13.ВОДА

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе во чистом поле и чего-то ждала. Проходили годы и десятилетия, а она всё стояла, всё ждала. Дождь её поливал, снег её засыпал, ветер её обдувал, солнце её палило, а она всё ждала и ждала.

И вот — дождалась. В эту осень проливной дождь лил подряд много дней и ночей — реки и моря вышли из своих берегов, и — начался Всемирный Потоп. И почернело небо, и не стало больше земли под ногами, и понесло бедную табуретку неведомо куда по воле бушующих волн — и сверкали молнии, и грохотали громы…

Дрожащий заяц взгромоздился кое-как на неустойчивую, летящую вдаль табуретку и думал, что он спасён, да не тут-то было: страшная молния ударила — нет, не в табуретку, а рядом, совсем рядом с ней, но этого хватило, чтобы бедного зайца сразить наповал, — его, уже мёртвое, тельце опрокинулось в воду и камнем пошло к неведомым, невидимым глубинам…

                                                                                                                                                      23.10.96 (18-25)

12.ЧАША

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе у перепутья трёх дорог, каждая из которых сулила ей свою, отличную от других, судьбу, свою, иным наполненную, чашу.

На перепутье трёх дорог стою я в разраздольном поле — забыт, изломан, хромоног: зато исполнен доброй воли. Одна дорога — в небеса, другая — в горе Преисподни, а третья — в горы и леса, где спят апостолы Господни…

Для того, чтобы выбрать одну из этих дорог, никуда идти не надо, а надо, во-первых, получше в себе разобраться, а во-вторых, и выбрать — в себе, внутри себя. А ежели выбрал, значит уже и ступил на одну из дорог, значит уже и пошёл. Выбор сей в каждом из нас ежедневен, ежечасен, ежеминутен. Отсюда его новизна и вечность. Вечная живизна.

Мимо по осеннему, жухлому полю широким, хозяйским шагом проходил охотник с весёлой ушастой собакой, носящейся перед ним вольготными кругами в предвкушеньи гона и добычи... Попутно обнюхала брошенную кем-то тряпку, очень похожую на штаны, и окурок, и нелепую кособокую табуретку, и кротовью норку...

                                                                                                                                                 23.10.96 (17-32)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, которая в прошлой жизни была деревом, а в позапрошлой — человеком, за грехи свои наказанным нисхождением в мир предметов и вещей служебных, скромных, неказистых. Домашних.

Здесь, не далее порога, волен каждый храм создать, где не токмо человеки, но и всякая пылинка, таракан и табуретка обретают горний лад.

Это можно даже в тесных комнатушках коммуналок иль общаг…

Не имеющий своего дома (человеков таких в России немало) может о нём долго и нудно мечтать, а может, при большом желании, носить его в себе как идею, иль на своих плечах — улитке подобно…

В конце концов физическое наше тело, по известному определению, есть временный дом, храм для нашей души, каковая ветви и крылья свои пристирает далеко за его пределы… Лишь только так и стоит жить, чтоб всё своё с собой носить.

Любовь и лад ежели есть, значит есть и дом — как бы то ни было и где бы то ни было.

Играющие дети — махонькие человечки — использовали табуретку как махонький домик: по очереди забирались под неё и были там, под ней, вполне счастливы…

                                                                                                                                                21.10.96 (19-15)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, неприметное и скромное дитя животворящего солнца.

Крест Христа на фоне солнца, просветлённый солнцем крест — это ясное оконце в середине сердца есть.

Темно и скромно происхождение нашей героини… Хотя происхождение её древесно-ветвистого предка, пожалуй, что и светло, то бишь — фотосинтетично…

Всякая малоприметная штуковина и зга тоже ищет-ждёт понимания и участия. Вот так и наша с вами табуретка: все под солнцем ходим, али стоим… сидим, лежим, ползём, висим — пребываем… животные, человеки, предметы, вещи и вещицы… все формы жизни — бурнодействующей, али тлеющей едва… все формы нежизни тож…

Христианский фотосинтез — вот религия лучшего будущего, религия солнечного всеприятия-всепросветления.

Крест на фоне солнца + солнце на фоне креста.

Вечное в сиюминутном + сиюминутное в вечном.

Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что табуретка — тоже солнечное чудо, как ты да я, да мы с тобой…

                                                                                                                                                                   21.10.96 (15-25)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, жила в невИденьи и невЕденьи — это трудно, но можно, ежели стоять навстречу небу, ничего не иметь, ни за что не цепляться, если быть, как не быть, но с небом заодно, которое знает и поэтому скрывает и покрывает собой всё сущее. Жизнь — только всплеск, попытка, повод явить неявные черты ещё одних узоров, и миров, и всплесков, без которых этот мир вполне бы мог бы обойтись: а он может обойтись безо всего, и даже без себя самого…

Жила себе деревянная табуретка — а могла бы и не жить. Но раз живёшь — на что-нибудь, глядишь, и сгодишься. Кому-нибудь, чему-нибудь, куда-нибудь, когда-нибудь… Явишь, во всяком случае, небу собственный всплеск, который оно занесёт в затрёпанный свой кондуит на случай незримых верховных надобностей.

Жизнь — только повод для воспоминаний. О древесности живой и цветущей, о ветвях, простёртых в небо навстречу радости и солнцу.

                                                                                                                                                  21.10.96 (13-17)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, стояла себе в голом и диком поле, давно уже стояла, и устала уже стоять… Дождь её заливал, снег её засыпал, ветер её обдувал, солнце её обжигало… Грызли её жучки, червячки и полевые мыши, клевали глупые птицы… Постарела она, потрескалась и за годы героического стояния ушла уже в землю по самое по сидалище. А жирная и сочная земля нежно и методично всасывала усталую табуретку в своё бездонное всеядное нутро и уже готова была её поглотить и переварить, как поглотила и переварила она всё, что в неё ни попадало за многие-многие годы, за века и тысячелетия, когда она без устали должна была завершать нелёгкую работу своей бессмертной матушки Смерти, втайне от которой ей вдобавок приходилось ещё помогать своей внебрачной дочурке по имени Жизнь…

                                                                                                                                                                    19.10.96 (00-55)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка...

Весёлый русофил Ицхак Айнштайн сидел на табуретке за столом и поедал погибшего цыплёнка. Он, Ицхак, был нищ и рыж. Почти как поедаемый им цыплёнок. И тощ.

Человек склонен сопрягать — всё со всем (сопрягать и запрягать). В целях усматриванья смыслов. Человек есть то, что он усматривает и определяет. Всё остальное, что не есть человек, есть то, что человек усматривает и определяет. То бишь — всё, что человек усматривает и определяет, есть язык человека.

Усматривание сопряжений-смыслов есть усматривание слов-определений-имён, то бишь — метафор языка. Всякое усматривание и определение чего бы то ни было суть всегда искусство, художество. Именно в этом заключается образ и подобие Божии в человеческом организме: неиссякаемая и непрерывная способность к осмысленному именованию всего и вся, к творчеству. Способность автоматическая, инстинктивная.

Человек — хорошая машина. Набор хитроумно сцепленных дхармических колёсиков-шестерёнок, напоминающих механизм часов. Человек есть время. Всякий смысл есть время есть последовательность.

Человек есть смысл. Вне человека всё чудовищно бессмысленно, безвременно, и это то, чего человек не в силах в полной мере усмотреть. Полнота этой меры и есть вторая смерть, что пострашнее первой.

Ицхак Айнштайн догрыз цыплёнка и отправился на митинг оппозиции под лозунгом: «Всё для человека, всё во имя человека!»

                                                                                                                                                 11.10.96 (01-37)

Живёт себе некая гусеница-червячок, живёт, живёт, грызёт зелёные листочки, грызёт, ползает туда-сюда, а потом готовится к смерти — делает себе могилку-кокон — и наконец помирает.

Но вдруг откуда ни возьмись из кокона является нам новое и уже летучее, очаровательно крылатое существо — бабочка, является и взмывает ввысь, и улетает прочь.

Порхает там и сям.

И оказывается то в благоухающей чаше какого-нибудь цветка, то в сачке Набокова, то в грёзах Чжуан Цзы.

                                                                                                                                                                             11.09.96 (18-47)

Естествослов. 20.Огонь — НОВАЯ ЖИЗНЬ

Гореть ли нам в геенне огненной? — да мы и так уже горим… И облекаем смрадом погани наш православный Третий Рим… Впрочем, это всё для рифмы, ибо никак не могу отнести себя к мрачным представителям черносотенного православия, которые примерно так и говорят (хотя подлинная рифма просто так ведь не приходит, и тайна рифмы в том, что она есть божественно-провиденциальная синхронизация)…

Вторя Даниилу Данину, могу сказать, что я есть зоологический оптимист. Все мои опыты, наблюдения, поползновения всегда приводят меня только к одному — к Свету. Вопреки всему. И заслуга в этом не моя, а генетической моей природы.

Огонь — это солнце и свет,
тепло очага и завет,
бессонница красной калины
и Неопалимой Купины.

                                                                                                                             11.09.96 (03-07)