Бесстрастие Бога

…Но Бог как внепространственно-вневременное, внеисторическое чуть-ли-не-Ничто, около-Ничто, творя эссенциально, то есть независимо от нашей экзистенции, не может непосредственно в неё вмешиваться, не может тем более исторически внедрять к нам Своего Посланника и Сына, да и не может у него быть вообще никакого, а тем более человекообразного, посланника и сына. Ведь и Божий Промысел не в том же состоит, что Бог якобы выпрастывает к нам Свою волшебную десницу и управляет Её чудодейственным посредством нашим конкретным историческим процессом, а в том, что мы творим свою историю сами («с усами») в условиях дальнего последействия сотворённых и спонтанно творимых Им импульсов к спонтанному сотворению и/или наших структурно-онтологических обстоятельств, и/или каких-нибудь иных — каких придётся: Богу нет до нас абсолютно никакого дела.

Бог творит не бытие (и не нас), а его самые общие основополагающие принципы, а точнее даже, стимулы для движения к этим, или/и, возможно, к каким-нибудь иным принципам, а мы воплощаемся сим до-пред-сотворённым Им бытием.

Между эссенцией и экзистенцией лежит логически непреодолимая пропасть — но лишь логически. Творение и падение пересекаются в мнимой (абсурдной) точке алогического скачка. И тогда эссенция — неявным и сложным для нас образом — актуализируется в экзистенции.

«Добро зело» творения не актуализировано во времени и пространстве и не внедрено в экзистенциальное отчуждение нашего падшего (т.е. отяжелевшего своей чрезмерной явью) мира, но если предположить, что Бог творит здесь и теперь (хотя Он творит не здесь и не теперь), то тогда Он творит сразу всем всегда уже сотворённым и ещё не сотворённым, но всё же сотворённым Им: если Бог непосредственно творит эмбрион человеческого младенца (хотя Он его и не творит), а может даже его идеальный, эссенциальный пра-сверхобраз (и его Он не творит), который вдруг каким-то чудом воплощается, допустим (ладно), в генотип, а потом уже и в эмбрион, каковой взрастает в условиях падшей экзистенции, в утробных условиях его матери, обречённой сим Богом на это своё материнство, — то младенец потом рождается, обречённо растёт и всё же обретает некоторую экзистенциальную, то есть в любом случае свою собственную, хотя и довольно ничтожную, свободу, сопряжённую с почти полнейшей безответственностью за творение творимого на земле (раз оно предрешено свыше) и виной без вины (по большому-то счёту), ибо такой, слишком непосредственно творящий наше бытие Бог (Бог катафатического богословия) становится уже попросту каким-то заурядным и назойливо вездесущим роком, фатумом…

Это, конечно, подлинное для нас чудо — алогичный скачок от эссенции к экзистенции, от творения к падению. Здесь тайна.

А историческое, материальное явление Иисуса Христа как эссенциального Богочеловека, как Бога-для-человеков, то бишь «адаптированного Бога», есть пара-докс, безумное противоречие всему человеческому опыту (докса), ещё более абсурдный и алогичный скачок, чем скачок от творения к падению.

Иисус Христос был «послан» к нам тогда, когда человек культурно-исторически уже слишком явственно отделился от всей прочей земной живности (твари), творимой Богом. Получается, что человек, так или иначе развившись, заслужил и потребовал к себе особого культурно-исторического внимания, дополнительного, нового попечения свыше для дальнейшего, но уже христологически детерминированного развития в будущем.

Иисус как Христос есть слишком резкая и даже, пожалуй, кричащая актуализация Божьего Промысла, придавшая человеческой жизни и человеческой истории новое творческое — богочеловеческое — измерение.

Иисус как Христос — эссенциальный Богочеловек.

Человек — экзистенциальный богочеловек: по крайней мере, Иисус Христос актуализировал в человеке эту его богоподобную ипостась…

Без алогической, мистической связи с Богом никакая религия невозможна — эта связь и есть сердцевинное основание всех теологий, каковые, в грубом приближении, суть разновидности философского интуитивизма.

С точки зрения рациональной логики, теории вероятностей, а также физики, биологии и физиологии, смерть конкретного человека со всем его оригинальным комплексом персональных параметров и свойств есть яаление значительно более закономерное, естественное и обычное, нежели его рождение, то есть физическая смерть однозначно детерминирована старением и распадом уже неспособной к регенерации живой материи (потенциально продолжительность жизни программируется в геноме ДНК, куда свои лимитирующие коррективы вносят патологически необратимые накопления системных ошибок и поломок), тогда как физическое рождение, если его отсчёт вести от начала зачатия, детерминировано, пожалуй, только игрой случая. Такова позиция рациональной науки.

Если же смотреть на эту проблему с точки зрения метафизики, наше знание о рождении и смерти во многом обрывочно, смутно и гипотетично: более или менее определённо мы знаем о них лишь с одной, центральной для нас, здешней стороны — стороны наличного бытия (Dasein), — тогда как другие, нездешние их стороны (до здешнего рождения и после здешней смерти) скрываются от нас в маргинально-зыбкой неопределённости небытия, каковое однако незаметно вливается в безраздельный океан всеобщего бытия (Sein).

Человек выпал из без-умного, немыслящего Абсолюта, став мыслящим Абсолют человеком, ибо мысль есть средство раз-ложения и раз-мерения неразложимого и безразмерного Целого, а следовательно, прав Ф.И.Тютчев, сказавший, что «мысль изреченная (т.е. приобретшая неестественную, придуманную человеком форму. — А.Л.) есть ложь». Поэтому Царство Божие заведомо приуготовлено несмышлёным детям, несмышлёным идиотам и несмышлёным старичкам.

Таков смысл первородного греха.

А не решил ли часом современный человек, что Бог наказал его, лишил былого богоподобия, ведь сего богоподобия он в себе уже не чует, а только лишь чает, тоскует и грезит о нём… Хотя на самом деле он, может быть, и грезит, и тоскует по утраченной цельности, по наивной несуетливой мудрости и чистоте своего первозданно-древнего существования и мировосприятия, а значит грезит по дикому и природному своему язычеству… Политеизм, выходит, вовсе не предполагает отсутствие внутренней цельности в человеке…

Совершенствуя культуру и цивилизацию, человек теряет живые связи не только с окружающей, но и собственной своей природой  — распадается на инвентарно оприходованные всевластной культурой части, органы, элементы и функции.

Стихийному мыслителю трудно быть совсем нерелигиозным: ранний К.Маркс (в 1844г.), мечтая освободить человечество от тяжкого физического труда, ведь по сути, может и бессознательно, мечтал об искуплении человеком первородного греха, за который обречён тот на муки непосильной трудовой повинности и иных житейских долженствований.

К.Маркс, как в те годы почти всякий образованный европеец, мечтал вернуть человеку его навсегда потерянный Рай…

А ведь действительно — человек, по большому счёту, не очень-то уж так и мерзостен, как нам его иногда представляют лицемерные святоши. Ведь только и всего — не клеймить и карать, а жалеть и голубить человека надобно за все его пороки и грехи, природа коих, в основном, наследственный и культурно-исторический характер имеет…

Не тюрьмы надо для преступников строить, а райские санатории, где  будут лечить их лаской и природою нежной, где на ночь им будут читать сказки и мифы народов мира, дабы они обрели в душе своей заскорузлой полноценное детство. которого у них, скорее всего, никогда и не было…

Ведь из тюрем наших на свободу выходит во много крат больше настоящих преступников, чем туда попадает. А ежели выходят неспособными снова совершить что-нибудь незаконное, то лишь по причине обретённой в застенках инвалидности — телесной ли, духовной…

Зачем нам, человечеству, нужны такие гигантские государственные монстры с их институтами насилия и грабежа? Прав П.А.Кропоткин — община, вольный город есть самое органичное природное сообщество людей, за которым будущее (и прошлое).

А уж российскому-то человеку Сам Бог велел по заветам просвещённой анархии бытие своё обустраивать — никакие диктаторы и крепостники не смогли вытравить из горючего и непобедимо живучего русского сердца её тайные, дивные, вольные зовы…

Мощь языка и участь дискурса

Смысл жизни заключается в том, чтобы вовремя окончательно расстаться со всякой надеждой на его обретение, умереть для всякой надежды и возродиться к новой — безнадёжной и, благодаря сему, прояснившейся — жизни: прежде чем умереть, надобно успеть стать совершенно неуязвимым и для жизни, и для смерти, потому что это только слова и психические проекции.

 Есть разные вещи и тела. Есть разные формы и слова. Есть разные настроения и хотения. Есть кресло и табуретка. Есть стакан и яблоко. Есть холод и тепло. Есть дерево и бурундук. Возьмём две головы — на одной, допустим, 500 волосинок, а на другой — 102: ну и что? Возьмём сороковую симфонию Моцарта — изымем из неё произвольно несколько нот или, наоборот, добавим несколько нот: ну и что? Возьмём яблоко — съедим его наполовину или целиком: ну и что?

                             Вчера мы хотели яблока, а сегодня не хотим.
Вчера мы не жили, а сегодня живём.
Вчера была жара, а сегодня мороз.
Вчера мы хотели мороза, а сегодня жары.
Вчера мы были умны, а сегодня  глупы.

Мы можем рассуждать о чём угодно, можем делать разные выводы, можем прозреть и ослепнуть, можем увидеть одну табуретку или две табуретки, но, задумавшись, можем сделать вывод, что мы видели три табуретки, и на этой основе мы даже можем построить целое новое величайшее учение о трёх табуретках, у одной из которых была тайно подпилена одна ножка, но об этом до поры до времени никто не знал, однако через семь с половиной лет об этом узнал архангел Гавриил, когда попытался воссесть на эту мифическую третью табуретку, что, возникнув из небытия, в небытиё и вернулась, хотя никто об этом ничего не знал, да и знать не хотел, но спустя годы какой-то безумец оказался настолько безумным, что заговорил о том, что ничего случайного на свете нет, а значит третья табуретка была! — одни поверили безумцу, а другие нет, а третьи не обратили на это никакого внимания, а четвёртые сидели на четырёх (!) табуретках, но не знали об этом, потому что сошли с ума, — впрочем, об этом они тоже ничего не знали и жили как придётся…

Чтобы разум по вине собственной твердолобости не впал в безнадёжное тупое безумие, полезно его иногда вовремя отвлечь чем-нибудь очень и очень детским, чем-то очень натурально и естественно, а не вымученно и выморочно, глупым, чем-то беспримесно чистым и честным, беспечным и в меру заразительным и азартным, в меру простым и жизнеутверждающим. Отвлечься полезно бесполезным процессом, позволяющим пафос высоколобия, разум, впавший в гордыню и хюбрис, нейтрализовать и раз-умить: подмогой сему и служат как раз — игра, ритуал, художество, искусство — культура. Всё-таки, как ни крути, а культура — это универсальное средство временного спасения (или спасительного самообмана?) и отдельного человека и всего человечества от любых неутыков и ужасов наличного бытия (хотя на самом-то деле подлинное Спасение, Откровение — это вовсе не средство, а всегда уникальный, акультурный, всегда неожиданный и спонтанный опыт воскрешающей смерти).

Аксиоматика, изначальные условия игры есть договор, конвенция тех, кто в неё играет: если ты не принимаешь правил игры в шахматы, ты не будешь, не можешь, не должен играть в шахматы.

Язык есть игра. В каждом языке есть, в свою очередь, множество отдельных, частных, специальных ответвлений, субъязыков-игр — дискурсов (дискурс физиков, дискурс лириков, дискурс дворников, дискурс грузчиков, дискурс носильщиков с Казанского вокзала, дискурс газонокосильщиков, дискурс тюрьмы, дискурс воли, дискурс метафизики, дискурс теологии, дискурс прокурора, дискурс бреда, дискурс подростка первой четверти XIX века и т.д.).

Каждая игра в пределах непререкаемой и общей для всех игроков конвенции предполагает большую или меньшую степень творческой свободы для каждого из игроков. Конвенциональность дискурса — предмет веры дискурсантов, носителей и участников, со-участников дискурса. Но если среди дискурсантов появляется шулер, тайно подсовывающий в свой (но в то же время и общий для всех дискурсантов) дискурс нарушающие конвенцию элементы, он есть уже не дискурсант, а вирус, шпион, враг и преступник, разрушающий, по определению, незыблемые основы всего дискурса в целом. В этом дискурсе, который он разрушает, ему уже не место — из этого дискурса он должен быть изгнан, после чего в стороне от этого дискурса он вправе создать уже свой собственный — другой — дискурс, который будет иметь другую конвенцию, для коммуникативной реализации каковой он может набрать себе новых — других — соучастников-дискурсантов.

Медам, мсье! Делайте вашу игру!..

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том следует молчать в данном дискурсе.

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том возможно говорить в ином дискурсе.

О чём невозможно говорить ни в каком из существующих дискурсов, о том возможно говорить в новом, специально созданном для этого говорения дискурсе.

Самые пограничные, промежуточные и смешанные дискурсы есть, по преимуществу, дискурсы художества, искусства. Однако — очень многие другие дискурсы столь же смешаны и размыты (в отличие, скажем, от дискурсов классической математики, шахмат или футбола).

Многие науки имеют так или иначе взаимно пересекающиеся дискурсы, ввиду чего между ними оказываются возможными плодотворные междисциплинарные связи.

Общехудожественный дискурс развивается в сторону роста многообразия частных дискурсов. Но и общенаучный дискурс требует время от времени периодического обновления дискурсивных ракурсов (но уже реже, значительно реже). А как же сакральный, религиозный дискурс? Он когда-то тоже потребует обновления, но не ранее, чем через несколько тысяч лет (если речь идёт о религии, глубоко укоренённой в культуре многих народов).

Лишь щенки и карапузы играют по тем же правилам, что и сто, и двести тысяч лет назад…

Религия как традиционная ритуально-сакральная практика есть культура.

Грубо говоря, культура — как культивирование — есть принудительное оживление и перевоспроизводство всего того или чего-нибудь из того, что существовало, происходило и было создано в тот или иной период человеческой истории (персональной, групповой и/или всеобщей). То бишь заботясь о сохранении всего того, что уже навсегда прошло, культура волей-неволей принуждает живущих в ней (в её охранной зоне) имитационно-миметически перенимать, умножать и вживлять в живое тело своей текущей жизни мёртвое содержимое её музея, мемориала, склада, склепа, архива, библиотеки, аудиовидеотеки, дискотеки и т.д.

Если религия как ординарная практика есть культура, то и наука как последовательность культурно-исторически обусловленных действий мало чем отличается от религии — в том смысле, что и она культура. Однако если ординарная религиозная практика — на 100% культура, то наука, по меньшей мере, на 90%: наука предполагает ещё и дикое, акультурное творчество, как и искусство, где такое творчество либо превалирует над культивированием, либо пытается превалировать. Интересно, что богословие тоже предполагает в себе (в своём научно-онтологическом аспекте) элемент креативности, хотя и меньший, чем религиозная философия (всякая философия как метафизика так или иначе оказывается отчасти религиозной, но не в системно-догматическом, а в онтологически-категориальном смысле).

Борьба Ницше с христианством (как, впрочем, и всякая борьба вообще) есть борьба не философская, а культурно-историческая.

Смешивая культуру с живой («здесь и сейчас«) философией (и искусством), мы смешиваем зайца с геометрией.

Чистое творчество осуществляется через спонтанный выход креатора из мейнстримовой истории ради герметической игры его — уже «ушедшего» — сознания с самим собой, в результате которой история (и уж, конечно, культура) вдруг оказывается другой — новой. Следовательно, всякий мыслитель, каковой, по определению, движется к мысли от немысли, — художник и стихийный игрок, играющий ценою целой жизни, ва-банк на ничем не гарантированный выигрыш, каким является «как бы сквозь тусклое стекло» чаемое им Откровение, прозрение, напрочь сметающее всякие правила предустановленной игры и закладывающее основы небывалого доселе зрения и языка (не дискурса).

Обретение Света

Кабирия, кто она — жалкая, наивная, глупая дурнушка («ни кожи-ни рожи»), неудачница, нищенка и проститутка без дома, семьи и надежды? — не-е-ет… Однако ведь это всё сказано как будто бы честно, правдиво, хоть и жестоко, но что, мол, поделаешь, правда бывает жестокой — ведь так? Так, да не так, внешняя, видимая, «телесная» правда ещё не вся правда, а значит — ложь, — считает Ф.Феллини, — и показывает нам и другую, наиважнейшую для человеческой судьбы часть жизни неудачницы Кабирии, ту величайшую часть, что делает её богатейшей наследницей дара сказочной Золушки, — дара чистого сердца и чистой души, которого оказались (и неспроста!) лишены и её импозантные соперницы, и богатые сеньоры, и прославленные церковники, что не узнав истинного своего спасения при жизни, не узнают его и потом (ежели будет это «потом»)…

В финальном своём проходе Кабирия, всё потеряв, всё обретает, когда будто бы случайно встречает живое тепло и добрую улыбку самых простых и обычных людей, как и она не имеющих ни власти, ни титулов, ни денег, но снова и снова, опять и опять преисполняющих её открытое сердце мудростью и силой, каких никому и никогда не сокрушить, каких не купишь ни за какие хитрости, ни за какие деньги…

Эти славные люди не унывают, они идут по жизни, приободряя себя и других неказистыми песенками сердца, — окружённая ими и ненарочитой их теплотой, Кабирия с глазами, переполненными слезами любви и надежды, тоже идёт и с печально-просветлённой то ли улыбкой, то ли гримасой (знаменитой улыбкой Д.Мазины — улыбкой «наоборот») слегка им кивает, то ли здороваясь, то ли благодаря, то ли узнавая — «да, да, это то, то самое, оно, оно, да»: она, будто бы всё потерявшая, говорит этой жизни «Да», и чистота и сила её маленького сердца обретают чистоту и силу человеческого и сверхчеловеческого Духа…

Всё великое, всё гениальное, всё истинное и подлинное основано на высшей простоте, но узки врата её, ибо высшая простота есть высшая точность. Но её не достигают специально — она приходит (если приходит) сама, если сложатся вдруг условия для её прихода, каковые устрояются естественным и лёгким устранением страхов, суеты и метаний, неумеренных желаний и страстей, которыми преисполнено большинство так называемых «цивилизованных» людей, органичным устранением тягостных долгов и болезненных зависимостей от чего бы то ни было и кого бы то ни было.

Всё это   предполагает решительное отстранение от того образа жизни, которым живёт большинство окружающих нас людей: поначалу это мучительно больно и способствует развитию комплекса изгойства, но ежели вовремя с ним справиться, дальнейший путь станет естественным и простым. Как ни странно, именно тогда начинается подлинное единение с матерью-природой, именно тогда начинает исчезать обычное чувство человеческого одиночества и сиротства, которое многие люди болезненно испытывают и в семье, и в дружеской компании, и в толпе единомышленников: все самые дикие и страшные преступления на земле совершаются толпами единомышленников, все социальные и политические структуры современных государств прилагают свои главные усилия к умножению именно таких единомысленных толп.

Чтобы услышать божественное в себе и достойно ему внять, не надо его искать, не надо его искусственно культивировать, не надо его касаться своими пока ещё грязными руками — надо всего лишь освободить его от завалов излишних вещей, психических комплексов и предубеждений, надо расчистить, демаскировать его от навязчивого мусора посторонних шумов и мельтешений хитроловкого ума.

Процесс познания себя — спокоен, долог и нетороплив.

Процесс познания себя есть процесс познания, уточнения утончённой духовной природы мира, в которой всё и вся едино, нераздельно, взаимосвязано и взаимозримо.

Процесс познания себя есть процесс своего освобождения от разрушительных, деструктивных  объятий современного социума, от привычек, навязанных неправильным воспитанием, семьёй и школой, примером жизни тех, кто хочет жить «как все», и включения — вечного возвращения — в лёгкое царство мировой природы, где нет ничего случайного, где всё — Благо и Свет.

Первый этап познания — уединение как освобождение.

Второй этап познания — углубление уединения как начало понимания себя и знаков судьбы и природы.

Третий этап познания — различение подлинного «хочу» от ложного «хочу», знаков Судьбы и Света от знаков хаоса и тьмы.

Четвёртый этап познания — окончательный выбор подлинного, миросозидательного «хочу» как высшей воли Судьбы и Света.

Кабирия была одна и покинута всеми, всем миром, а потом вдруг просто — раз! — и увидела, что не одна, что не покинута — вот и всё: ничего не изменилось, но — изменилось всё. В каждом из нас спрятан этот тайный тумблер, включающий нас, наше сознание в несвободную свободу мировой Структуры. Найди этот тумблер — и спасёшься. Но чтобы его найти, не надо искать специально — вымученно и нарочито.

Есть ложный, обходной и чреватый потерей себя нарочитый путь, путь не Света, а тьмы — через магию, оккультизм, психические фокусы.

Путь Света — путь ненавязчивого, естественного облегчения, опрощения и насущного упрощения, путь свободы.

Путь тьмы — путь суетного утяжеления, потворства страстям, путь пустопорожнего усложнения и хитроловкого зла, путь  в путы деструктивных зависимостей и лицемерных долгов.

Кабирия не занималась колдовством и столоверчением, а претерпев испытания жизни внешней, вещественной, оказалась вдруг доступной для включения в мир более глубинный и высший, мир Духа, из Которого несчастья мира ординарного не только не являются несчастьями, а наоборот — становятся дарами, приводящими к прозрению, но только для того, кто не потерял ещё чистоты сердца.

«Пострадать надобно, молодой человек», — говорил Ф.М.Достоевский начинающему литератору Д.С.Мережковскому…

Мы окружены вечностью со всех сторон, но слишком часто не можем (а не можем потому, что не очень-то и хотим) ею воспользоваться, а раз не можем, то растрачиваем все силы на воспоминания, бесплодные мечты, или утыкаемся в телевизор, высасывающий из нас энергию жизни, или отправляемся на концерт, на гулянку, вечеринку, в театр, в церковь, надеясь что-нибудь там найти для своей души, мечущейся в сооружённых нами же силках, но нет — всё остаётся по-прежнему.

Вечность — сегодня и здесь: возьми её, она твоя.

Ф.Ницше говорит о чрезмерной мрачности и безжалостной суровости христианства, сетует на угрозы Христа тому, кто не подчинится-де Его заветам и посмеет вдруг Его не возлюбить… И здесь Ницше указывает на буддизм, хваля его за более здоровую, весёлую, свободную и солнечную основу…

И в этой своей констатации Ницше, безусловно, прав.

Однако, во-первых, это есть, по сути, критика не сокровенного Христа и сердцевинного смысла христианства, а Христа церковно-догматизированного и христианства ортодоксально-утилитарного. А во-вторых, такой опытный и зрелый культуролог, как Ницше, мог бы догадаться о культурно-исторических, этногенетических и социально-географических причинах и этих различий двух великих мировых религий, и того, почему иудеи ожидали Мессию как легитимного царя, и о причинах того, почему сложившуюся к тому времени инерционность и неповоротливость иудейского народа с его устойчивой общинной структурой и традиционной недоверчивостью иначе, чем это сделал Иисус, сокрушить было попросту никак невозможно… Новый Завет — продукт в том числе и своего времени (так, кстати, считали и Л.Толстой, и Н.Бердяев).

Если сегодня явился бы к нам Христос, Его бы просто засмеяли: приверженность нынешних людей своему status cuo настолько необорима, что на угрозы Христа они не обратили бы ровно никакого внимания (тем более, мы за последние годы, а то и столетия, не раз уже слышали об угрозах конца света из уст новоявленных лжепророков и к угрозам подобного рода давно притерпелись), а особенно после тех дичайших испытаний, которые человечество пережило в ХХ веке, после многолетней «закалки» смертоубийственными боевиками, фильмами ужасов и телехроникой кровавых преступлений и войн. Кожа у теперешних людей так задубела, душа так заскорузла и выветрилась на потребы телес осовевших и мозгов закосневших, что чем их, таких самодовольно-«продвинутых», нынче проймёшь?!. Но если всё-таки кто-нибудь захочет кардинально поменять приоритеты нынешней цивилизации, то без отрезвляюще-встряхивающих угроз и освежающих мозги устрашений ему уж точно никак не обойтись.

Здоровым юмором, песнями и плясками духовной революции нынче не сделать (надо полагать, великий юморист М.М.Жванецкий оспаривать это утверждение не будет, хотя, вероятно, и скажет, что незачем силком тащить человечество к счастью, мы ведь в России только совсем недавно еле-еле начали очухиваться от подобной «тащиловки», нет, скажет он, хватит, поэкспериментировали, дайте наконец людям самим во всём, без этих царьков и вождей, разобраться, дайте им наконец мало-мальски обустроиться… Пока, добавит он ещё, Россия будет считать себя неповторимо особенной и необычайно духовной страной, она будет плавать на той же унылой поверхности, что и всегда, в том же диковатом и диковинном болоте, откуда ей в таком случае уже не выбраться, сколько бы она ни соперничала в этом безнадёжном предприятии с легендарным бароном Мюнхаузеном… Но тут бы свой голос в защиту самобытности русского народа возвысил самобытнейший академик А.М.Панченко: русский народ, может быть сказал бы он, слишком часто и долго били по рукам и водили по пустыням, аки водят своенравного быка за кольцо в носу, так что своё Православие он выстрадал и заслужил по праву, но только запутали его вконец этими эпохальными переворотами, заморочили голову, он и пожить-то по-человечески ни разу не попробовал, а теперь уж что, теперь уж, может быть, и поздно, потому что страной нынче правят блатные и блатную свою культуру вполне успешно внедряют в мозги очумевшего обывателя по всем своим телеканалам, глянцевым журналам и книжонкам ублюдочным, они ведь у них выходят миллионными тиражами, а мы вот в Пушкинском доме пытаемся издать ценнейшие разыскания по истории отечества российского, так это, оказывается, никому в отечестве этом уже и не нужно, вот до чего мы дожили… Кое-как наскребли у западных фондов на три тысячи экземпляров, западным фондам русская история, выходит, нужнее, позо-ор…)

Конечно, можно цепляться за слова, запальчиво нападать и критиканствовать, но в отношении какой бы то ни было, а тем более мировой, а стало быть универсалистской, религии это в конце концов неразумно и непродуктивно. Да и сетовать в сослагательном наклонении на что бы то ни было серьёзному философу негоже (пора бы нам уже отойти от «несерьёзного» Ф.Ницше, но больно уж задел он нас своим ехидным «Антихристом»).

Религиозный текст отвечает имманентным нуждам всего религиозного комплекса и от него неотделим, а мы выдираем его, этот текст, из своего генетического, во многом иррационального и ни к чему не сводимого контекста и начинаем судить-рядить о нём с позиций, во-первых, современных, а во-вторых, рациональных, что более чем некорректно, а уж о лихих кавалерийских наскоках и вообще говорить не приходится (но приходится, как видим).