Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, которую жестокосердный отчим выбросил из дома на мороз. Выбросил аж с пятого этажа — немудрено и разбиться насмерть. Навсегда. Но табуретка Дуся Иванова летела, летела и думала, что всё зависит от времени: ежели оно соблаговолит замедлиться настолько, чтобы Дусин полёт не прекращался никогда, то Дуся никогда и не упадёт на заметённую метелицею землю, а будет лететь и лететь как весёлая птица в пространстве, будет мечтать о неведомых дальних краях, и даже может немного поспать в своём бесконечном полёте, как делают это некоторые большие и талантливые птицы, которые совершают огромные перелёты в тёплые края и не всегда имеют право приземлиться, когда им этого захочется, чтобы вволю отдохнуть, ибо они подчинены непреклонным законам стаи, во главе которой летит суровый могучий вожак, что жестоко карает всякого, кто нарушит заведённый издревле порядок… Вот так они порою спят и машут крыльями, машут и спят, спят и машут, машут и спят, спят и спят, спят и спят…

Она и не заметила, как заснула между третьим и вторым этажами, и седовласое время раскрыло пред нею заснеженную боковую дверцу, через которую Дуся прошмыгнула в хитроумную лазейку с весёлыми, захватывающими парящий дух изгибами и — полетела куда-то в сторону, вбок, вниз, вверх… И сердцем чаемая музыка, чудеснее которой нет ничего на свете, музыка, делающая всё понятным и ясным, живая и просторная музыка, летучая и вольная, уютно обнимающая и уносящая с собою твою бедную тихую душу, разливалась отовсюду единственным счастьем, какое нельзя предугадать заранее…

В этом восхитительном круговороте Дуся почти уже забыла себя, как вдруг фантастический полёт и музыка небесных сфер прервались, и она обескураженно зависла в неопределённой середине времён и пространств. И всей древесной кожей своей почуяла приближение ярчайшего, но и нежнейшего света, в ореоле которого выпукло обозначился уютный и крохотный книжный шкафчик, росточком чуть выше табуретки, лишь до половины заполненный пухлыми пыльными томами.

Скрипя как немазанная телега, или как новые сапоги, или как старая табуретка, очаровательный шкафчик подрулил к Дусе и — мысленно — сказал:

— Ну чего же ты не спрашиваешь?..

— Многоуважаемы шкаф, — отвечала Дуся мысленно, — как же я буду спрашивать, если я совсем не умею говорить, и не только говорить,  но и слушать, и не только слушать, но и видеть, ведь я простая табуретка, и ничего-то я не умею, ничего-то не имею…

— Не прибедняйся, — проскрипел шкаф простодушно, — я всё про тебя знаю: ты умеешь если и не слышать и видеть, то чуять, если и не говорить, то мыслить, если и не плести сказки, то спать и видеть сны.

—Верно, — проскрипела Дуся, — а кто ты такой, что всё про меня знаешь? Может, ты мой родственник по линии Глюклихьляйнов?

— Нет, дорогая Дуся. Я — смерть.

— Ты — смерть?

—  Да, Дуся, да, я — смерть.

— Моя смерть?

— Не будь эгоисткой . Я ничейная и всейная одновременно.

—Но ты пришла за мной? Не слишком ли рано, ведь я как будто договорилась об отсрочке со временем седым… мысленно.

— Нет, не за тобой. Тебе ещё рано, ты ещё не наполнилась мудростью надлежащей, дабы занять своё место на одной из моих полок, где спят тома, несущие в себе всю мудрость мира. Почти.

— Но ведь я табуретка, а не книга, чтобы пылиться на твоей полке где-нибудь в укромном уголке. Я даже мысленно не могу представить себя книгой: у меня нет ни одной книжной страницы, но зато у меня есть мои любимые четыре ноги, которыми я умею стоять на земле, хоть и подхрамываю немножко на одну всего лишь ножку… И о какой такой мудрости ты говоришь, уважаемый шкаф? Я глупа и наивна, глупее и наивнее любого человеческого ребёнка. Даже лохматая Муся умнее меня…

— Ты, должно быть, и вправду немного глупа, если не знаешь, что книжки делают из дров. Из убиенных, в сущности, дерев, хоть дух древесный в них живёт и дышит. Так вот. Я отвечаю за тебя пред Богом, вот потому и подрулил к тебе сегодня.

— Чтоб вознести на небеса?

— Да нет же , нет, ещё не время.

Тогда зачем, о шкаф, ты подрулил ко мне?

— Для предварительного, так сказать, знакомства. Тут кое-какие бумаги надо заполнить, справки…  Но я сам этим как-нибудь на досуге займусь, ты не беспокойся…

— Конечно, чего мне беспокоиться, если я и так бессмертна…. Ах, разве я когда-нибудь умру?

— Умрёшь.

— Умру? Когда же я умру, и как ?!

Ах, Дуся, ты умрёшь не скоро. Но час придёт, и я за часом следом…

— И что ты со мной сделаешь?

— Я разберу тебя на дрова, то бишь на пять частей сначала: на «Д», на «У», на «С», на «Я» и пятая часть — это твоё безымянное квадратное лицо, кстати,  наиболее человечная твоя часть. А потом эти части порублю на ещё более мелкие кусочки, которые превращу в древесную пыль, из которой сотворю ещё одну книжку для мальчиков и девочек, которую они будут читать и скорбеть о светлой гибели твоей, но ведь без неё не появилась бы эта вот самая книжка о похождениях и полётах деревянной табуретки по прозвищу Дуся Иванова…

— Так, значит, что? Я начала  умирать уже с первой главы вот этой самой, этой книжки про меня саму, про Дусю?!

— В каком-то смысле, да. Но ведь жизнь — это не только медленная смерть, но и медленное рождение, медленное и счастливое обретение высот и глубин… Ведь смерть есть тоже жизнь, но в качестве ином: коль ты достойно жил, то и умрёшь достойно, и полетишь в круиз по вольным небесам, где множество найдёшь ласкательных симфоний.

— Так ты что, хочешь сказать, что смерть не страшнее жизни?

— Конечно, не страшнее, уж можешь мне поверить, старому дураку. Да ты посмотри на меня, неужели я так уж страшен, а, Дуся?

— Да вроде не очень… По крайней мере, не страшнее табуретки.

— Придёт заветная пора, когда ты, Дуся, станешь книгой, чтобы занять во мне заслуженное место, но тебе ещё надлежит дописать историю своей жизни, а это значит, что должна ты пролистать страницы встреч и испытаний, чтобы, пройдя сквозь них, исчезнуть не бесследно, а встретить мной предписанный финал  в сознании исполненного долга.

— Надеюсь, что нескоро книгой стану…

— Живи пока… Ведь жизнь есть та же смерть, но в качестве ином: коль ты страдал светло, то и светло родишься, и весело пойдёшь по матушке-земле, где множество найдёшь причудливых событий.

— Да как же я пойду, ведь я ходить-то не умею?! — только Дуся прокричала мысленно эти слова, как старый шкаф исчез — буквально испарился. Хоть бы скрипнул на прощанье…

В небольшой, но уютной и тёплой квартирке на пятом этаже жили-были себе папа Иванов, мама Иванова, сын их Вася Иванов, дочь их Тася Иванова, мохнатая, усатая и хвостатая пожирательница «вискасов» и «китикэтов» Иванова Муся и дряхлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся.

После ужина папа сказал:

—Пора разряжать ёлку.

Но Вася и Тася хором заканючили:

— Ну па-а-а…

Хитроумная Муся попыталась было приласкаться к папиным ногам в древних тренировочных штанах и мягчайших зимних тапочках, собственноручно пошитых его любимой тёщей, проживающей в ближнем украинском зарубежье…

Дряхлая Дуся, как верный товарищ, проскрипела под Васей и Тасей, сидевшими на ней спиной к спине, своим особенно протяжным и неприятным скрипом, похожим на тот нестерпимый скрежет, какой издаёт кривой и ржавый гвоздь, когда им царапают по стеклу…

Папа аж подпрыгнул, лицо его исказилось, как от зубной боли, но все зубы у папы были здоровые, зря он хватается за щеку — всё равно все знают, что позавчера он ходил к зубному враче, который запломбировал ему его единственный больной зуб…

Мама, напряжённо примостившаяся в кресле у торшера и, сверкая спицами, вязавшая тёплую подушечку для Дуси, неожиданно поддержала папу:

— А что, ребята, разве не пора? Новый Год встретили, Рождество встретили, Старый Новый Год встретили… Она уж, бедная, осыпалась наполовину. А мне подметать…

Плюхнувшись в кресло перед телеком, папа, как и положено, тут же дружно поддержал маму, которая до этого дружно поддержала папу, но мама делала это по-женски уклончиво, а папа был по-мужски непреклонен:

—Превратили дом в свинарник! Невозможно работать!

Папа работал в полусекретной фирме «Братья Шмидт и Компания» и иногда брал работу на дом, но сейчас он, видимо, считал работой смотрение телека «Самсунг» с одновременным шебуршанием газетой «Коммерсант-дейли»: папа любил делать несколько дел сразу, за что мама называла его иногда «Юлий Цезарь ты наш!»…

А Вася с Тасей в это время сели на Дусю верхом, как на лошадь, и принялись прыгать и скакать по комнате, распевая кавалеристскую песню Олега Газманова «Ах вы, мысли, мои скакуны!»…

Но папа не отступал от своего, — приподнявшись в кресле, как привстают в седле оглядывающие даль всадники, он, стараясь перекричать ребят, вперил опереточный взор в хрустальную люстру типа «Каскад» и возопил:

— Надоело! Дпавно пора выбросить всю эту рухлядь, всё это старьё, все эти ёлки-палки-табуретки!..

Вася и Тася тут же прекратили скакать, тут же затихли, вжались в оторопевшую Дусю и навострили ушки, как мышки-норушки, — они будто почуяли что-то неладное, но толком ничего ещё не понимали…

Мама, видимо, тоже ещё пока не поняла, но на этот раз всё равно изменила папе, ибо все знали, что за Васю и Тасю мама зверь — и в огонь и в воду:

— Не заводись, Иванов! Они поиграют и всё уберут — правда, дети?

— Пра-а-авда, — хором загорланили Вася и Тася, снова, как ни в чём не бывало, продолжая прыгать на своём боевом скакуне вокруг полузасохшей ёлки.

— Ну хватит наконец! — застонал папа, заворожённый молниеномным проходом Фетисова по левому краю и биржевыми индексами «Доу-Джонс», «Насдак», ММВБ на шуршащих  страницах газеты…

Когда в доме царил ералаш, папа бывал импульсивным: об этом все давно знали, поэтому не обращали на это никакого внимания. Но на этот раз Фетисов снова ничего не забил в ворота «Саблезубых тигров», поэтому папа перестал, как Юлий Цезарь, одновременно смотреть вперёд и вниз, а расположился в кресле поудобней и снова обратился к народу:

— Послушайте! — Скакуны снова застыли, но, уже не ожидая подвоха, посмотрели на папу вполне беспечно. А папа вдруг начал рассказывать историю, похожую на отрывок из рождественской сказки, которую он, небось, вычитал в той же своей газетёнке: — Послушайте! У северных шведов есть древний готтский обычай — освобождаться перед Новым Годом от ненужного балласта, выбрасывать в окошко старые, своё отслужившие вещи, чтобы прошлое оставалось в своём прошлом, чтобы входить в новый год налегке, безо всяких сожалений, с новыми прекрасными вещами и друзьями, ибо как они, древние галлы, говорили: в человеке должно быть всё прекрасно — и лицо, и душа, и штаны, и ботинки… Слушайте, настал наш русский, наш Старый Новый Год, давайте же выбросим ненужную нам мебель…

— Какую мебель? — спросила мама, не отрываясь, впрочем, от вязания (мама тоже была как Юлий Цезарь).

— Какую-какую, табуреточную, — и папа кивнул на устаревшую и даже чуть от ужаса присевшую под ребятами мебель.

— Дусю?! — вопросила Тася, тряхнув косичками.

— Угу, — ответствовал папа, не разжимая коварных губ.

— Дусю??!! — вопросили хором Вася с мамой, бросившей на этот раз своё вязание.

И только спящая красавица Муся ничего не сказала, а продолжала дрыхнуть в ус не дуя, распластавшись на софе, как убитая, во всю свою огромную длину.

Вася с Тасей встали с Дуси и посмотрели ей в лицо…

Табуретка Дуся Иванова была обукновенной деревянной табуреткой, поэтому она не умела жить, говорить, петь, ходить, видеть, гнать, держать и ненавидеть, слушать, кушать и сочинять сказки, и много чего ещё она не умела, что умеет делать человек, но всё-таки за долгие годы своей жизни среди людей она от них кое-чему научилась: она научилась если и не слышать и видеть, то чуять, если и не говорить, то думать, если и не сочинять сказки, то спать и видеть сны… Поэтому сейчас она вдруг почуяла и одновременно увидела сон про дальнюю дорогу, любовь и разлуку, полёты во сне и наяву…

А папа меж тем продолжал:

— Слушайте, давайте в самом деле выбросим её вместе с ёлкой, ведь перед людьми, ей-богу, неудобно, ведь вот посмотрите, полюбуйтесь, как она своим затрапезным видом портит нам всю нашу мебельную красоту, — и шебуршащею полускомканной газетищей папа Иванов прочертил в воздухе восторженно-укоризненную, и потому неровную и нервно рваную, дугу, что по замыслу должна была наглядно огибать сверкающие великолепной полировкой шифоньер, и шкаф, и стенку, и комод, рядом с которыми наша старая, больная, кособокая, с облезшей краской на лице Дуся и впрямь выглядела подпольною беглянкой из дома престарелых табуреток.

— Ну что ты такое говоришь! — возмутилась мама. — Ведь она нам почти как дочь, к тому же это фамильная вещь: много лет назад мой покойный дедушка Карл Иваныч Глюклихьляйн, Царство ему Небесное, сделал её собственными руками их корней редчайшего бутылочного дерева, на котором живут обычно воинственные бабуины… Надеюсь, теперь ты понимаешь, что эта милая табуретка дорога мне как память о безвременно ушедшем от нас Карле Иваныче Глюклихьляне, земля ему пухом, и о редчайшем бутылочном древе, в укромных кронах которого хитроумно сокрыты коварные туареги…

— Да, ты права, теперь я понимаю… — папа Иванов раскаялся как будто в своих коварных замыслах и качал теперь повинной головой, — да, да, конечно, конечно…

На том и помирились…

День меж тем угас неслышно, за окном метель мела во тьме ведьминым своим помелом: шурххх…шурххх…

Вася с Тасей улеглтсь по своим постелькам в маленькой своей спаленке; мама, упустив извилистую нить очередного телесериала, задремала у экрана; лениво бодрствующая Муся, набив растяжимый желудок чем Бог послал на кухне, отправилась, должно быть, в туалет; а папа Иванов, блестя кошачьими зрачками, на цыпочках за маминой спиною пробирался к ёлке… Коварный папа Иванов исполнил-таки замысел жестокий: схватил за ногу слабенькую Дусю и вышел с нею вместе на балкон…

И полетела Дуся, полетела, будто провалилась тут же в сон бездонный, и закружило, завертело её в метельной круговерти, всё спуталось — где небо? где земля?..

Летит она, печалится, вздыхает на лету: вот жизнь моя кончается, сейчас я упаду…