё дремлющее до поры богоподобное творчески воплощать, осуществлять, тяжкое чувство богооставленности нас покидает. Вот и всё.

…Впрочем, одинаковое Спасение достойных и недостойных, верных и неверных, святых и грешников в Царстве Божием вовсе не абсурдно: милость Божья больше, всеохватней, сильнее и непостижимей милости всякого земного суда… А чтобы гневаться и карать, жечь и пытать, для этого не надо быть Богом, для этого достаточно быть только человеком, до к тому же ещё мстительным, злобным садистом…

Сентябрь 22

Сотворчество жизни [22.06.1999 (140)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Сотворчество жизни

Творение — это всегда со-творение, о!-творение, со-отворение, тихо- и стихийно-, стихо-отворение. Чистая, в общем, лингвистика и литература: корень «вор-вар». Вор, вар, тварь, створ, двор, кворум, но и — дверь, и — твердь, и — вера: значит корень здесь с творчески плавающим гласием — «о-а-е» («вор-вар-вер»). А к этому корню иногда пристыковывается, прилагается укрепляющая его согласная с этим приставка, за которую эта зыбкая вер-а за-цепляется, под-вешивается, — д-верь (д-веритас)… Вора, держи вора! Вар, держи этот вар, а не то растечётся!.. И вот вор уже никуда не бежит, потому что он — д-вор и усмирённый границами с-т-вор, и скрепляющий кирпичную кладку рас-т-вор, он, видите ли, уже и т-ворец незыблемых втуне стен, он уже никуда не бежит. Т-ворец — это тать, позволяющий этому татю, этому мельтешащему ди-вергирующему ди-тяте при мати и тяте — с-тать. К с-тати (кон-стат, а пропо), тать, умягчаясь и добрея, аки ди-тятя (ди-папа), хотел бы уже и не токмо чем-то обла-дать, но и дать: кстати, «обладать» можно перевести как «тяжело, тяжко (обло) дать»…

Т-ворение посредством вервия и вериг веремени связывает, верифицирует вербальные вероятия, версии, которым ещё только предстоит исковерканно извергнуться и — с-тать: истиной; у-воровать, выр-вать, ur-вать, ото-варить, ur-wahren, ur-waren und ur-werden себя от сот-варения и со-тварения мира и мора. Ис-тина т-ворится, варганится, ловится из тины тона, с-тона — словом: словом, с-лово с-любовью с-ловится: дабы с-тать на дыбы с-теною с-тенания, с-тона и за-стыть тенью тына — в-туне, в-тайне.

Всякое т-ворение есть живот-ворное из-мышление, от-ворение жил, сил я-зыка и я-зыком, которое про-изводит из вод коацерватных зычное ут-верждение, кон-вергенцию одного за счёт от-вержения, ди-вергенции другого.

Всякое т-ворение локализует себя на время (веремя-вервие-по-водие) в об-ласти (т.е. во в-ласти) некоего «Я», которое и произ-водит зык, из вод летейских по-водя я-зыком, коль ведать будет по-вод видный над водами: «каркнул ворон: невермор». И помёр. С миром.

Сентябрь 21

Бог — творец, а не каратель [16.05.1999 (138-139)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Бог — творец, а не каратель

Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.

Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…

Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.

Август 29

Второе пришествие-7 (III.60-61) — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Второе пришествие-7

Исусу было далеко за пятьдесят, но выглядел он тридцатилетним, ибо молод и свеж был духом, смрад мира сего переводил он в собственную улыбку и по возможности питался мёдом от ласковых, пушистых пчёл. Он был человек, Он был телесен и Он был смертен.

Исус говорил: Ха! Я только человек.

Он любил солнце, воздух и воду. Он был травояден, ленив и любил поспать. Он не сеял и не жал. Он — рассуждал. Как и его товарищи-апостолы: Иван, Джон, Жан, Хуан, Саид, Мафусаил, Савл, Ананда, Лао, Сарра, Барбара, Катрин и многие иные, коим несть числа.

Многие на Него махали рукой, говоря: Что с Него взять, пустобрёха?

А он, улыбаясь, повторял: Я по жизни — пофигист.

Он сказал ученикам: Мои учителя — священные животные — мышь, таракан, клоп, собака, кошка, муха, комар, лев, рыба, ворона, корова, коза, пчела, медведь, баран, слон, лошадь, паук, тигр, обезьяна, антилопа, свинья, синица, бизон, дракон, воробей, гусь, ящерица, орёл, бегемот, кит, крыса, бабочка, акула, змея, дельфин и многие иные, коим несть числа.

Живите для собственного блага, и тогда жизнь ваша будет полезна многим. Жить, ничего не боясь, ничего не стыдясь, — это доставляет радость и делает жизнь полной. Тот, у кого в душе свет, покой и справедливость, не причинит себе никакого вреда и разумно распоряжается собственной жизнью для своего и общего блага.

Так говорил Человек.

Ещё Он говорил: Будьте прохожими. Не берите в голову. Всё прейдёт. А посему, проходя стороной, ловите мгновение. Но делайте это легко и ненамеренно. Порхайте, парите — облекайте собой бытие и не мешайте ему облекать вас.

Спрошенный, какие люди самые благородные, Исус ответил: Презирающие богатство, славу, удовольствия, жизнь, но почитающие всё противоположное — бедность, безвестность, труд, смерть.

Он говорил: Не умирай, пока живёшь, но покуда жив, не забывай о смерти.

Ещё Он говорил: Проснись и пой! Попробуй в жизни хоть раз проснуться и хоть раз запеть — потом будет легче.

Он говорил, что судьбе противопоставляет отвагу, закону — природу, страстям — разум.

Он часто повторял, что свыше людям дана лёгкая жизнь, а они забыли о ней, гоняясь за преходящими удовольствиями.

Ещё Он говорил, что ваше благо в вашей свободе, а ваша свобода в вашем пофигизме, а ваш пофигизм в вашем самоограничении и довольстве малым, примириться с каковым вы сможете, если будете детьми человеческими.

А ещё Он говорил так: Не слушайте меня, дурака, пустобрёха, ребятёнка человеческого — делайте вашу игру!

                                                                                                                                                 28.11.93 (21-08)

Проф. Е.Л.Немировский в «Книжном обозрении» за 26.11.93 (в статье «Басни Эзопа»), между прочим, пишет: «Литературное творчество на первых порах было прикладным и конкретным. Древние писатели рассказывали о случаях, произошедших с ними самими или с их близкими и знакомыми».

Элла Фитсджеральд выдаёт по радио такой чистый, прозрачный, такой беспримесно фактурный джаз — такой изначальный, по какому (как по всему изначальному) тоскует душонка, заплутавшая в смрадных лабиринтах какофонизирующей (и агонизирующей) цивилизации… А что ещё остаётся? Акромя чистых (изначальных) форм — ничего. Иное — отомрёт.

Да-да — неслыханная — очевидная — простота. Математически угаданная в сплетениях мировой структуры. Человеческое структурирование носящегося над первичным (коацерватным, по Опарину) бульоном Божьего, т.е. ничем не отграниченного, духа: этим мозги занимаем.

Матушка сёдня принесла литровую баночку куриного суБчика (от слова «субстанция»). Она вчера ходила в ДК «Старт», слушала посулы Скорочкина и смотрела взбрыкивающую под фонограмму группу «Доктор Ватсон». Буду, говорит, голосовать за бизнесмена Скорочкина, хоть и нет у него никакого образования, хоть и не может он связать двух слов, но я, мол, ему верю, верю, что он, дескать, там, в госдуме и т.д…

Я посетовал на её наивность: историю делают не они, не эти депутаты, иные, нам не подвластные, силы её совершают, поэтому, это понимая, я по давней своей традиции и не хожу на все эти референдумы-выборы…

Вчера в бане мужики вспоминали огородные травы: петрушка, укроп, любисток, киндза… А один мужик и говорит, как, дескать, фамилия того поэта, по которой, мол, ещё одна трава интересная прозывается? И с разных концов предбанника донеслось — «Пастернак, Пастернак»… Вот так. Поэт Пастернак может спать спокойно — его имени забвение не грозит.

Там же, в бане, активно дискутировали о положении в России, о предстоящих выборах, о том, что ожидает нас, прогресс или же регресс… На что я, распарившись, ответил: «Покуда есть корысть и зависть, прогресса нам не избежать». И (мысленно) добавил: «Одни на предвыборный митинг пошли, а другие — в баню, а третьи в церковь, а это значит, что каждый развлекается как хочет, — одни очищают тело и дух, а другие плодят миражи».

                                                                                                                                                     28.11.93 (21-41)

Август 15

Бытиё не есть. Бытиё имеет место (III. 31-32) — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Бытиё не есть. Бытиё имеет место.

Время не есть. Время имеет место. (М.Хайдеггер)

Время это (свойственное человеку) восприятие бытия как про-странства (странствия, протяжённости). Время есть трансцендентальное (со-)знание, тройственное (через прошлое-настоящее-будущее) рас-познавание жизни-смерти, невольно противящееся абсолютной (а значит и беспричинной) спонтанности существования. Поэтому наше сознание искусно (искусственно) выискивает в окружающем вехи-закономерности, через которые непрерывно соотносит это окружающее с собственным существованием и сплетает (вы-думывает), ткёт из этих непрерывно подтасовываемых соотношений его (существования) ущербно закономерный образ (легенду, прозу, ткань).

Пытаясь преодолеть старую метафизику, субъективную односторонность человеческого мышления, мы пробуем взглядывать на мир не-человеческим, за-человеческим оком, оком некоего камня, т.е. более (по возможности) объективно, что, собственно, тоже не исчерпывает (не вы-черпывает) всей множественности заключённых в бытии смыслов (всей полноты).

Человек — трагичен. Но его (и его мышления) спасение (выход из трагизма разорванного бытия) — только в непрерывном (снова и снова) перевоссоздании, переобновлении, только в творчестве, что примиряет постоянство и текучесть, объединяет всё со всем, что прозревает непротиворечивость в противоречивых проявлениях бытия, закруглённое единство сиюминутного в вечном и вечного в сиюминутном, т.е. (другими словами) единство Мира в Боге и Бога в Мире (Универсум).

Выходит, без метафизики (без объединяющего порыва «поэтического» прозрения) не обойтись, — но дело в том, что, отбрасывая, преодолевая прежнюю, устаревшую, закосневшую метафизику, мы всякий раз создаём новую метафизику, т.е. мы всякий раз заново (в новых условиях) переосмысляем существующее (мир, человека, Бога) как целое по отношению к бытию.

А ведь некоторые поэты давно уже обогнали в этом прозревании самых великих философов…

                                                                                                                                                5.11.93 (01-45)

Интересен сырой, разлаписто-раздрызганный текст, пребывающий в состоянии текучего становления, интересно — откуда что выплетается; а наждачно отредактированный, обструганный и привычно прилизанный текст блюдёт правила приличия, не имеющие ничего общего с собственно творчеством как процессом непосредственного сообщения с запредельным (такой текст подобен человеку, не имеющему привычки носить галстук, которого пригласили в старый добрый советский ресторан, — сей человек всё-таки вынужден затягивать шею ненавистной удавкой, т.к. швейцар ни за что не пропустит его внутрь приличного заведения без того атрибутивного аксессуара, каким в числе иных является и галстук).

А художество как ремесло заключается не в умении редактировать, а в умении вызывать и поддерживать в своём сознании (и во всём организме) такие — психологически промежуточные — состояния (родственные состояниям релаксации, медитации, суггестии, сомнамбулизма), при которых произведения выползают на свет органично, естественно, непреднамеренно, без чрезмерной натуги, способной в зародыше убить нарождающееся из мрака существо, нередко неведомое и самому демиургу…

                                                                                                                                                  5.11.93 (23-59)

Август 13

Наденька-7 (III. 25-27) — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Наденька-7

Провёл-таки сёдня утром самостийную операцию — кое-как выдрал спичками осколок шестого верхнего слева, а выдрав, с облегчением вздохнул: всё, теперь уже можно искать работу и вершить с лёгкой душой прочие дела

Сегодня (сообщают по приёмнику) в Тарту состоялись похороны Ю.М.Лотмана. Министр Евгений Юрьич Сидоров по телефону из своего кабинета произносит поминальное слово

Полощу свою страдальческую, изрядно обеззубевшую, пасть содой. Зачитался замечательным лавринским гроссбухом о славной штуковине, что существует в нашей (и не нашей) жизни и именуется смертью… А из приёмника звучат ритмичные спиричуэлзы, весёлые христианские штуковины, непереносимые для наших насупленных блюстителей ортодоксального православия… Энтомологи различают около миллиона современных насекомых, входящих в 26 отрядов. Роберт Дей Аллен в книге «Наука о жизни»* пишет: «Из-за отсутствия лучшего термина поведение насекомого обозначается как инстинктивное. Следует со всей отчётливостью констатировать, что в настоящее время не существует ни одного точного объяснения нервных процессов, лежащих в основе данного типа поведения. <…> Многократно утверждалось, что обучение и полученный прежде опыт не требуются для данного типа поведения, однако и то и другое всё-таки играет определённую роль в ряде инстинктивных поведенческих актов» (с.170).

В жизни всё так интересно — даже смерть… Смерть — это личная история человека перед его концом (будь он, этот конец, последним или нет)… И есть ли у нашей жизни смысл, нет ли его, что бы там ни было, всё равно — деваться некуда, остаётся одно: жить, радоваться, страдать, любить, не-любить, преодолевать морок и мрак, творить, созидать, тянуться ввысь, органично вплетаться в гармонию, структуру мира, бытия, — остаётся — позитив (то бишь — переоценивать ценности, переосмысливать смыслы, новую творить метафизику).

«Впечатляющий пример инстинктивного поведения касается размножения богомола. Самец богомола, находящийся рядом с самкой, не вступает в копуляцию до тех пор, пока самка в начальной фазе размножения не откусит ему голову. Очевидно в мозге самца имеются тормозящие центры, которые не позволяют копуляторным нервам активизировать другие части тела к размножению» (ibidem).

Роль приобретаемого опыта и обучения в жизни человека, сочетаясь с биологическими инстинктами, видимо, не столь беспредельна, как это представлялось прежде. Человек есть в равной степени и разум, и душа, и животное (триединство). А Владимир Семёныч Маканин, усомнившись в прогрессе исторического развития на пороге XXI века, разочарованно пишет**: «Человек не есть Гомо сапиенс. Возможно, никогда им и не был, если без самообмана. А мысль его только тогда и была мыслью, когда она была производственно-технологической. То есть мыслью о труде и мыслью о природе, но не мыслью о человеке. Так что человек может жить только шаг за шагом, потихоньку, не дёргаясь и не пытаясь самого себя опередить. Человек может (и должен) двигаться только так, как оно само движется: перемещаясь во времени в некую назначенную ему эволюционную нишу, как вид растений или отряд животных. То есть так, как его и ведёт его биология: процесс естественных изменений».

                                                                                                                                                           3.11.93 (16-10)

5 октября, выходя из московского бюро библиотеки Конгресса США, где сбагрил по дешёвке пару своих книжонок, я закурил, потом свернул на Знаменку и направился было в сторону магазина «Гилея» в череде редких здесь по обыкновению прохожих, как вдруг откуда-то сверху и справа (со стороны церковки) по нам с бешеным грохотом ударила длинная автоматная очередь: в десяти шагах передо мной мужику в коричневой кожаной куртке мгновенно снесло пол-черепа — его разлетевшимися мозгами заляпало проезжую часть… Тело моё метнулось вправо, под защиту домов, перекрывающих директрису обстрела…

                                                                                                                                                             3.11.93 (17-24)

Владимир Семёныч советует не дрыгаться, плыть по течению, и правильно делает, но… Но рас-суждение, суждение, суд над человеком — это ведь тоже дрыганье, взбрык, сверх-, через-природное действие, каковое, как и творческое начало, искусство, всё это тоже есть, есть в человеке; эту чрезмерность природа, выходит, тоже заложила в человека, заложила без всяких «почему» и «зачем», заложила просто… Какой человек есть, таков он есть, каковы природа, мир, бытиё, таковы они есть, то бишь — всё просто есть, и всё. Alles. Dixi. Amen.

А суждение (язык) — это свойство чисто человеческое. Феномен. Человек — это м.б. аппендикс, полнокровное качество которого либо забыто, либо утрачено, либо никогда и не существовало. Alles. Dixi. Amen.

А общественная история, насаженная на фикцию человеческой диалектики, — это, Владимир Семёныч, тоже язык, текст, сочинение. Посему, говоря о конце истории, вы с Фукуямой говорите по сути о конце только одного жанра, периода (за которым завсегда придёт другой).

А мой даосизм — он опять же мой, м.б. изрядно русифицированный, где неделанье есть — неделанье зла, пацифизм, эпикурейство, тихушное поскрипыванье пёрышком в малом своём уголочке… Смотреть — углядывать рёбра (природной) структуры…

                                                                                                                                                                 3.11.93 (19-30)

———————————————

*М., Просвещение, 1981

**»Квази»//Новый мир, №7, 1993