Служу в военизированной команде по перепрыгиванью ям. В предутреннем сумраке поднимают нас по тревоге и гонят на перепрыгиванье свежевырытых экскаватором ям. Ямы слишком широки, длинны и глубоки: перепрыгиваем по цепочке, один за другим — это опасно и страшно. Один из нас, не допрыгнув до другой стороны, полетел, бедняга, в пропасть с криком — «а-а-а!»
И вот я уже устал рисковать и бояться и говорю своему начальнику (он похож на моего бывшего сослуживца Борьку Макушева): «Всё, я больше прыгать не буду, надоело, хватит!» «Почему? — удивляется «Борька». — Ты же вроде не боялся»… «Я боялся, — говорю, — но скрывал».
Но потом я всё же оказываюсь на дне той самой ямы и, пытаясь её покинуть, бегу что есть мочи меж её отвесными глинисто-рыжими сторонами, да всё без толку…
Начальником теоретической базы (т.е. главным теоретиком) назначен некий мой знакомый — товарищ, но не то, чтобы друг (наяву я вроде его и не знаю). Всей командой (а может, и не всей) садимся в автобус и едем на базу, где этот мой сновиденческий товарищ-начальник, завидя пыль, грязь и запустение, потихоньку начинает прибираться на вверенном ему объекте — сам: нам становится неловко и мы тоже принимаемся за дело. Я наполняю пылью пустой спичечный коробок и выношу его на улицу — вытряхиваю, возвращаюсь, снова наполняю и снова выношу и вытряхиваю, и так много раз («ходок»): этот метод я, кажется, перенял у этого своего товарища-начальника (его возвышение как-то сразу нас отдалило от былого товарищеского равенства)…
Потом я этим же коробком счищаю солидные шматы слежавшейся пыли и грязи с чёрного телефонного аппарата эпохи сталинского ампира… Потом в другую комнату, где я тоже навожу порядок, эдак скромно с небольшой свитой в 2-3 человечка входит разукрашенная (губы — пурпур) Алла Борисовна Пугачёва, по обыкновению слегка косолапя на высоченных каблуках, — завидев меня, кривовато (по обыкновению же) улыбается и говорит: «А, это вы, Андрей? Здравствуйте»… Я поражён! Оказывается, она меня помнит: мы с ней когда-то давно эпизодически пересекались по вопросу каких-то стихов… Невероятно…
А она меж тем вместе со свитой уже занялась уборкой, несколько натянуто демонстрируя относительную доступность и демократичность эстрадной звезды №1.
Вдруг в самом центре комнаты неизвестно откуда объявилась постель, которую она тут же начала заправлять, попутно рассказывая мне, что ко дню рождения Филиппа придумала-де оригинальный сюрприз, который скоро продемонстрирует на сцене… Я польщён, смущён и т.д.
Не юр., не физ. лицо и не персона, а призрак бесприютный фармазона, парю я, аки рыбка, невесомо, болтаюсь в океане мировом: без друга, без семьи, без диалога, без прилипал, отвергнутых с порога… Ребята, не наказывайте строго за мой непредумышленный укром. Не бездарь, не пропойца, не зануда, не Чикатило, я из ниоткуда линяю в никуда, но из-под спуда, из-под меня, во мне, меня насквозь настырно пробивается — порукой интриги — изгаляется вампукой, навроде неусыпного бамбука, — растёт сюжет с прицелом на авось. Не бес, не чинодрал, не прощелыга, не хмырь, не крохобор и не сквалыга, я, братцы, не раскольник, не расстрига, а тайный третий глаз и ватерпас — блюститель поперечных и продольных поползновений, вольных и невольных, на фартук, мастерок и наугольник, что спрятаны в заначке про запас.
На закате с другом (которого во сне я знал, а сейчас то ли забыл, то ли никогда и не знал, то ли его знал, но не я, а тот, кто был в этом сне на моём месте; во всяком случае, помню только, что был он, этот друг, маленького роста, деловитый и ловкий) бредём лениво по крутому берегу реки — отдохновение, прохлада… Вдруг заяц пробежал вдали — я на него показываю другу… Незаметно добредаем до группы суетящихся у старинных автолюдей: оказывается, готовится ралли, в каждом экипаже должно быть два человека, но обязательно разнополых. Кстати, мол, есть свободные машины: если, — говорят нам, — найдёте себе женщин, можете принять участие, но надо поспешить, времени, мол, почти не осталось… Мы собираемся куда-то бежать — искать себе напарниц. Но тут, на наше счастье, мимо продефилировали две милые девицы — мы (инициатива исходила от моего юркого друга) тут же приглашаем их на ралли, они нехотя соглашаются… Мы прыгаем в авто (с открытым верхом) и мчимся вперёд… Тут необходимо добавить, что к авто придавалась ещё пара лошадей, запряжённых в карету… Проехав очередной этап, останавливаемся на ночлег в живописном месте — лужок, роскошные деревья… Расслабление, отдохновение, блаженная прохлада…
С самого начала моему маленькому другу достаётся девушка получше, а мне похуже… Но здесь, на привале, я понимаю, что доставшаяся мне девушка всё-таки лучше другой и что именно она — моя любовь и судьба: мы обнимаемся и целуемся в карете. Она (девушка) чудесно пахнет свежестиранными пелёнками. Но лицо её закрыто тонкой чистой тканью, через которую я её и целую… Дело близится к совокуплению, но я, опасаясь прихода наших друзей-попутчиков, что бродят неподалёку, его не допускаю…
Тут ралли неожиданно возобновляется — мы бросаемся к своему автомобилю. Я проверяю воду в радиаторе, завожу ручкой двигатель… Но медлю, думая: может, лучше нам всё-таки ехать на лошадях?.. Но нет — мы едем на авто: соперники наши, кстати, давно уже в пути, они далеко впереди нас, и мы торопимся их догнать. Мимо проносится машина с инспекторами, которые заподозрили нас в том, что мы-де не настоящие гонщики, что мы хитроумная подмена, — но мы и сами знаем, что мы не настоящие…
Я на службе у некоего лощёного хлыща в эффектном костюме и шляпе стиля 30-ых годов — он брезглив и высокомерен, за человека меня не считает, да вдобавок ещё и шпион (агент). Мы скрываемся с ним в дряхлой, зачуханной гостиничке, напоминающей то ли казарму, то ли бывшую конюшню (с толстющими, однако, кирпичными стенами). Закрываясь от меня, хлыщ торопливо звонит кому-то по телефону… Потом, полёживая на кровати, лениво закуривает и вдруг неожиданно бросает мне пепельницу — я ловлю её и вижу, что это вовсе не пепельница, а дряхлое разбитое зеркальце в старой металлической (то ли медной, то ли латунной) оправе…
Потом слышу стук в дверь — иду открывать: явился некий виртуальный агент нашего гипотетического противника, замаскированный под маленький огненный шарик, висящий на уровне головы, который произносит для отвода глаз какую-то нечленораздельную ерунду и исчезает… Мой хлыщ выпрыгивает из кровати и бьёт тревогу — мол, этот коварный агент мог нам незаметно подбросить что-нибудь опасное… Мы торопливо обследуем гниловатые щелистые полы и на крупные щели… Потом у нас в комнате сам собой загорелся кусок пола, и мы никак не могли его затушить, а когда затушили — он начал проваливаться — образовалась дыра, которая всё росла и росла… Потом появились вдруг две милые дряхлые старухи, у которых, мол, бессонница (а дело происходит ночью) и поэтому они начинают носить к нам лопатами небольшие кучки жидкого бетона и заделывать им нашу половую дыру (старушками командует строгая и рослая, прямая как палка, матрона-администратор) — работают с шутками и прибаутками. Заделав прореху, говорят: «А теперь надо китайской лопатой пристукать»… Появляется большая дюралевая совковая лопата, подобная тем, которые обычно предназначаются для уборки снега, — старухи пристукивают, приглаживают ею только что забетонированную ими дыру...
Вместе с кем-то посредством длиннющей-предлиннющей указки пытаюсь разобраться в структуре мироздания — оно передо мной в виде неправильного ИКОСАЭДРа (двадцатигранника), чем-то напоминающего поставленный на попа гроб.
1. Я опять учусь в каком-то военизированном училище; вместе с другими соучениками слушаю выступление начальника училища (он затянут в портупею, у него светлые, чем-то важные для меня волосы, но лица его, хотя и хочу, не могу я никак охарактеризовать, слишком уж оно какое-то никакое, среднестатистическое) в честь какого-то праздника… Некоторое время спустя сей начальник устроил нам праздничный сюрприз.
В главном здании училища, похожем на большой спортзал, с огромными в полстены до потолкаокнами мы, курсанты, проводим генеральную праздничную уборку… Но вдруг над нами разразился неимоверный рёв — здание задрожало, затряслось, потолок прогнулся, окна затрещали, потрескались и начали вылетать: мывшие их курсанты еле успели спрыгнуть с них и спастись… Потом в потолке раскрылись неведомые дотоле створки, через которые к нам спустилось несколько рядов (5 или 6) ярко-белых кресел пассажирского самолёта, что был установлен на крыше здания в качестве памятника… И вот мы уже взлетаем в этом самолёте — с чересчур большим «углом атаки» — взлетаем всё круче и круче, круче и круче: Боже! мы уже переворачиваемся в «мёртвую петлю», а мы с моим соседом справа не успели пристегнуться ремнями безопасности, но в самый последний момент всё же успеваем — уфф, слава Богу…
2. В другом самолёте лечу — он под завязку набит дряхлыми оборванными старухами с массой каких-то своих старушечьих причиндалов, тряпок, узелков, пледов и т.д. Я с трудом пробираюсь в проходе меж кресел и никак не могу найти себе места…
3. В какой-то заброшенной, дикой степи или пустыне работаю (как в рабстве) на каком-то дряхлом и грязном предприятии, размещённом в дырявой деревянной сараюге — что-то там по металлу…
Заскорузлые, грязные, грубые, корявые руки и рожи всячески меня притесняющих рабочих-трудяг. Мечтаю сбежать. Неподалёку от сараюги — небольшой городок из нескольких пятиэтажек. Один из диких мужиков-трудяг преследует меня до самого этого городка — и тут мне удаётся сравнительно легко (а это не всегда получается легко) взлететь и плавно опуститься на плоскую крышу одной из пятиэтажек — мужик внизу негодует, грозит огромными кулаками…
Немыслимое нагромождение всевозможных ночных приключений, перипетий, трудностей, препятствий, чёрных страстей, страшных напастей и мучительных убеганий… Городок с лабиринтами улиц и закоулков — далеко-далеко внизу (как в Дантовом Аду), а вокруг него — высоченные горы: в этом городке я как будто учусь в каком-то полувоенном училище. Но главное, что каждая трудность, каждое препятствие разрешается освобождающим и уже привычным для меня полётом — я взмываю над этими горами чистый как младенец.
В высших мирах прохожу высочайшее научение в искусстве управленияпространством и временем, управления тайными силами и властью… Золото, золото и ткань, драпировка тёмно-синего цвета.
Летел я над морскою гладью, сверкающей в радостныхлучах вольготного светила, а на золотом песке морского берега люди то загорали, лёжа на цветастых тряпочках, то играли в мяч. Особенно привлекла меня почему-то пара респектабельных влюблённых в чёрных очках и с огромной, почти в человеческий рост, остроухой и чёрной собакой…
Так вот, летел-то я над морем, да не один, а параллельно мне, сопровождая меня во всех моих воздушных эволюциях, плыла на эдаком плотике в виде маленькой деревянной решётки, которую я то ли держал рукой, то ли она была как-то незримо ко мне привязана, моя маленькая упитанная собачка, рыжая собачка (она только во сне моя, а наяву собак у меня никогда не было, а были только коты): но только она плыла-летела на плотике не сверху, а держась за него снизу, и так как я парил довольно невысоко, она то и дело оказывалась в воде, а в результате в один из моментов невольного погружения она наглоталась воды и, тихо захлебнувшись, умерла. Я опечалился, конечно, хоть и продолжал лететь, летел и что-то всё ей — вниз — кричал, звал её, звал, но она не отзывалась.
Как-то отдельно, но в связи с этим же сном, приснилась вдруг рыжая Люда Аб-ва… Рыжее солнце, рыжийпесок, рыжий пёсик, рыжая Люда Аб-ва…
